Жили два друга

– Не волнуйтесь, Василий Пахомович, – улыбнулся Демин. – Дело у младшего сержанта действительно робится. Вот только глаза подкачали. У вас они добрее. А тут какие-то стальные.

– Да, товарищ командир, – не отрываясь от рисунка, пробормотал Пчелинцев, – глаза действительно не того. Мне бы для них талант Брюллова или Прянишникова.

– Да вы для нашего экипажа больше чем Левитан, Леня, – засмеялась звонко Магомедова. А Демин мысленно отметил: «Смотри-ка, он ей уже Леня! Хорошо, что хоть не Ленечка».

– Спасибо за комплимент, сударыня оружейница, – встряхнул курчавой головой Пчелинцев.

– Не за что, сударь воздушный стрелок, – не осталась в долгу Магомедова.

– Не просто воздушный стрелок, а щит командира, – нравоучительно поправил младший сержант.

– А меня когда вы нарисуете? – засмеялась Магомедова.

– В любое время дня и ночи. Ночью, при лунном освещении, даже лучше.

Смех Магомедовой всплеснулся над их головами. Показывая белые отполированные зубки, Зарема поправила тяжелую косу, с наигранной капризностью промолвила:

– А у меня лицо не фотогеничное… во-о-от. Я всегда на фотографиях прескверно получаюсь.

– Зара… – улыбнулся Пчелинцев. – Зачем о себе столь жестоко? Вы же сами прекрасно знаете, что это не так. Разрази меня гром небесный, если вы не самая красивая оружейница в нашем полку, а может, и во всей дивизии. За такую горянку я бы самый дорогой калым уплатил, если бы посватался.

– Уй! – восторженно воскликнула Магомедова, которая часто вместо «ой» говорила «уй». – У нас за девушек не сватаются. Их похищают. А как бы вы похитили, если вы даже верхом на коне скакать не можете?

– Вот это уже в самое «яблочко», – ойкнул Пчелинцев. – В нашей Рожновке скачек действительно не устраивают. Мы мужики нижневолжские. Нас невод и сети кормят. Так что по части похищения горянок я действительно не силен. – Пчелинцев сделал несколько последних штрихов и вздохнул, как после тяжелой работы. – Василий Пахомович! Вольно, мой дорогой. Я вас изрядно помучил. На сегодня хватит. Идите смотреть.

Заморину портрет понравился.

– Да я же почти как живой! Ай да молодец, Леня! Мне подаришь?

– Ну конечно же. В Третьяковскую галерею продавать не повезу.

– Вот и спасибо, Леонид. Я его в деревню Клаше своей пошлю. Пусть она его в избе на стенке вывесит. Все-таки при нашивках и медалях. Пусть баба убедится воочию, что я не зря на фронте. Вы одобряете, товарищ командир?

– Конечно, одобряю, – откликнулся Демин, подумав, что этот карандашный набросок его совершенно не взволновал. Мало ли подобных самоучек было и в других полках. Все же это гораздо лучше, чем бегать по селам в поисках самогонки или затевать многочасовые «пульки», бездарно растрачивая на них свободные и такие дорогие на фронте часы покоя. Но игривый разговор стрелка и оружейницы подействовал на него гораздо сильнее. На Магомедову он всегда смотрел только как на подчиненную и очень исполнительную работницу. Никогда бы в жизни ему не пришло на ум отвечать на вопрос, красивая она девушка или нет. Но сейчас от одного предположения, что между Пчелинцевым и Заремой могут возникнуть какие-то особенные отношения, совсем не те, что были у девушки со всеми в экипаже, ему стало не по себе. Бросив пристальный взгляд на Пчелинцева, снимавшего рисунок с картона, лейтенант опять ощутил глухое раздражение. «Только этого еще мне не хватает, чтобы между ними любвишка завязалась». К Магомедовой он относился всегда с несколько суровой заботливостью старшего, отвечающего за младшего. Однажды он стал свидетелем такой сцены. Возвращался ночью в село, где квартировали летчики, и во дворе у своей хозяйки, в беседке, оплетенной со всех сторон повителью, услыхал возбужденный голос первого полкового ловеласа Сашки Рубахина, своего однокашника по летному училищу.

– Дролечка ты моя, – шептал Сашка знобким от волнения голосом, – галчонок мой черненький. На руках буду носить. Вот те крест, после войны на родину увезу. В шелка и крепдешины разодену. Только не отталкивай меня…

В беседке послышался шум. Очевидно, исчерпав весь свой запас красноречия, Сашка призвал на помощь силу как более надежное средство. В ночной тиши прозвучал громкий возмущенный голос Магомедовой:

– Да оставьте вы меня в покое, товарищ лейтенант. Разве я давала вам какой-нибудь повод.

Пощечина прозвучала в ночи, из беседки вырвалась оружейница и, не узнав даже своего командира экипажа, метнулась в темь. Демин шагнул в беседку, увидел, как Сашка Рубахин потирает щеку.

– Ну что? Огрела? – спросил он сухо, еле сдерживая гнев.

– Огрела, – миролюбиво признался Сашка, не замечая странной вибрации деминского голоса. – Ты ее, что ли, в своем экипаже такой мегерой воспитал? Ничего, дай только срок. Сама ко мне прибежит.

– Что ты сказал?! – заревел Демин. Он шагнул к Рубахину и с такой силой встряхнул его за шиворот, что куда-то в пепельно-черную ночь полетели пуговицы с Сашкиной гимнастерки. – Вот что я тебе скажу, уважаемый донжуанчик: если только ты… – здесь Демин употребил такую длинную и складную матерную фразу, что Сашка даже рот открыл от удивления. – Если ты еще хоть раз осмелишься прикоснуться к этой девчонке, я у тебя ноги повырываю из того места, откуда они растут, и будешь ты на этом самом месте, которое тебе в детстве папа и мама слишком мало полоскали ремнем, до самой своей Вятки ползти. Понял?

Рука Демина разжалась, и Рубахин как ошпаренный вылетел из беседки.

– Ненормальный, – пробормотал он, находясь уже на безопасном удалении. – Сам небось хочешь ее приручить.

– Валяй, валяй! – крикнул на прощание Демин. – И запомни: в следующий раз шею сверну.

Он не рассказал об этом Магомедовой, да и зачем? Она же ни в чем не повинна. Он был всегда доволен ее серьезностью и скромностью, умением с достоинством держаться среди мужчин, не обращать внимания на соленые словечки и шуточки.

А как будет теперь? Вдруг она потеряет голову и влюбится в этого курчавого фразера? Много ли для этого надо? Профиль у него идеальный, ресницы как у ангелочка. Поет арии, причем не слишком фальшивит. Немножко рисует, немножко декламирует… Вот тогда будет у Демина хлопот. Один подполковник Заворыгин какой разнос учинит.

В эту минуту подошла к нему Магомедова и как-то пугливо опустила глаза, словно угадала беспокойные командирские мысли.

– Товарищ лейтенант, разрешите мне в БАО[2] сходить? Мне в вещевом отделе надо обмундирование получить.

Он молча кивнул. Зарема стала удаляться от них легкими шажками, ступая на носки, чуть при этом подпрыгивая. Тяжелая черная коса хлопала ее по гибкой спине. Только у одной Заремы была в полку такая коса. Однажды подполковник Заворыгин, повстречав ее в дурном настроении, сердито пригрозил:

– Смотри, Магомедова, будешь парней сманывать, косу отрежу!

Она гордо вскинула голову, не то серьезно, не то шутливо сказала:

– Я горянка, товарищ подполковник. Для горянки коса – ее честь. У живой не отрежете.

– Смотри ты, гордячка какая, – сказал ей вслед Заворыгин с восхищением.

Сейчас Магомедова чувствовала на себе два пристальных мужских взгляда: озабоченный командира и мягкий, задумчивый Пчелинцева.

– Вот девушка, – проговорил стрелок негромко, – да я бы не знаю что отдал, чтобы такую поцеловать.

– Сейчас? – насмешливо спросил Демин.

– А почему бы и не сейчас? – недоуменно пожал плечами стрелок.

– Стыдитесь, Пчелинцев, – холодно произнес лейтенант.

– Отчего же? Зарема заслуживает большой любви, – промолвил Пчелинцев.

Демин перекинул планшетку с боку на бок, и сильные его пальцы туго натянули ремешок. В его глазах появилась грустинка.

– Большая любовь… – проговорил лейтенант задумчиво. – Вы считаете, что она сейчас возможна?

– А почему же нет? – пылко возразил воздушный стрелок.

– Сейчас, когда гремит война, когда металл уносит в землю ежедневно не сотни, а тысячи жизней?

Младший сержант с удивлением посмотрел на командира.

– Ну и что же? А разве настоящее, подлинное чувство – помеха войне?

– Помеха, – строго отрезал Демин. – Тут мы, младший сержант, расходимся во взглядах, и расходимся намертво. Сейчас идет война, суровая и беспощадная война не на жизнь, а на смерть. Человек в этих условиях не должен предаваться никаким иным чувствам, кроме ненависти к врагу и желания его поскорее разбить.

Пчелинцев поправил колечки разметавшихся от ветра волос, задумчиво провел ладонью по щеке.

– Странный вы человек, товарищ лейтенант. Песни вас раздражают, танцы тоже. А простое проявление любви вы готовы счесть за тяжкое преступление. Да можно ли так?

– Можно, – резко ответил Демин. – На войне человек все свои силы только одному должен отдавать – борьбе. Все остальное отвлекает. А что касается танцев и смеха, то вот что я вам скажу, младший сержант. Была у меня сестренка. Ее вся наша Касьяновна звала Веркой-хохотушкой. Только когда немцы ее вешали, она не смеялась. Она им кровью в морды харкнула на прощание.

Демин повернулся к Пчелинцеву спиной и зашагал прочь от стоянки.

* * *

С запада аэродром теснил небольшой лесок. Старые акации и липы, стройные тополя, от которых в воздухе кружило пух, каштаны и клены с тяжелыми, в ладонь, листьями. Если углубиться в этот лесок по узкой, но хорошо протоптанной дорожке, выйдешь к чистому прохладному озерцу. Оно так упрятано в чаще, что, пока не продерешься сквозь стену орешника и шиповника, ни за что не увидишь родниково-чистую, незамутненную поверхность воды. От стоянки Ила с тринадцатым хвостовым номером до маленького этого озерца рукой подать. Часов в пять утра, когда солнце только-только обогрело землю, Демин захватил полотенце и с вольно расстегнутым воротом гимнастерки зашагал к лесу. Пряные запахи поднимались от земли. Между дальними стволами оседал и рассеивался туман. Голубое небо беззаботно качалось над лесом. Демин шел тихо, стараясь, чтобы под ногу не попала ни одна сломленная ветка, – так не хотелось будоражить устоявшуюся лесную тишину и спугивать поющих птиц. Где-то поблизости беззаботно затренькал соловей, и Демин с усмешкой про себя подумал: «Вот дает короткими очередями пичуга! И никакого ей дела, что где-то грохочут орудия и моторы, а пехотинцы непрерывно стреляют из автоматов и пулеметов». Демин вспомнил о вчерашнем споре с Пчелинцевым: «Занятный он парень. Вредный, но занятный. И рассуждает остро. А может, не я, а он был прав? Ведь изрек же однажды великий мыслитель: „Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо“. Почему же на фронте должны глохнуть некоторые человеческие порывы? Я, наверное, выглядел в этом споре как нудный проповедник. Да и про Веру зря бухнул. Какое ему дело до чужого несчастья. Еще подумает, искал сочувствия. А впрочем, не я у него, а он у меня в подчинении. Будет вредничать, так зажму, что держись!»

Кукушка очнулась от греющего солнца, увидела приближающегося человека и взмахнула пестрыми крыльями. Демин дал ей скрыться в чащобе и, смеясь, окликнул:

– Кукушка, кукушка, а ну-ка погадай, переживу я войну или нет?

И она ответила. В студеном утреннем воздухе раскатился ее беззаботный голосок. А Николай, загибая пальцы, стоял под старым кленом и подсчитывал. Когда она прокуковала в семнадцатый раз, весело прошептал:

– Спасибо за щедрость… Больше семнадцати лет война эта, думаю, не продлится. От силы два годика, а то и меньше. Значит, выживу, если ты пророчишь семнадцать.

Мягкая рослая трава бесшумно приникала к земле под сапогами и снова распрямлялась, тянулась к солнцу. Демин вошел в полосу кустарника на подступах к озеру. Осторожно разводя колючие ветви, он продирался вперед и, когда был уже в нескольких шагах от пологого откоса, по которому надо было спускаться к берегу, вдруг услышал внизу легкий всплеск. Лейтенант притаился, обхватив руками пепельно-серый ствол одинокой среди кустарника ивы. «Кто бы это мог быть?» Он осторожно развел кусты и внезапно замер на месте, отнял от ветвей руки, так что ветви с шорохом сомкнулись, прикрыв его живой непроницаемой изгородью. Там, внизу, на желто-песчаном бережке, он увидел оружейницу Магомедову. Она тоже, по всей вероятности, услышала шорох наверху, потому что, пугливо вскинув голову, с минуту прислушивалась к утренней тишине, потом успокоилась и стала неторопливо раздеваться. Раннее солнце скользило по воде, отсвечивая яркими трепетными бликами. Над светлой поверхностью озера поднимались кувшинки. Их листья тоже переливались над водой от солнечных бликов и казались более нарядными, чем были в действительности. «Какая она стройная», – подумал Демин, ощущая острый приступ стыда и какую-то неведомую силу, мешавшую отвернуться или сдвинуться с места. Щеки у него пылали, под просоленной от пота фронтовой гимнастеркой гулкими толчками застучало непослушное сердце.

Зарема протянула вверх, к солнцу, сильные гибкие руки, приподнялась на носках, наклоняя то влево, то вправо черную голову. Потом опустилась на ступни, внимательно огляделась по сторонам. «Какая она стройная», – снова подумал Демин, не в силах ни отвернуться, ни сдвинуться с места. Демин никогда в жизни не видел обнаженных женщин. Лишь однажды в седьмом классе попался ему иллюстрированный журнал с цветной репродукцией спящей Венеры. Он тогда вырезал картинку и несколько дней хранил неведомо для чего, но потом изорвал и выбросил, опасаясь, как бы не попала она на глаза болтливой Верке, а то и немного суровой его матери. Та Венера была розовой и пышной. Но, честное слово, белое, как из мрамора, тело горянки-оружейницы могло бы с ней поспорить. А ноги у Заремы были тоньше и прямее. И уж конечно, такой тяжелой черной косой не обладала богиня любви! «Ты же в миллион раз лучше, Зара», – прошептал командир экипажа, жадно следя за каждым ее движением.

Свободно вздохнув, Магомедова выкрикнула вполголоса свое любимое «уй» и бросилась в озеро, взметая целые тучи брызг, потом, не погружая головы, быстрыми взмахами рук выплыла на середину.

Демин, затаив дыхание, стоял в колючих кустах, боясь единым шорохом выдать свое присутствие. «Зара… Заремочка, – произнес он про себя против воли. – Вот ты какая. А я-то по тупости видел в тебе только подчиненную. Да разве ты ефрейтор, готовый в любую секунду стать по команде „смирно“? Ты – богиня!»

Она уже выходила из воды, облегченно расправляя плечи. Лицо у нее стало еще свежее и привлекательнее. Николай ожидал, что она согреется и зайдет в озеро еще, но Зарема быстро оделась и с полотенцем через плечо стала подниматься вверх по откосу. Разводя на своем пути жесткие ветви шиповника, она прошла в нескольких метрах от него, счастливая и сияющая. Демин с грустью посмотрел на свое полотенце. Нет, он не пойдет теперь купаться. Что, если с мокрой головой увидит потом ее на стоянке? Нет, она не должна ничего знать об этой встрече.

* * *

В тот день дважды поднималась «тринадцатая» на учебные воздушные стрельбы, и дважды Пчелинцев на «отлично» поразил «конус». Еще восемнадцать воздушных стрелков выполнили упражнение, и на разборе полетов командир полка Заворыгин уже совсем весело говорил:

– Ну, мушкетеры, порадовали старика сегодня! За такой короткий срок – и такой скачок. Раньше из двадцати трех только трое выполнили задачу. А сейчас поворот на сто восемьдесят градусов: на весь полк лишь трое не выполнили. А вы, младший сержант Пчелинцев, не только стрелок превосходный, но и педагог. С завтрашнего дня вешайте сержантские знаки различия. Заслужили!

Поздно вечером зашел Демин на свою стоянку. Собственно говоря, мог бы и не заходить, но какая-то сила толкала. Самому себе он признался – это Зара. Хотелось встретить ее в привычной, примелькавшейся военной форме – незатейливой гимнастерке, синей юбке и сапогах. Встретить, чтобы сравнить с той, никому не известной, увиденной им сегодня на заре у озера.

Сумерки наползали на летное поле, чернильными тенями пятнали землю. Метрах в сорока от самолета горел костер. Тонкие линии отлетающих искр чем-то напоминали летчику пулеметные трассы. У костра три тени: Заморин, Рамазанов, Магомедова. На близком расстоянии угадываются лица. Демин бросил внимательный взгляд на оружейницу и почувствовал, что краснеет. Продолговатые черные глаза Зары показались как никогда красивыми. Она перекинула косу себе на грудь, играючись расплетала и заплетала ее конец тонкими длинными пальцами.

– Уй! Товарищ командир. Чего вы так смотрите? – спросила она с неожиданным удивлением и даже отодвинулась в сторону.

– Костер, – каким-то не своим, неестественно-жалким голосом проговорил лейтенант. – Ребята, да нам же за это влетит!

– Да отчего же, товарищ командир? – лениво зевнул Заморин. – Нас от фронта занесло так далече, что ни одного выстрела не слышно. Одно слово – на формировании находимся, то бишь на переучивании.

– Выстрелов не слыхать? – переспросил Демин. – А если Ю-88 пожалует? Он же отбомбится будь здоров. И Герингу потом доложат, как накрыли экипаж лейтенанта Демина на переучивании. Да и приказа о светомаскировке никто пока не отменял. Так что затушите.

– Оно так, – согласился механик и стал затаптывать огонь. – Сейчас ликвидируем, товарищ командир. А картошка в мундире вот-вот будет готова.

– Товарищ лейтенант, – предложила Магомедова добрым голосом, – оставайтесь с нами картошку в мундире есть. Вкусная!

– Спасибо, Зарема, – поблагодарил он, – я обязательно останусь. – И сразу же поймал себя на том, что впервые назвал девушку по имени вместо обычного, уставного «товарищ ефрейтор» или «Магомедова». Она не обратила на это ровным счетом никакого внимания. Железным прутиком быстро и ловко выкатывала из потухшего костра одну за другой обугленные горячие картошки, прищелкивая языком, восклицала:

– Уй, какой будет сейчас пир! Уй, какая вкуснотища! – И опечаленно добавила: – Как жаль, что Лени нет. С обеда не приходил.

– Это вы о ком? – сухо уточнил Демин. – О сержанте Пчелинцеве?

– А у нас другого Лени нет, товарищ командир, – вздохнула Магомедова, далекая от мысли, что этот вздох ножом по сердцу пришелся Николаю Демину.

– Пчелинцеву я на КП разрешил задержаться, – вяло пояснил лейтенант. – Скоро вернется.

И в эту минуту донесся из темноты беззаботный голос воздушного стрелка:

– Кто там вспомнил мою фамилию? Вы, Зарочка? – И он пропел:

Я здесь, Инезилья,Я здесь, под окном…

– Вот видите, – проворчал Демин, – я его только на час отпустил, а он через два возвращается. Ох уж эти мне сержанты!

– Почему сержанты? – удивилась Магомедова.

– Потому что с него причитается.

– Да, это действительно так, – весело подтвердил Пчелинцев. – Извините, товарищ командир, но я задержался не по своей воле. Меня подполковник Заворыгин задержал. Дал указание, как дальше готовить воздушных стрелков, не выполнивших сегодня задание, и преподнес два подарка. Один – новенькие сержантские погоны, а второй – вот это, – и широким жестом фокусника Пчелинцев вытащил из кармана бутылку с яркой, нарядной этикеткой. – Мускат «Красный камень»! Это ведь что-нибудь да значит, товарищи. Между прочим, подполковник приказал угостить всех членов экипажа.

– Левонид! Это же яичко к Христову дню, – пробасил Заморин.

– Мускат и картошка в мундире. Королевская закуска! – воскликнул Демин. – Это же действительно пир, как здесь метко заметила Зарема.

У хозяйственного Заморина нашелся граненый стаканчик, спрятанный в ящике с инструментом. От него слегка попахивало бензином и маслом, но это никого не смутило.

– Ровно сто граммов, – прогудел Василий Пахомович. – Как раз бутылочка на пятерых. Разделить сумею точно, не беспокойтесь.

– И гимнастерочки для этого не придется на самогон выменивать? – уколол его лейтенант.

– Товарищ командир, – взмолился Заморин, – ну зачем вы на больную мозоль? Ведь что было, то быльем поросло.

– Да я так, – улыбнулся Демин, – полюбовно. Не принимайте близко к сердцу, Василий Пахомович.

Они раскупорили бутылку, и стаканчик пошел по кругу. Каплю вина по заведенному обычаю Демин уронил на новые сержантские погоны.

– Чтобы лучше носились.

– Спасибо, командир, – поблагодарил Пчелинцев, и в голосе его послышалась теплинка.

«Кажется, он начинает мне чем-то нравиться, – подумал Демин, но тотчас себя осек: – Уж не тем ли, что кокетничает на твоих глазах с Магомедовой?»

– Картошка-то какая! – воскликнула в эту минуту Зарема. – Товарищ командир, берите. Это я специально для вас очистила. Какое чудо!

– Спасибо, Зарема, – откликнулся дрогнувшим голосом лейтенант. – А другую не надо чистить. Я в мундире люблю…

– Соленого огурчика не хватает, – крякнул Заморин.

Гасли, подергиваясь пеплом, последние огоньки в костре.

– Я пойду к инженеру, – сказал Заморин, – надо сдать заявку на кислород.

– И я с тобой, Пахомыч, – блеснул белыми зубами Рамазанов. – Где всадник, там и конь. Где механик, там и моторист.

– Смотрите, какие афоризмы отпускает наш Рамазанов! – с деланым удивлением усмехнулся Пчелинцев. – Так и я с вами в село. До отбоя успею с кем-либо партию в шахматы сгонять.

– А у костра кто побудет? – остановил их Демин.

– Я останусь, – предложила о чем-то задумавшаяся оружейница. – Отпустите их, командир.

И случилось так, что они остались вдвоем. Он и Магомедова. Было тихо. Аэродром погружался в дрему. Смолкли голоса на стоянках, только черные тени бесшумно выхаживавших часовых виднелись в сумерках. Но вот догорела последняя зарница, и темень поглотила часовых. Звездная россыпь и бледный немощный серп месяца повисли над землей. Было так тихо, что даже не верилось, что где-то, не столь далеко, бушует война, рушатся снаряды на блиндажи и окопы, напрягают зрение бойцы боевого охранения, санитары выносят раненых, а пилоты ночных бомбардировщиков, ускользая от прожекторов и зениток, ведут свои корабли в дальние тылы противника. Было тихо, и ему вдруг показалось, что во всем мире существуют сейчас только этот догорающий костер и они с Зарой. Примолкшая и загадочная, сидела в двух шагах от него девушка, сосредоточенно разбивала железным прутиком последние огоньки, чтобы они скорее погасли.

– Костер как жизнь, – тихо выговорила Зара, – ярко загорается, ярко горит, а затухает печально.

Демин промолчал. Он думал о своем, и мысли ворочались в его голове, как скрипучие жернова. Почему она теперь для него загадочная? Ведь сколько недель и месяцев командовал он этой девчонкой, самой младшей по званию в экипаже! Он даже на нее покрикивал: «Магомедова, запасные ленты набить!», «Магомедова, почему опоздали в строй?» И она всегда повиновалась. Маленькая ладонь застывала у пилотки, и девушка отвечала: «Есть». А теперь? Он увидел ее иной, и это уже была не скромненькая оружейница в запятнанной маслом юбке и гимнастерке, блеклой от солнца. Это уже была совсем другая, гордая и сильная женщина, на которую так трудно было поднять глаза. Сейчас гибкая ее фигурка силуэтом просматривается в отсветах костра. Редкие всполохи догорающих углей режут тьму, ярким светом обливают Магомедову, и лейтенант видит плотно сжатые коленки, обнаженные короткой юбкой, ее задумчиво сведенные, будто углем нарисованные брови и все ее нежно-розовое лицо. Кто из поэтов сказал: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно»? Нет, он сейчас не может вспомнить кто. Да и в том ли дело? Важно, что было такое мгновение и оно больше не вернется. Никогда не вернется. Но как трудно отделаться от воспоминания о нем! Интересно, а что, если бы он сказал сейчас Заре, что видел ее утром у озера? Демин даже вздрогнул от нелепой мысли. Седой пепел одел последние угольки костра. Зара отбросила прутик, тихо промолвила:

– Вот и все, товарищ командир.

Он не пошевелился, и она тоже осталась сидеть в прежней позе: хрупкая и загадочная под звездным фронтовым небом.

– Товарищ командир? – спросила она. – Что вы обо мне знаете?

Он растерялся – таким неожиданным был этот вопрос, попробовал отшутиться.

– Все знаю, что записано в вашем личном деле, Зара.

– Эх вы, – вздохнула она укоризненно, – совсем как инструктор по кадрам. «Где учился, где родился, как в полку очутился». Уй! Спасибо хоть сегодня по имени меня назвали. А то все «ефрейтор Магомедова, сюда», «ефрейтор Магомедова, туда».

Демин смутился.

– Да нет, – произнес он сконфуженно. – Вы зря меня к сухим кадровикам причислили. Не такой я, Зара. И о вас знаю больше, чем вы думаете. Хотите, расскажу вашу биографию? Вкратце, разумеется. – Он пошевелил затекшими от долгого сидения ногами и откашлялся. – Горянка вы относительная. У вас только дед и бабка жили в ущелье под Алагезом. Отец ваш инженер. Путеец. Он комплектует сейчас те самые поезда, которые увозят на фронт солдат и боеприпасы. Вы родились и выросли в городе Владикавказе. За год до войны закончили десятилетку и поступили в пединститут. Если хотите, я даже скажу, на какую тему вы написали сочинение по литературе на экзамене. Вы избрали тему: «Человек – это звучит гордо!» И сдали свое сочинение за неделю до 22 июня. Вы за него не только отличную оценку получили. Оно даже в Наркомпрос было отослано как образцовое. Как видите, я не такой уж сухарь, а?