А иначе зачем на земле этой вечной живу

Так получилось, что в Израиле Марк вместо продолжения геодезических работ на местности занялся их камеральной (офисной) математической обработкой в кабинете. Несмотря на далеко не юношеский возраст, он довольно быстро, в короткий срок, освоил компьютерные программы и интерфейсы, понятия «распечатка, файл, дискет, база данных, клавиатура, монитор, принтер» заменили ему термины «теодолит, нивелир, рейка, штатив, дальномер», которые составляли уклад его прежнего полевого бытия. Марк как-то мгновенно вписался в коллектив отдела и стал, если и не его флагманом, то уж точно проводником всего самого доброго, дружелюбного и бескорыстного.

В 2003 году, когда Марк уходил на пенсию, я посвятил ему стихотворение, в котором попытался отразить его жизненный путь. Привожу его ниже:

Завтра – пенсия

Марку Кисленко, в день ухода на заслуженный отдых, посвящается

В годах 30-х на Подоле,1

Как в царстве тёмном светлый луч,

Родился я по божьей воле

Вблизи крутых днепровских круч.

В стране берёзового ситца,

В искусство путь был очень крут,

Он начинался в Черновицах,

Где протекает речка Прут.

I, там на рiднiй Буковинi

Де водопади сходять з гiр,

Сказав мн2 з полонини,i вуйко

Ти будеш хлопче3 землемiр.

И измеряя многократно,

Друзья я видел этот мир

В изображении обратном,

Когда смотрел я в нивелир.

Вращались лимб и алидада4 ,

Рефракции – крутой вираж,

Недалеко от Ленинграда

Я проектировал дренаж.

Рюкзак и абрис, румбы снова,

Каштанов чудных белый цвет,

На улицах седого Львова

Я буду помнить много лет.

Там были съёмки и привязки,

Раскаты вешних майских гроз,

И не было там крепче связки,

Чем мой родной Гипроводхоз.

Винт микрометренный крутился,

А вместе с ним земная ось,

А я, товарищи, женился,

Как все мужчины на авось.

Меня, совсем не Казанову,

Из царства сала и хохлов,

Жена упрятала в Молдову,

В еврейский город Кишинёв.

А там совсем другие лица,

Свободы мне не видеть век,

Голубка – это «5,porumbiza»

А Бодюл – мой родной генсек.

Как хорошо там пьются вина,

Кладут там трезвых на алтарь,

В крови моей гемоглобина,

Превысил «Негру де Пуркарь».

В болоте вязли мои бёдра,

Я буду помнить много лет,

Как я тащил в молдавских Кодрах

Свой старый мензульный планшет6 .

На нём вершины, реки, дали,

Костёр ночной в тайге зелёной,

Изгиб моих горизонталей,

И цвет родной «сиены жжёной».

Отсчёт обратный плыл в утиль,

Пришёл тот самый нужный год,

Что я приехал в Израиль,

В свой белокаменный Ашдод.

Там в босоножках и пижаме

На стройке что-то сторожил,

И там же душными ночами

Иврит неистово учил.

Есть бог на свете, дело в шляпе,

Имело место это быть,

Что начал я работать в «7»,MAPI

И геодезии служить.

…Но завтра пенсия и розы,

Бокал искристого вина,

Из-под очков блестели слёзы

В глазах у Гриши Шифрина.

Ведь был наш Марик работящий,

Рыдают дамы вместе с ним,

Полковник, скажем, настоящий,

В отделе был лишь он один.

Ну что, Кисленко, до запястья,

Тебе желаем только счастья,

Здоровья в теле, стойкость духа

И ни пера, Тебе, ни пуха!

Ну что, Кисленко, завтра пенсия,

Но ты ещё на полпути,

Здоровье, счастье и потенция

Пусть будут, Марик, впереди!

«Половина пути», упомянутая в завершении моей оды, являлась не такой уж и метафорой. После ухода на пенсию Марк прожил, в окружении заботливой жены Симы, дочери Ульяны, сына Павла и четырёх внуков, ещё двадцать вполне здоровых и дееспособных лет. Он ушёл на вечный покой на 87 году жизни.

Да будет пухом ему земля!

Глава 11. Изя Толмачёв

1939 года рождения, еврей, инженер-землеустроитель

Имя Изя имеет еврейские корни и является сокращённой формой от имени Исаак или Исраэль. У него -несколько значений, в том числе «смех», «радость» и «счастье». В своей сути это имя отражает яркую и жизнерадостную личность, которая обладает чувством юмора и умением видеть эйфорию и отраду в мелочах.

Эта, найденная в интернетовской паутине, информация об имени Изя, которая относится здесь к фамилии Толмачёв, полностью соответствовала личности этого хорошего человека. Познакомился я с ним, также как и с многими другими, описанными в этой книге, в национальном институте геодезии и картографии (Тель-Авив), в котором проработал почти четверть века.

Я не могу назвать Изю Толмачёва своим близким другом, скорее он был моим позитивным коллегой или жизнерадостным сослуживцем. Когда я пришёл на работу в институт, Изя уже пребывал там около двадцати лет. Он был представителем волны репатриации 70-годов, которую называли сионистской (еврейско-патриотической), а я – её образцом, наречённой словом «колбасной», 90-х годов. Взятое в кавычки означало, что миллион евреев из СССР вернулись на историческую родину не с патриотической мотивацией, а исключительно с целью поправить своё экономическое положение. Чтобы закончить историю приезда русских евреев в Израиль, следовало упомянуть и о «тыквенной» репатриации (2020-2022 г.). Здесь речь шла о некой девушке, прибывшей на ПМЖ (постоянное место жительства) на Святую землю из России, которая к своему неудовольствию не обнаружила не в Тель-Авиве, не в Иерусалиме и не в Хайфе тыквенное латте, которым её потчевали в американских кофейнях Starbucks.

Как бы там ни было, новые репатрианты 90-х годов относились к своим землякам, приехавшим в 70-е, с неким почитанием, как к людям, которые достойно прошли тяготы и лишения адаптации к новой жизни в еврейском отечестве. Именно таким и являлся мой уважительный контакт с Изей Толмачёвым. Сейчас вспоминаю свой первый рабочий день в институте в январе 1992 года. Я вошёл в отдел земельного кадастра: там рабочие места сотрудников были разделены на открытые отсеки, в которых размещались письменные столы с компьютерами и канцелярскими принадлежностями. Только один из них, напоминающий купе пассажирского поезда, был с трёх сторон загорожен самодельными картонными стенками. Когда я проходил мимо такой кустарной ячейки, одна из картонок приоткрылась, и из неё показался силуэт, средних лет, импозантного мужчины в старомодных дымчатых очках. Он исподлобья, мне даже показалось, как-то насмешливо взглянул на меня и спросил:

– Говоришь по-русски?

Когда я утвердительно кивнул головой, удивляясь, что ко мне обратились «на ты», а не «на вы», как принято среди русскоязычной публики, он, словно читая мои мысли, продолжил:

– Ты, наверное, новенький. Не переживай, в иврите нет местоимения «вы», привыкай. Меня зовут Изя, добро пожаловать в нашу «богадельню».

Не успел я изумиться, что сотрудник солидного института называет его «божьим домом», как он, улыбаясь, восторженно прибавил:

– Вообще-то у нас принято прописываться, так что вперёд и с песней!

У меня закружилась голова от мысли, что слово «прописка» на советском сленге означало: вновь прибывший на работу, в честь начала своей деятельности, обязан угостить старослужащих солидной хмельной выпивкой. Сознаюсь, я просто обомлел от мысли, что и на Святой земле мне придётся бежать в магазин за алкоголем. Изя, видимо, проникся моим ошеломлённым состоянием духа, и тут же душевно проговорил:

– Ладно, времени нет, сегодня я накрываю стол.

Я и опомниться не успел, как он, словно иллюзионист в цирке поставил возле своего компьютера бутылку израильской водки «Gold» и тут же наполнил две маленькие металлические рюмочки.

Вот так я познакомился с простым, бесхитростным и весёлым землеустроителем Изей Толмачёвым. Всё остальное о нём я написал в стихотворении, посвящённом его уходу на пенсию в 2003 году.

Лицензия на пенсию

Изе Толмачёву в день ухода

на пенсию посвящается

Сегодня передала РЭК(а)8 ,

Что есть такая подоплека,

Мол, кто-то получил лицензию

На заработанную пенсию.

Но я, друзья, и в этом суть,

Хочу пройти нелёгкий путь,

Которым шёл, чтоб был здоров,

Герой наш, Изя Толмачёв.

…Он в хлебном городе Ташкенте

Себя отдал земельной ренте.

Он молод был, и это свойство,

В нём возбудило беспокойство,

Он положил свой божий дар

На наш кадастровый алтарь.

Коллега мой, душой свободный,

Ты помнишь, как в степи голодной

Без света, женщин и без рации

В ненужной богу ирригации,

В плену рашидовской дотации,

В пустынном мраке знойном сером

Служил ты, Изя, землемером.

Пусть это будет не по теме,

Но знали Изю в Гипроземе9 ,

Прости, коллега, это к слову,

Как Дон Жуана, Казанову.

От женщин, знают даже дети,

Все беды есть на белом свете.

В моей ли, скажем, компетенции

Судить кого-то ни за что,

Но в Изиной большой потенции

Не сомневался уж никто.

Он выбрит был, всегда поглажен,

И галстук франтовски посажен,

Для женщин Изя – землемер

Был галантный кавалер.

Под мышкой – дух дезодоранта,

Тогда не знал, что есть «машканта»10

Духи, что «Красная Москва»,

Какие здесь нужны слова.

Ну а слова не шли, пока

Не выпивал он коньяка

Или советской горькой водки,

И вот тогда неслось из глотки,

Неслось лирично и спонтанно:

«Люблю я женщин неустанно».

Ещё скажу вам по секрету,

Что Изя был король паркета,

И все мы раскрывали рот,

Когда он танцевал фокстрот,

Как капитан второго ранга,

Он танцевал чарльстон и танго,

Врача зубного иль вахтёршу,

Всегда кружил свою партнёршу.

…Назад я вглядываюсь зримо,

Тогда от Любы и Ефима

В пылу любовной, скажем, мессии,

В период сталинской репрессии

Под соловья лесную трель

Зачат был Изя – Исраэль.

Ещё завёрнутый в пелёнку,

Уже заигрывал с девчонкой,

Губами детскими забвенно,

Касаясь зоны эрогенной,

Он потреблял, я знаю точно,

Продукт полезный и молочный.

А время шло, и сквозь заслоны

Искал наш Изя эти зоны,

Простите, это было в норме

У девочек, что в школьной форме.

Он расширял свои новации

И в институте ирригации,

Любил студенток, как регрессию,

По будням, в праздники и в сессию.

О времена, в Хрущёва время,

Он оказался в Гипроземе,

О женщины, родные грации,

Проект его рекультивации

На целине внедрял прилежно

Генсек родной, сам Лёня Брежнев.

Но путанули Изю бесы:

Поезд прибыл из Одессы,

А в нём – замедленная мина,

Прекрасная девчонка Инна.

Тюльпаны, розы, хризантемы,

Всё о любви, какие темы!

А Изя, как в суде истец,

Повёл Инессу под венец.

Любовь, друзья, она слепа,

Потом венчание, хупа11 ,

Свет интимный из-под бра,

И секс до самого утра.

Ведь были молоды, проворны,

И в доме было веселей,

Что без эротики и порно

Зачали вы своих детей.

Всегда была погода в доме,

Виднелся сквозь деревья лес,

Ты, Изя, делал без кондома

Всё, что сейчас зовётся секс.

Ты водку пил, сухие вина,

И дочка вдруг родилась Рина,

Не знаю, был ли Изя пьяный,

Но дочь вторая – Лилиана

Ровно через девять лет

Явилась вдруг на белый свет.

Какое Изя ретроградство,

Две дочери – уже богатство,

Но наш герой за 1000 миль

Увёз наследство в Израиль.

…И понеслась крутая драма,

Сказала должностная дама,

Что место, Изя, в этой гамме

Тебе в убогом Кирьят-Яме12 .

Какой Кирьят, о как досадно,

Ведь был я инженером главным.

И объяснил наш Изя даме,

Что в этом самом Кирьят-Яме

Поставит он прямую клизму

Всем, кто верит сионизму.

И в средиземной этой ванне,

Учился он в своём ульпане,

И выучил иврит простецки,

Он знал его, как свой узбекский,

И посылал в своём фарватере

По-русски всех к какой-то матери.

Он томно вглядывался в триссы,

И видел пальмы, кипарисы,

Он через триссы видел даже

Красивых девушек на пляже.

…Вдруг всё резко опостыло,

Меняет шило он на мыло,

И так назло несчастной даме,

Он оказался вдруг в Бат-Яме13 .

Синай, Голаны, как константы,

Заложник собственной машканты,

Он оказался в этом мире

В своей израильской квартире.

А дальше был простой патент,

В конце недели – уикенд,

Поймать за хвост свою жар-птицу,

Почаще ездить заграницу.

На бирже сделать нужный бартер,

Пройти сквозь Альпы и Монмартр,

Мадам Тюссо, бельгийский Брюж,

Нью-Йорк, Мадрид и Мулен Руж.

…Но наш герой сквозь женский растр

Любил ещё земной кадастр,

И, словно собственную бабу,

Он свято чтил «ришум бэ табу»14 ,

И только Изин божий дар

Позволил сделать «гуш мусдар»15 .

…Барак, Шамир, Нетаниягу,

Не пили, Изя, с нами брагу.

Бегин, Герцль, Шимон Перес

Не выпивали с нами херес.

И даже сам Бен Гурион

Не пил с тобою самогон.

И Арафат, Садам Хусейн

Не пили из горла портвейн.

И только может быть Ширанский

Порою чисто по-спартански

За толмачёвский ратный труд

Мог выпить водку «Абсолют».

И выпьют, Изя, все подружки

Вино искристое из кружки

За юмор твой, за компетенцию,

За здравый смысл, за потенцию.

За долголетье – многократно,

За твой характер адекватный,

И чтоб всегда был лёгкий флирт,

И чтобы пили шнапс и спирт.

…Ну что же, Изя, завтра пенсия,

Но не закончилась лицензия,

Как у евреев говорят:

«Живи 120 лет подряд.

Февраль 2004

С даты, подписанной в конце стихотворения, я проработал до своего ухода на пенсию ещё одиннадцать лет. Мы с Изей жили в разных города, да и время вместе с возрастом расставили свои приоритеты. Поэтому, к моему великому сожалению, мы практически не встречались в последние годы его жизни. К тому же, мне никто не сообщил об его уходе из неё.

Да будет пухом ему земля!

Глава 12. Владимир Штанков

1950 года рождения, еврей (по матери), русский (по отцу), инженер-механик по образованию и интеллектуальный философ по жизни

Так сложилось в моём бытие, что в нём нашли своё достойное место много верных товарищей, проверенных приятелей и уважаемых коллег. Среди них особое место занимали друзья, которых принято называть настоящими и неизменными. Их всего трое. Один из них, это Саша Архангельский (в настоящее время живёт в российской столице, в Москве), второй – Владимир Шуб (уже три десятка лет находится в американском Детройте). Душа третьего, Владимира Штанкова (который безвыездно прожил всю свою жизнь в украинском Львове), к моему глубокому прискорбию безвременно вознеслась на небеса. Именно о нём и пойдёт речь в этой главе.

Начиная писать о Володе Штанкове, я испытываю серьёзные затруднения. Ведь об его личности можно писать книгу (возможно я когда-нибудь и сделаю это), а не короткий очерк. Тем не менее, будем следовать хронологии. Пожалуй, начну с того, как мы познакомились с ним. Это была, теперь уже такая далёкая, заснеженная зима 1969 года. Мы с моим другом Шуриком Архангельским в наши студенческие каникулы поехали в Карпаты, в спортивный лагерь нашего института кататься на лыжах. Войдя в комнату, рассчитанную на четырёх человек, мы застали там ещё двух студентов механико-технологического факультета. Двух тёзок, двух брюнетов, с одним и тем же именем – Володя. Один из них, который в очках, титуловался фамилией Штанков (согруппники иногда называли его Штанина), а другой – Шуб, который, когда, почти через четверть века, переехал на ПМЖ в Америку, до смешного, гордился тем, что его фамилия, справа налево читается как Буш (президент США в 1989 – 1993 гг.). Наше знакомство произошло в предновогоднюю ночь, в которую случаются различные неожиданности. Да и в самом деле, кто мог предположить, что она положит начало монолитной и многолетней дружбе нашей, практически неразлучной и, как у мушкетёров, «великолепной четвёрки».

А потом было незабываемое празднование Нового года, неподражаемое рождественское времяпровождение на горных белоснежных склонах лесистых Карпат и восхитительные незаурядные каникулы, которые достойны более детального описания, выходящие за пределы формата этой книги. В этом аспекте просто невозможно не упомянуть о нашем притягательном знакомстве с двумя студентками (одна из них – литовка, другая – эстонка) из, дружественной тогда, Прибалтики. До сих пор помню, что, когда мы с Володей Штанковым вышли из комнаты на перекур и узорчатые снежинки тихо падали на стройные вечнозелёные смереки (разновидность ели в украинских Карпатах), послышался мелодичный, с хорошо заметным, мягким прибалтийским акцентом, девичий голос:

– Мужчины, вы не могли бы нам помочь, у нас безвыходное положение.

При бледном отсвете придорожного фонаря мы с Вовой увидели двух светловолосых девушек. Она из них взволнованно проговорила:

– Это моя подруга Вирве, а меня зовут Гражина, у нас проблема, скоро Новый год, а мы не можем открыть бутылку вина, где- то потеряли штопор.

Я и глазом не успел моргнуть, как Володя Штанков торжественно произнёс:

– Дорогие Гражина и Вирве! Не волнуйтесь, откроем мы вашу бутылку. Просто позвольте мне от имени высокоинтеллектуального сообщества бывших мальчиков пригласить вас на незаурядную встречу Нового года. Если вы верите в чудеса, то мне, ни в коем случае, нельзя отказывать, так как эти чудеса, действительно произойдут.

Я тут же заметил, вдруг заблестевшие, глаза белокурых девушек, одна из которых неуверенно произнесла:

– Мы даже не знаем, удобно ли это идти в незнакомую компанию, к чужим людям, мы тут совсем одни в этих далёких заснеженных горах.

Тут же Володя (уже тогда я оценил его неподражаемое красноречие), голосом, не допускающим никаких возражений, продолжил:

– Дорогие девушки, заверяю вас, что мы не насильники, не серийные убийцы и не сексуальные маньяки. Мы, всего- на всего представляем, в чём я совершенно уверен, лучшую часть украинского студенчества. На самом деле, мы хотим, мы очень хотим, чтобы такие необычные, такие красивые девушки, как вы, скрасили наше новогоднее мужское одиночество.

Он тут же открыл дверь нашей комнаты и широким жестом пригласил девушек. Сначала я подумал, что ошибся дверью. По всему периметру деревянных стен были пришпилены пушистые еловые ветки, которые были усыпаны кусочками белой ваты и навешанными, остродефицитными в ту пору, лимонами и мандаринами. Посредине комнаты, между кроватями, возвышался, застеленный старыми номерами газеты " Правда ", празднично накрытый стол. В центре стола стояла серая алюминиевая миска с дымящейся картошкой в мундирах, по обе стороны от неё, краснели открытые коробочки с вожделенной килькой в томатном соусе, около них пестрели синеватой наклейкой банки с «заморской» кабачковой икрой. Далее красовалась, разложенная в чистые пепельницы, неизменная закусочная атрибутика в виде огуречных и помидорных засолов, по четырём углам стола лежали голубые салфетки с, аккуратно нарезанными, поблёскивающими мясистыми прожилками, кусочками свежего, добротно просоленного, украинского сала. Венчали этот, экспромтом сделанный Володей Шубом и Шуриком Архангельским, импровизированный натюрморт, достойный кисти живописца, запотевшая бутылка водки «Столичная» и традиционное " Советское шампанское".

Я пришёл в себя и радостно воскликнул:

– Какой антураж! Ребята, знакомьтесь и принимайте дорогих гостей из братской Прибалтики.

Незаметно наступила полночь, за окном продолжали кружиться, поблёскивающие в темноте, снежинки. Леонид Брежнев монотонным голосом поздравлял весь советский народ с праздником, кремлёвские куранты мерно отбивали последние минуты уходящего года. А Володя Штанков, будущий преподаватель кафедры философии, протирая запотевшие очки и одновременно вскрывая искристое шампанское, хорошо поставленным голосом, провозглашал:

– Я хочу поднять свой бокал за то, чтобы этот случай, это новогоднее чудо, которое объединило нас, стало предвестником счастья, здоровья и удач в наступающем году. С Новым годом, дорогие друзья!

Володя тут же взял руку Гражины, обвил её своей рукой и, в лучших гусарских традициях, называемых «на брудершафт», выпив шампанское, они поцеловались. Я сидел рядом с Вирве, она предусмотрительно быстро подставила мне свою разрумяненную щёку, и я, совсем не так, как было задумано, прикоснулся к ней своими губами. Она тут же прошептала мне на ухо:

– Какой красивый тост сказал Володя, мне очень нравится у вас, я начинаю чувствовать себя, как дома.

– Ещё бокал шампанского, дорогая, – сказал я, – и это чувство приумножится.

Вирве шутливо погрозила мне пальчиком, не отказавшись в итоге от ещё одного бокала, она рассказала мне, что они с Гражиной учатся в старинном университете эстонского города Тарту на, недавно открывшемся, факультете спортивной медицины, сама она, эстонка, живёт в Таллинне, а Гражина, литовка, родом из Каунаса. Я подумал, что налицо, полный Интернационал. За столом сидят русские, евреи, эстонцы, литовцы, и всем хорошо находиться вместе. Нам, не сговариваясь, без предварительного сценария, удалось создать удивительно тёплую, непринуждённую и искреннюю атмосферу новогоднего праздника

В то же время, карпатская новогодняя эпопея продолжалась. Априори незнакомый коллектив апостериори не замолкал ни на минуту. Веселье лилось через края невозможного, после каждого вступления в разговор Володи Штанкова смех не затихал минут десять, это уже потом, мы с ним составили неразрывный и крепкий тандем, способный взбудоражить любую, самую унылую, компанию. В какой-то момент празднества Володя проникновенно объявил:

– Дорогие соотечественники! Как сказал бы Остап – Сулейман – Берта – Мария – Бендер, самозванцев нам не надо, командовать парадом буду я, празднование новогоднего праздника плавно переносится на заснеженное лесистое карпатское плато, прошу всех быстро одеться и выйти на морозный воздух. В программе танцы народов мира вокруг ёлочек, рождённых в местном лесу. В роли зайчика, постоянно скачущего у ёлочек, его превосходительство, господин Владимир Штанков. Просьба далеко в лес не удаляться по причине нашествия в нашу географическую зону большого количества медведей – шатунов. Гвоздь нашей дальнейшей программы – ночное катание на санках. Поскольку ездовых собак в наличие не имеется, в вашем распоряжении, за умеренную плату, всё тот же господин Штанков.