Легенда одной усадьбы

Одно из самых замечательных сказаний было про деда Хеде. Он был сыном бедного странствующего музыканта и вырос возле скрипки. Когда ему минуло семнадцать лет, он отправился странствовать с коробом на спине. Повсюду куда бы он ни шел, с ним неразлучно была его скрипка, сослужившая ему не раз хорошую службу в его маленьком торговом деле. Он поочередно то собирал народ для танцев веселыми звуками своей скрипки, то продавал людям шелковые платки, гребни и иголки. Торговля шла бойко, сопровождаемая шутками прибаутками, и, в конце концов, дела пошли так хорошо, что разбогатевший коробейник был в состоянии купить Мункхюттан с рудниками и плавильней у обедневшего барона, который тогда владел этим поместьем.

И вот он стал барином, и прекрасная дочь барона вышла за него замуж. Потом старые господа, как их все называли, только и думали о том, как бы украсить свою усадьбу. Они перенесли главное здание на прелестный остров, лежавший у самого берега небольшого озера, вокруг которого расположены были их поля и рудники. Они же пристроили верхний этаж, так как любили принимать гостей, а для этого надо было большее помещение. При них было построено также и большое крыльцо с двумя входами. Весь остров, поросший хвойным лесом, они засадили лиственными деревьями; на каменистой почве были проложены аллеи, везде были разбросаны павильоны, из которых открывался прекрасный вид на окрестности; эти павильоны и беседки висели над озером на подобие больших птичьих гнезд. Прекрасные французские розы, окаймлявшие террасу, голландская мебель, итальянская скрипка – все это было приобретено старыми господами; точно также и каменная стена, защищавшая фруктовый сад от северных ветров, была возведена ими; ими же был разведен и виноградник.

Старые господа были добрыми, приветливыми и веселыми старосветскими людьми. Барыня, правда, немного важничала, но зато про старого барина этого совсем нельзя было сказать. Несмотря на всю роскошь, в которой он жил, он никогда не забывал, кем он был, и в конторе, где велись все его дела и куда приходили все люди, висели короб и красная, самодельная скрипка над самой конторкой старика. И после его смерти короб и скрипка продолжали висеть на том же месте. И каждый раз, когда взгляд его сына или внука останавливался на них, сердца их наполнялись чувством глубокой благодарности. Ведь благодаря этим старым предметам был приобретен Мункхюттан, а Мункхюттан в их глазах представлял собою все, что только было самого прекрасного на свете.

Происходило ли это главным образом от того, что на этом месте жилось как-то особенно легко, весело и беззаботно или же вследствие какой-нибудь другой причины, но все члены семьи Хеде были привязаны к своему поместью с такой беззаветностью, которая могла грозить им несчастьем. Гуннар Хеде особенно горячо любил родную усадьбу, и про него даже говорили, что не он владеет усадьбой, а усадьба владеет им, Гуннаром Хеде.

Если бы он не стал рабом большого старого дома и нескольких тунландов полей и лесов да нескольких запущенных яблонь, то он, наверное, продолжал бы свои занятия или же, что было бы еще лучше, – посвятил себя изучению музыки, которая, по-видимому, и была его настоящим призванием. Но когда он приехал домой из Упсалы, убедился в настоящем положении дел и нашел, что имение действительно придется продать, если он очень скоро не заработает целой кучи денег, то он бросил все свои планы и решил сделаться коробейником, по примеру своего деда.

Мать и невеста Хеде заклинали его лучше продать имение, чем так жертвовать собой ради него, но Хеде оставался непреклонным. Он оделся в крестьянское платье, закупил товаров и отправился странствовать в качестве коробейника. Он надеялся в течение двух лет заработать достаточно, чтобы заплатить долги и спасти поместье.

Что касается до его планов относительно поместья, то в этом судьба ему благоприятствовала… Но на самого себя он навлек страшное несчастье. Прошло уже около года с тех пор, как он начал свою торговлю в разнос, как вдруг ему пришла в голову мысль заработать сразу большую сумму денег. Он отправился далеко на север и купил большое стадо коз, по крайней мере голов двести. Он рассчитывал с помощью своего товарища пригнать все это стадо на ярмарку в Вермланд, где козы стоили вдвое дороже. Если бы ему удалось распродать все стадо, то это могло бы быть очень выгодным предприятием.

Был еще только ноябрь, и земля была непокрыта снегом, когда Хеде со своим товарищем отправился в путь, гоня перед собой стадо коз. В первый день шло все хорошо, но на второй день, когда они вошли в громадный лес, тянувшийся на протяжении десяти миль, пошел снег. Поднялась настоящая вьюга, и снег повалил частыми, большими хлопьями. Вскоре животным стало трудно пробивать себе дорогу в снегу. Козы очень выносливы, и они долго пробивались вперед, но вьюга не переставала двое суток при страшном морозе.

Хеде делал все, что только было возможно, чтобы спасти животных, но, когда пошел снег, он потерял возможность доставать им пищу и питье. А кроме того, после того, как бедные животные целый день пробирались по глубокому снегу, у них на ногах стерлась кожа. Эти ссадины причиняли им страдание, и они не хотели дальше идти. Первую козу, которая упала на краю дороги и не хотела подниматься, чтобы следовать за стадом, Хеде поднял и взвалил себе на плечи. Но вслед за первой упала вторая и третья, и тогда для Хеде было невозможно тащить их всех. Ему ничего другого не оставалось, как стараться смотреть в другую сторону и идти вперед. Вы, может быть, знаете, что значит десятимильный лес. На протяжении бесконечных миль не встречаешь ни двора, ни избушки, и кругом только лес и лес. И этот лес состоит из высоких сосен с твердой корой, с высоко растущими ветвями, – это не молодой лес с мягкой корой и нежными ветвями, которые могут есть животные. Если бы не снег, то они прошли бы лес в каких-нибудь два дня, но теперь они почти совсем не двигались вперед. Козы, одна за другой, оставались в лесу, да и люди чуть не погибли там.

Во все время они не встретили ни души. Никто не оказал им помощи. Хеде попробовал было расчищать снег, чтобы козы могли есть мох, но снег все падал, падал, не останавливаясь ни на минуту, а мох плотно примерз к земле. Разве мыслимо было таким образом добыть пищу для такого множества животных?

Но Хеде мужественно переносил все это до тех пор, пока козы не начали блеять. В первый день это было резвое и непослушное стадо. Ему не мало труда стоило смотреть за тем, чтобы ни одна коза не отстала от стада, и чтобы они не забодали друг друга. Но потом бедные животные как будто поняли, что для них нет спасенья, притихли и точно пали духом. Они начали жалобно блеять, не слабыми и тоненькими голосами, как обыкновенно блеют козы, а очень громко, все громче и громче по мере того, как страдания становились сильнее. И вот, когда Хеде услыхал это страшное блеянье, то ему начало казаться, что он теряет рассудок.

Лес был дремучий, пустынный, помощи было ждать неоткуда. Одно животное за другим падало на дороге. Снег кружился над ними и быстро покрывал их своей белой пеленой. Когда Хеде оглядывался назад на эту длинную вереницу небольших сугробов по краям дороги, на эти сугробы, скрывавшие под собой тело животного с торчащими из-под снега рогами и копытами, то в глазах у него темнело, и голова кружилась.

Он бросался на обессилевших животных, позволявших снегу засыпать себя, и бил их плетью. Это было единственное средство спасти их, но они не трогались с места. Он хватал их за рога и тащил вперед. Они позволяли тащить себя, но сами не делали ни шагу. Когда он отпускал рога, они начинали лизать ему руки, как бы прося о помощи. Стоило ему приблизиться к ним, как они лизали ему руки. Все это так страшно подействовало на Хеде, что он был близок к умопомешательству.

И все-таки последствия этой неудачи не были бы для него так ужасны, если бы он не поехал, после того как все было кончено в лесу, к одной девушке, которую очень любил. Он поехал к своей невесте, так как решил, что ему необходимо сейчас же сказать ей, что он потерял много денег, и потому должен отложить женитьбу еще на несколько лет. Но это он только так воображал себе, в действительности же он поехал к ней только потому, что хотел услышать от нее, что она любит его все так же сильно, несмотря на несчастье, которое с ним случилось. Он надеялся, что она исцелит его от тяжелых воспоминаний о десятимильном лесе. Может быть, она и могла бы это сделать, но она не захотела. Она была очень недовольна уже тем, что он ходил с коробом, одетый в крестьянское платье. Ей казалось, что уже только из-за одного этого трудно любить его, как прежде. А теперь, услышав, что он еще много лет будет вести такую жизнь, она объявила, что не хочет больше ждать его.

Вот тогда-то Хеде почти окончательно лишился рассудка. Его нельзя было назвать вполне сумасшедшим. Он сохранил настолько разум, что мог продолжать свою торговлю. И дела у него пошли даже лучше прежнего, так как людям забавно было дразнить его, и он был желанным гостем во всех крестьянских избах. Люди любили издеваться над ним и дразнить его, но отчасти это было хорошо для него, – ведь его главным желанием было разбогатеть, и это желание исполнилось.

В два, три года он заработал столько денег, что мог заплатить все долги и жить беззаботно в своем поместье. Но он этого не понимал; в своем безумии он продолжал странствовать из дома в дом, со двора во двор и совершенно забыл, что когда-то был барином.

III

В восточном Вермланде, на самой границе Далекарлии находился приход Рогланда. В этом приходе была большая усадьба главного священника и очень маленькая усадьба его помощника. Как ни бедна была семья помощника священника, но там все-таки был приемный ребенок. Священник приютил у себя в доме девочку по имени Ингрид; ей было всего тринадцать лет, когда он взял ее в свою семью.

Священник увидал ее на одной ярмарке; она сидела перед палаткой канатных плясунов и плакала. Он остановился и спросил, о чем она плачет. И вот он узнал, что ее слепой дед умер, и что теперь у нее уже нет больше ни одного близкого человека на свете. Теперь она странствует с двумя канатными плясунами, и они очень добры к ней, но она плачет, от того что она так глупа, что никак не может выучиться плясать на канате и помогать зарабатывать деньги.

Все существо девочки было проникнуто такой трогательной скорбью, что священник почувствовал глубокую жалость к ней. Он решил, что невозможно оставлять такое маленькое существо в обществе странствующих акробатов. Он вошел в палатку и предложил Блумгренам взять девочку к себе в дом. Старые артисты заплакали и сказали, что, несмотря на то, что девочка совершенно непригодна для искусства, они все-таки любят ее и не хотели бы расставаться с ней. Но, конечно, она будет счастливее в настоящей семье, у людей, которые круглый год живут на одном месте, а потому они соглашаются отдать ее священнику, если он только обещает, что она будет в его доме в положении родной дочери.

Священник обещал им это, и вот с тех пор девочка поселилась в семье священника. Это был кроткий и ласковый ребенок, сердце которого было полно любви и нежного внимания ко всем окружавшим его. Первое время приемные родители очень любили ее, но когда она сделалась старше, то у нее развилась мечтательность. Воображение раскрыло перед ней целый прекрасный мир, и она способна была иногда среди дня вдруг бросить работу и погрузиться в глубокие мечты.

Но жене священника, живой и работящей женщине, это не нравилось. Она выговаривала девочке за ее леность и нерадивость и так замучила ее строгостью, что та стала запуганной и несчастной.

Когда ей минуло девятнадцать лет, то она опасно заболела. Никто не знал, что с ней, потому что в те отдаленные времена во всем Рогланде не было доктора, но видно было, что девушка тяжело больна. Скоро все окружающие поняли, что она умирает. Что же касается до нее самой, то она только и молила Бога о смерти; она говорила, что ей очень хочется умереть.

Казалось, точно Господь хотел испытать, действительно ли она хочет этого. Однажды ночью она почувствовала, что все ее тело коченеет и холодеет, и на нее нашло тяжелое оцепенение.

– Это, наверное, смерть, – подумала она про себя.

Но странно было то, что она не потеряла совершенно сознания. Она сознавала, что лежит, как мертвая, чувствовала, что ее убирают и кладут в гроб. Но она совсем не боялась, что ее похоронят заживо. У нее было только одно чувство: она была счастлива, что умерла и покинула тяжелую жизнь. Она боялась только, как бы не открыли, что она мнимо умершая и как бы не отложили ее похорон. Должно быть, жизнь для нее была очень горька, раз она не испытывала ни малейшего страха перед смертью.

Однако, никто не открыл, что она жива. Ее отвезли в церковь, вынесли на кладбище и опустили в могилу. Но могилу не зарыли, так как, по обычаю, существующему в Рогланде, ее похоронили в воскресенье утром, перед обедней. Люди, собравшиеся на ее похороны, после похоронного обряда пошли в церковь, а гроб остался стоять не зарытым в могиле. По окончании богослужения могилу должны были зарыть при помощи могильщика.

Девушка отдавала себе отчет во всем, что делалось, но она не чувствовала никакого страха. Она не могла бы сделать ни малейшего движения, чтобы показать, что она жива, как бы она этого ни желала; но, если бы даже она и могла двигаться, то постаралась бы держаться как можно тише. Она не переставала радоваться, что как бы умерла.

Да и трудно было сказать, что она была вполне жива. Она не была в полном сознании и в полной памяти. В ней жила только та частица души, которая живет в сновидениях по ночам.

– Хотела бы я знать, – думала она, – есть ли хоть что-нибудь на всем белом свете, что могло бы заставить меня желать жить?

Не успела она этого подумать, как ей показалось, что крышка гроба и покрывало на ее лице, сделались прозрачными, и она увидела перед собой деньги, красивые наряды и прекрасные сады с великолепными плодами.

– Нет, ко всему этому я равнодушна, – сказала она и закрыла глаза перед всем этим великолепием.

Когда она опять открыла глаза, то все это исчезло, но зато она увидела совершенно ясно Божьего ангела, который сидел на краю ее могилы.

– Здравствуй, милый ангел Божий! – сказала она ему.

– Здравствуй, Ингрид, – ответил, ангел. – Пока ты лежишь тут и ничем не занята, я хочу поговорить с тобой о старых временах.

Ингрид слышала отчетливо каждое слово, которое произносил ангел, но голос его был совершенно особенный, какого она никогда раньше не слыхала. Он больше всего походил на звуки струнного инструмента, и каждый звук был словом. Он не походил на пенье, а на звуки скрипки или арфы.

– Ингрид, – сказал ангел, – помнишь ли ты, как однажды, когда еще был жив твой дед, ты встретила молодого студента, который ходил с тобой со двора во двор и играл на скрипке твоего деда целый день?

Лицо мнимо умершей осветила улыбка.

– Неужели ты думаешь, что я могла это забыть? – сказала она. – С тех пор не прошло ни одного дня, чтобы я не подумала о нем.

– И ни одной ночи, чтобы ты не видела его во сне?

– Да, и ни одной ночи, чтобы я не видела его во сне.

– И ты все-таки хочешь умереть, несмотря на то, что так хорошо помнишь его? – сказал ангел. – Ведь тогда ты уже не сможешь больше повидать его.

При этих словах мнимо умершая вдруг почувствовала всю сладость любви, но и это не могло ее соблазнить.

– Нет, нет, – сказала она, – я боюсь жизни, я лучше хочу умереть.

Тогда ангел махнул рукой, и Ингрид увидала перед собой большую песчаную пустыню. Она казалась безграничной, и куда бы и не хватало глаз, нигде не видно было ни одного дерева; пустыня была бесплодная, сухая и знойная. На песке были разбросаны там и сям какие-то возвышенности, которые на первый взгляд казались скалами. Но когда Ингрид вгляделась хорошенько, то она увидела, что это были огромные живые чудовища со страшными когтями и громадными, наполненными зубами пастями; чудовища лежали на песке и подстерегали добычу.

И между этими-то страшными животными шел студент; он шел совершенно беззаботно, не подозревая, что вокруг него лежат живые существа.

– Предостереги же его, предостереги, – сказала Ингрид ангелу, в невыразимой тревоге. – Скажи ему, что они живые, чтобы он остерегался.

– Мне не дозволено говорить с ним, – промолвил ангел своим звенящим голосом, ты должна сама предостеречь его.

Мнимоумершая с ужасом почувствовала, что она лежит, как скованная, и не может бежать к студенту на помощь. Она делала одно бесплодное усилив за другим, чтобы подняться, но бессилие смерти сковало ее тело. Но вот, наконец-то, наконец-то, она почувствовала, как забилось ее сердце, по жилам потекла кровь, ледяные оковы смерти растаяли. Она поднялась и поспешила к нему…

Нет никакого сомнения в том, что солнце особенно любит открытые места перед маленькими деревенскими церквами. Всякий, конечно, заметил, что нигде нет такого изобилия солнечного света, как перед белой церковью во время обедни. Нигде солнечные лучи не переплетаются в такую густую сеть, нигде нет такой благоговейной тишины в воздухе. Солнце стоит высоко на небе и словно смотрит за тем, чтобы люди не оставались слишком долго на пригорке и не увлекались болтовней, а шли бы в церковь слушать проповедь. Потому-то оно и изливает такие горячие потоки лучей у белой стены церкви. Может быть, и нельзя с полной уверенностью утверждать, что солнце каждое воскресенье стережет у маленьких деревенских церквей, но во всяком случае, верно то, что в то утро, когда мнимо умершую опустили в могилу, на кладбище в Рогланде, оно изливало целые снопы жгучих лучей на маленькую площадку перед церковью. Казалось, что даже щебень, сверкавший в колеях дороги, того и гляди вспыхнет. Притоптанная короткая трава вся съежилась и походила на сухой мох.

На дороге, ведущей в церковь, появился далекарлиец, торгующий в разнос ножами и ножницами. На нем была длинная, белая баранья шуба, а на спине он нес большой черный кожаный короб. Одетый и нагруженный, таким образом он шел уже несколько часов, не чувствуя жары, но когда он свернул с дороги и взошел на площадку перед церковью, то не прошло и минуты, как он остановился и снял шляпу, чтобы вытереть пот, выступивший на лбу. Далекарлиец остановился и стоял с непокрытой головой. У него было красивое и умное лицо с высоким, белым лбом, который пересекала глубокая складка между бровями. Рот у него был красиво очерчен и с тонкими губами. Его волосы были расчесаны по обе стороны с пробором посредине; они были ровно подстрижены у шеи и свешивались через уши, слегка завиваясь у висков. Он был высокого роста, сильного, но не грубого сложения и строен. В нем была одна странность: его взгляд был неспокойный, а зрачки постоянно убегали в углы глаз, как бы стараясь скрыться там. Вокруг его рта лежали складки, придающие лицу выражение какой-то растерянности, чего-то безумного, что совершенно не соответствовало этому лицу.

Да и нельзя было сказать, чтобы этот человек был вполне в своем уме, так как он таскал свой короб, не взирая на воскресенье. Если бы он был в полном разуме, то знал бы, что это напрасно, потому что в воскресенье все равно никто у него покупать ничего не будет. Никто из далекарлийцев, странствовавших по деревням, не гнул спины под коробом в воскресный день, а все шли в Божий дом, освободившись от поклажи и выпрямив спину, как и все добрые люди. А этот несчастный ничего, вероятно, и не знал о том, что был воскресный день, пока не остановился на площадке перед церковью и не услыхал пение псалма, доносившееся из церкви. Однако ему хватило разума, чтобы понять, что в этот день ему торговать нельзя. И вот для его бедного мозга предстояла тяжелая задача решить, где ему провести этот свободный день. Он долго стоял и смотрел перед собой. Когда все шло своим обычным порядком, то ему не трудно было соображать. Он всю неделю ходил со двора во двор и торговал. Но к воскресенью он никак не мог привыкнуть. Оно всегда являлось для него большим неожиданным несчастьем.

Он стоял с застывшим взглядом, и на лбу его появились глубокие морщины. Первым его побуждением было войти в церковь и послушать пение. Но от этого желания он сейчас же отказался. Ему очень хотелось послушать пение, но он боялся войти в церковь. Люди его не пугали, но в некоторых церквах были такие странные и неприятные картины с изображением существ, о которых он вовсе не хотел бы вспоминать. Но вот он, наконец, пришел к тому заключению, что раз это церковь, то тут же должно быть и кладбище, а раз было кладбище, где он мог бы укрыться, то он был спасен. Лучше кладбища для него ничего не было на свете. Завидев во время своих странствий кладбище с дороги, он сейчас же шел туда, чтобы посидеть там некоторое время, если это даже было среди рабочей недели. Но теперь, когда он решил идти на кладбище, перед ним вдруг возникло новое затруднение. Дело было в том, что кладбище в Рогланде находилось не сейчас же возле церкви, стоявшей на пригорке, а в некотором отдалении от нее на поле, невдалеке от мирской избы. И, чтобы войти в кладбищенские ворота, ему необходимо было пройти мимо целого ряда лошадей, привязанных к коновязи, – на которых приехали прихожане.

Все лошади стояли, низко опустив головы в охапки сена или мешки с овсом, и жевали так, что слышно было, как корм хрустел у них на зубах. Не могло быть и речи о том, что они способны были причинить какое-нибудь зло коробейнику, но у него были свои собственные соображения относительно опасности, которая могла грозить при проходе мимо такого длинного ряда животных. Несколько раз он уже направлялся к воротам, но каждый раз мужество покидало его, и он поворачивал назад. Он не боялся, что лошади укусят его или лягнут. Для него было уже достаточно того, что они были так близко, что могли видеть его. Было уже достаточно, что они побрякивали своими бубенчиками и скребли землю копытами.