Уход в затемнение

Взгляд побежал по салону и в двух шагах заприметил нечто похожее на стоп-кран. Однако стоп-крана тут быть не могло.

Мужчина подошел к устройству. Прямоугольная металлическая коробочка, висевшая на пластиковой перегородке между автобусных окон, имела подвижную рукоятку, обращенную внутрь салона. Сверху нее небольшой зазор, куда могла поместиться разве что какая-нибудь тоненькая бумажонка.

Вставив в него билет, Николай нажал на рукоятку. Шипы устройства, как дырокол, пронзили беззащитную бумажку. В это же мгновение автобус закрыл двери и тронулся с места.

– Следующая остановка – Греческий проспект, – прохрипели динамики.

Тряхнуло. Резко схватившись за поручень, Николай аккуратно сполз на ближайшее сиденье.

– Зачем ты читаешь все эти книги? Только ради любопытства? – спросила Надя.

– Нет. Конечно, нет, – ответил Николай.

Его руки пытались покрепче завязать шнурки на коньках. Опыт подсказывал, что те имеют привычку постоянно развязываться, причем, в самый неподходящий момент.

– И зачем же? – спросила девушка.

Шапку с заячьим меховым ободком она надела чуть ли не по брови. Каждый раз, смотря ей в глаза, мужчина невольно улыбался. Полозья коньков отражали свет фонарей. Николай прищурился.

Внутренняя камера подчеркивала лишь пастельные тона голубого цвета, выбеливала все светлое, представляя его, словно искрящийся чистый лист бумаги, а остальное – погружала в глубокий беспросветный черный. Присутствовал и ярко-зеленый, но им были награждены лишь Надины глаза.

Казалось, помимо истекающих светом фонарей, белоснежного, покрытого мелкими ссадинами катка, черного беззвездного неба, летящего на них снега и ее зеленых глаз, в этом мире более ничего не существует. И глаза Надежды казались ему единственной, последней живой звездой во всей бескрайней вселенной, что обхватывала со всех сторон ледяной каток.

Она как-то особо глубоко вздохнула и, задержав воздух на пару секунд, выдохнула. Белый пар в этом, создаваемом ей мире, оказался чем-то новым, изысканным, красивым.

Николай поднялся со скамьи, схватил Надю за руку и принялся разбегаться по кругу.

– Успевай, – бросил он ей и крепче сжал ладонь девушки.

Надя, сначала несколько неловко, но затем, войдя в ритм, набирала ту необходимую скорость, что позволяла находиться наравне с Николаем. Он не отпускал, и, когда они мчались по кругу, по дальней границе этого засыпаемого снегом, маленького, уютного и стремящегося мирка, сказал:

– Что ты думаешь об этих людях?

Надя пригляделась. Люди, катавшиеся вокруг, были веселы, они смеялись, даже когда падали. Пара огибала упавшие тела и ускорялась вновь. В крутящемся снеге и на большой скорости невозможно было разглядеть ни одного лица. А их было множество, все лучились счастьем и весельем.

– Я не могу их рассмотреть, – сказала Надя, – но, в целом, они мне нравятся.

– А завтра сможешь ли ты узнать их, если, скажем, они зайдут к тебе в библиотеку?

Надя рассмеялась.

– Конечно, нет! Я же, говорю, даже рассмотреть не могу!

– Вот, – сказал Николай. – Все вокруг развивается со стремительной скоростью, и это вызывает восторг! Однако я не могу объяснить, что, как и почему. Кажется, мне не хватает словарного запаса, чтобы определить, где и что сейчас наш мир.

Но ведь эмоции зашкаливают?!

В этот момент полозок конька Николая столкнулся с полозком летящего на них грузного, громко хохочущего усатого мужчины. Николай, отчаянно вскрикнув, упал. Надя остановилась, подъехала к нему. Присев на колени, она погладила его по съехавшей фуражке.

– Ну как? Нормально?

– Вполне, – кивнул Николай.

– Собрал впечатлений о мире, – спросила девушка, ухмыляясь. – Ээээх, Кубышкин ты, Кубышкин!

На полу валялся грязный маркер. Николай поднял его, снял колпачок и под широким автобусным окном написал:

"I miss you too".

За окном пронеслась остановка с названием "Пантелеймоновская". Автобус проехал мимо.

С того случая, если ей хотелось перейти на игривую фамильярность или иронично что-то поведать, она называла его Кубышкиным. Он не возражал.

Это было своего рода прозвищем, но прозвищем совсем не обидным, а попросту глупым или даже, в некотором роде, безоценочным. Безоценочным к его естеству, но не к тому, как он выхватывал из реальности образы, приукрашивал их и хоронил в своей голове, надеясь на то, что однажды они взойдут в его первой и, наверняка, единственной киноновелле.

Так что аналогию с полученным от Нади прозвищем он понимал.

Однажды, сидя в парке на скамейке, она спросила:

– Много у тебя было прозвищ?

Николай задумался.

В парке, в центре одной из главных клумб стоял пятиметровый памятник Маяковскому. Статуя держала правую руку в кармане каменных брюк, а левую, с открытой ладонью, отводила чуть назад. Волосы поэта изображались четким пробором посередине головы. Было ясно, что поэт декламирует.

– В школе меня прозвали Тяпкиным-Ляпкиным. Потому, что всегда и все мне удавалось лишь тяп-ляп. Дети за словами далеко не ходят же.

– Что именно тяп-ляп?

– Да все, – Николай махнул рукой и усмехнулся.

Будучи школьником, Николай имел обыкновение заполнять дневник, как попало. Мальчик открывал его на любой странице и в первую свободную "клеточку дня" вписывал текущий. Не было ничего удивительного, что к середине учебного года листы дневника больше походили на пунктирную линию. Когда же свободные "клеточки дня" найти было все сложнее, мальчик понимал, что еще чуть-чуть, и наступит лето.

Учительница русского языка и литературы однажды назвала Колин дневник "дневником постмодерниста". Мальчик не знал, кто такой постмодернист, и почему его дневник напоминает учителю дневник другого человека. Он даже думал на одного мальчика из параллельного класса, с которым никто никогда не общался, что этот мальчик почему-то и есть "постмодернист". То есть Постмодернист. Фамилия такая. С кем не бывает?!

Но примерно через год в руки Николаю попалась одна странная книжка. В ней рассказывалось про некоего Порфирия Петровича, который расследовал всяческие преступления, неожиданно для себя попал в канву искусства, и параллельно писал об этом же детективные романы. Самым удивительным в книге было то, что Порфирий Петрович – не человек, а некий алгоритм.

Мальчик мало что понял из книги, но она его удивила. Он прочитал в конце книги краткую справку про автора и обнаружил, что этот странный автор и есть тот самый "постмодернист", с дневником которого сравнили дневник Коли.

В этот момент подул ветер и принес майского жука. Жук сел Наде на волосы, замер. Николай, заметив его, отметил, что девушке очень идет майский жук на волосах.

– Что такое? – заволновалась Надежда.

– Ничего. Просто засмотрелся на тебя… – Николай вздохнул и продолжил: – Еще я постоянно терял ручки, карандаши, всю эту скучную ерунду.

И даже если я не мог найти ни одного пишущего предмета за весь вечер, руки мои все равно покрывались пятнами синей пасты. Я их дома долго отмывал с мылом и порошком. Каждый день.

Девушка засмеялась.

– Ты это выдумываешь, Коля!

– Нет.

Жук, сидевший на голове Надежды, расправил крылья и взлетел. Она, почувствовав некое движение в волосах, провела по ним рукой, но, конечно, ничего не обнаружила.

– А какие-то еще клички были?

– Клички – это у собак! – возмутился мужчина.

Девушка выкатила глаза и натужно произнесла, имитируя лай:

– Клички только у собак, гав-гав!

При этом она выглядела так нелепо, так неуместно, что Николай рассмеялся.

– Ну, – ответил он, – много прозвищ было. Мы с приятелем как-то на лето устроились подрабатывать. Работа такая была, не грязная, но и совсем не благодарная… – Что за работа?

Тогда Николай и один его приятель подрабатывали в военкомате "мальчиками на побегушках". Им приходилось разносить повестки призывникам, и в отдельном листе те расписывались в получении. Сказать, что этих двух ребят не любили – не сказать ничего.

Им угрожали, обещали избить, сжечь квартиры. Работали они в кварталах, соседних к тому, в котором жили. Через пару недель все парни призывного возраста знали их в лицо, и друзья уяснили, что после рабочего дня до конца призывной кампании им из дому лучше не выходить.

С тех пор, встречая в различных объявлениях фразу "работа рядом с домом", Николай ощущал столь сильные негативные эмоции, что ежился.

Они тысячу раз объясняли призывникам, растущим, сильным, взбешенным организмам, что ни Николай, ни его друг не виноваты в том, что кому-то придется служить в армии. Они не виноваты, что молодежь, вроде Коли и его приятеля, нуждается в небольшом приработке, а нормальной работы им не предлагают.

Все было бесполезно.

Призывники соглашались с каждым аргументом, дополняли своими, энергично кивали, но когда разговор переходил на уровень частностей, скорых перемен в личной жизни мобилизуемых, от прежних покладистых собеседников не оставалось и следа. Истерики, замахивания кулаком, крики, мат. Лучшим проявлением реакции была мгновенно закрывавшаяся дверь. Но Николай со временем научился выверять нужный момент и подсовывать под закрывающуюся дверь ногу.

Однако встречались и абсолютно безразличные "клиенты". Они спокойно брали повестку, тихо расписывались в учетном листе и, не проронив ни слова, закрывали дверь. Вид при этом они сохраняли, тем ни менее, унылый.

Тут и получалось, что все счастливые дембеля похожи друг на друга, каждый несчастливый призывник несчастлив по-своему.

Одним словом, работа нервная. Каждый раз, когда они приходили к очередному призывнику, им было неизвестно, чем закончится эта встреча.

Придя по одному из адресов, Николай и его приятель постучали в дверь. За дверью ни звука. Обычно всегда слышно, крадется ли кто за дверью или же уверенными твердыми шагами подходит к двери. Тут – абсолютная тишина. Складывалось ощущение, что дома ни души. Они постучали второй и третий раз, но, так ничего и не услышав, повернулись к выходу и уже пошли.

Внезапно прямо из-за двери раздался томный, полный изумления и вопросительных знаков, мужской бас:

– Вы к кому?

Ребята аж подпрыгнули на месте. Николай начал судорожно искать нужную фамилию в списке.

Найдя, он, заикаясь, сказал:

– М-мы… м-мы к… к… К. Тулху!

Выдержав паузу, голос из-за двери произнес:

– Он спит… Разбудить?

Приятель прыснул от смеха.

Позже, когда призывник, будучи действительно разбуженным, красным и немного опухшим, расписывался в получении, Николай увидел, что неверно прочитал его фамилию. "К. Тулин" – значилось в списке.

Но после этого случая приятель прозвал Николая "ктулхом", и, как водится, по-приятельски рассказал об этом прозвище всем знакомым.

Николай рассказал еще множество историй, связанных с прозвищами, Надежда смеялась, но в уме считала их. Ей казалось, что все эти люди, окружавшие и окружающие Николая, так плохо знают его, так плоско о нем судят, что даже прозвища противоречат друг другу. Но сама находила в них те или иные черты характера Николая, внутренне соглашаясь с прозвищем, и, одновременно, ей хотелось сказать всем этим людям: "Погодите! Это же далеко не все!". А так как этих людей рядом не было, Надя лишь смеялась и считала.

Сто сорок восемь.

Столько прозвищ было у Николая к неполным тридцати годам.

Николай перепрыгнул растущие в клумбе цветы и, приземлившись на цементное подножие пьедестала, принял ту же позу, что и изображенный поэт:

– Здесь каждый камень Кубышкина знает, – продекламировал он нарочитым басом.

Надя захихикала.

Статуя шевельнулась. Поэт присел на постаменте и отведенной рукой залепил Николаю подзатыльник. Затем поэт принял прежнюю позу и замер, будто ничего не было. Николай потер ушибленный затылок и удивленно посмотрел на памятник.

В этот момент девушке в руки прыгнул рыжий котенок. Надя посмотрела на его мордочку, почесала за ушками. Котенок прикрывал глаза, ему нравилось то, что с ним делают. – Ты, похоже, ничейный, – сказала Надя. – Будешь жить у меня. Назову тебя Мартокотом.

– Но ведь сейчас не март, – заметил Николай.

Надя погладила котенка по голове. Тот замурчал.

– Не март, – согласилась она. – Но в октябре будет не до кличек.

И в этот самый момент на город обрушился сильный ливень.

Николай выпрыгнул из клумбы, схватил Надежду за руку, другой она прижала котенка к себе, и они побежали.

Дождь стоял стеной. Тяжелые капли еще до приближения к земле сливались в единую плотную стену, и эта водяная стена падала вниз.

Зеленое платье, как папиросная бумага, намокло в один миг и прилипло. Николай смеялся и бежал, не выпуская ее руки. Мартокот, как умел, пищал и походил на мягкую игрушку после стирки.

У какого-то здания толпились люди. Дождь вынудил их прижаться к стенам дома, они прижимались, но не уходили.

Пробегая мимо, Николай заметил надпись над входом: "Планетарий". Рядом, но ниже красовалась еще одна: "На сегодня билетов нет".

Пара неслась по улицам наперегонки с ручьями в ливневых системах. Ливневки не справлялись. Вокруг все больше и больше росли городские озерца. Троллейбусы погружались колесами в лужи, выхлестывая часть воды на тротуар. Через секунду вода сбегала обратно.

Троица юркнула в первое попавшееся кафе.

Пока Надя выжимала волосы, а Мартокот пытался вылизать с себя всю воду, Николай оглядел помещение. Стены цвета пены капучино, черно-белые, набившие оскомину фотографии – от ночного Нью-Йорка и Манхэттенского моста до Мерилин Монро и Одри Хепберн. Зубы, глаза и ожерелья женщин отражали свет фотовспышек когда-то знаменитых, а ныне забытых фотографов.

– Здесь, похоже, невкусно кормят, но и недорого. Давай попробуем десерт и чай, – предложил мужчина.

– Тем не менее, тут нет дождя, – улыбнулась девушка.

Они сели за один из угловых столиков. Надя посадила котенка на колени. Откуда ни возьмись вспыхнул официант и положил перед ними два экземпляра меню.

Через пару минут появились две широкие тарелки, по краям которых, друг напротив друга, были изображены по два фаэтона. По кайме тарелок над и под фаэтонами, сверху и снизу, было дважды выведено "Площадь Свободы". Между рисунками автомобилей располагались аккуратно выложенные поваром шестнадцать освобожденных от косточек вяленых в сахаре чернослива.

К блюду принесли по два глиняных горшочка, в одном из которых был сырный соус, а в другом – горячее сухое вино. Полагалось брать чернослив на вилку, окунать его в соус, затем наполовину погружать в вино. Вино скатывалось с соуса, и приходилось на секунду приземлять чернослив на тарелку, чтобы дать стечь лишним каплям. Потом десерт естественным образом погружался в рот и пережевывался.

– Чудесно, – сказал Николай официанту. – А как это называется?

– Вы просили наше фирменное блюдо, – ответил официант. – Оно называется "Тифлисское фондю".

Когда с фондю было покончено, оказалось, что вся площадь Свободы забрызгана вином, будто кровью.

Расплатившись, Николай с улыбкой спросил Надю:

– Высохла? Идем?

Девушка кивнула. Но в этот момент к их столику подошел грузный человек с черными вьющимися усами. Он положил руку на плечо Николая и густым басом осведомился, понравилось ли блюдо, рецепт которого придумал он сам.

Николай одобрительно кивнул несколько раз и улыбнулся.

– Это превосходно, господин повар!

– Как Вас зовут?! – спросил усач.

– Мою девушку зовут Надеждой, наш рыжий друг – Мартокот, а сам я – Николай.

– Николай, – задумчиво произнес повар. – Что ж! А я – Спиридон! Вы если вдруг как-нибудь, когда-нибудь захотите иметь личного повара, я к вашим услугам.

– Это очень странно, Спиридон, – сказала Надежда, – что Вы предлагаете свои услуги людям, которых совсем не знаете. Вас тут обижают, что ли?

Спиридон расхохотался и замахал рукой, как бы отгоняя это предположение, будто назойливую муху.

– Никто меня не обижает, – пробасил он, успокоившись. – Это, если хотите, вклад в будущее.

– Вклад?

– Угу. Мне тут цыганка нагадала, что если меня поваром на службу возьмет какой-нибудь человек, то внук мой станет президентом.

Надежда прыснула, прикрыв ладонью рот. Спиридон широко улыбнулся, услышав ее смех. – Уважаемый Спиридон, так тож цыгане! Они Вам и не того понарасскажут. – Но ведь вероятность есть? – спросил повар Николая.

Николай на секунду задумался, и с твердой серьезностью, ответил.

– А ведь, правда! Возможность есть, и еще какая! По сути, любая кухарка может управлять государством! Ну а внук шеф-повара – тем более!

Мартокот приподнял с колен Надежды мордочку и, встретившись с Николаем глазами, подмигнул ему.

Спиридон продемонстрировал Надежде толстый указательный палец, оттопыренный к потолку и шепнул "Вот!".

Водитель автобуса, казалось, зазевался и нажал педаль тормоза в последний момент. Автобус тряхнуло. Динамики сообщили, что этот остановочный пункт – не что иное, как "Забалканский проспект". Двери открылись, в них влезла какаято бабка с двумя сумками. Отдуваясь, она плюхнулась на сидение возле дверей автобуса, выставив груз в проход.

Вынув откуда-то изнутри себя красные корочки, бабка распахнула их в направлении кабины, произнеся притом слегка надменное "О! Смотри-ка!".

Двери закрылись, и автобус покатил дальше.

Бабка убрала корочки обратно и вылупилась в окно.

Случилось так, что Николай и в самом деле пригласил к себе Спиридона в качестве повара. То был тридцатипятилетний юбилей Николая. Хотелось удивить гостей блюдами, о которых они не знали, и которых, естественно, попробовать раньше не могли. При всем этом, решил Николай, блюда должны быть вкусными, даже изысканными.

И тогда именинник вспомнил того необычного повара, что угощал его и Надежду удивительным десертом. Тут же отыскалась визитка Спиридона.

Николай набрал номер, и стал считать гудки.

На четвертом кто-то снял трубку.

– Алло, – это был тот самый басовитый голос. – Здравствуйте, Спиридон! Я хотел бы нанять Вас поваром на свой юбилей.

– С большим удовольствием! – ответил повар. – Когда и что нужно? Ну и на сколько персон, разумеется?

– Приезжайте ко мне, Спиридон! Тут все и обсудим!

Повар согласился. Через полчаса он уже сидел напротив Николая и внимательно слушал.

В итоге, меню было составлено.

У Николая сверкали глаза.

– А где Надя? – спросил повар, припомнив чуткую звонко смеющуюся девушку.

Николай вздохнул. Рука его застыла в воздухе, будто он хотел ей взмахнуть, но не стал.

– Она уехала в Берлин, – сказал он.

– По делам?

– Да. Помогает Сорокину адаптировать Льва Толстова для германцев так, чтобы им тоже понравилось.

– Тоже? – спросил Спиридон. – Они ж его и без того любят!

– "Тоже" – это настолько же сильно, как и Сорокину, – шепнул Николай.

– Ясно, – ответил Спиридон и крепко задумался.

Следующая сцена случилась в желто-коричневых тонах, будто кто-то решил раскрасить старый фильм, используя лишь диафрагму объектива цвета меда.

Словно глумясь над расчетами Николая, количество явившихся друзей оказалось в несколько раз большим. Спиридон, завидев взволнованную гримасу юбиляра, делал пальцами знак "ок" и подмигивал.

И, правда, он успевал справляться и с готовкой, и с накрытием столов. Успевал даже рассказывать гостям анекдоты. Те смеялись, не подозревая о том, что повар высчитывал каждую секунду.

Когда друзья и знакомые Николая отведали первое блюдо, стало спокойнее. Спиридон вздохнул с облегчением.

Впереди было второе и десерт. Вино уже открыли, и женщины, как на подбор облаченные в бежевые платья, похихикивали из разных углов дома.

Одна из них, ее звали Инессой, все время сопровождала Николая. Она держала его за локоть, томно заглядывая в глаза. В сумраке этих глаз Николай находил лишь тягучую, словно нуга, черную воду, что была способна уносить мужчин в омут таких желаний, что те вряд ли могли задуматься о каких-либо последствиях.

Николай не сопротивлялся, но был отстраненным.

Инесса показывала ему зубки, потом смеялась. Она слегка высовывала розовый язычок, и этими зубками прикусывала кончик.

Николай чувствовал особое, ближе к романтическому, возбуждение, но никак того не проявлял. Инесса хлестала вино безбожно. Огромными глотками она опустошала бокал на раз-два. Оттого еще больше пьянела и еще откровеннее приставала к Николаю.

И вот, когда Инесса, напитая до такого состояния, что левый ее глаз не успевал за правым, петлей обвивая Николаеву шею, шепча ему эпитеты, которые он находил странными – "милый", "нежный", "мой" – в этот момент в квартиру въехал танк.

Радиоуправляемый пластиковый танк. Он наехал гусеницами на ногу Николая и замер. Мужчина огляделся вокруг, но никого, кто мог бы этим танком управлять, не увидел. Однако интуиция подсказала, что в коридоре кто-то прячется.

Николай подошел ближе к коридорному проходу.

Оттуда с громким "бу!" вылетела девушка. Она была изумительна и обнажена. Почти идеальная фигура, подчеркнутая округлость глаз, очаровательная улыбка. Грудь ее походила на холмы возле озера, а бедра, темно-румяные, казались идеальными.

В руках она держала пульт.

– Вы так прекрасны! – воскликнул Николай. – Не найду комплиментов, которые будут столь же идеальны.

Глазами он пытался найти Инессу.

– Она ушла, – заметив его взгляд, ответила девушка.

– Так как Вас звать?

– Вы же знаете, Николай! Мое имя – Надежда.

– Надя, – он кинулся целовать ее в губы быстрыми многократными поцелуями.

Она смеялась, пыталась его угомонить, но все впустую.

– Коля, – сказала Надежда, когда он немного поостыл, – знаю, тебе бы хотелось броневик, но, поверь, я в Берлине все ноги сломала. Там их нет. Можешь отпилить танку дуло, и из него выйдет отличный броневик.

Николай почти плакал.

– Господи, Надя! Броневик! Какой броневик?! Какой танк и какой Берлин?! Ну что ты, в самом деле?! Ты здесь! Милая моя, ты снова здесь! Это подарок!

– С днем рождения, Кубышкин! – ответила она с улыбкой. – Кремль, если что, там!

И она махнула рукой на северо-запад.

Их губы встретились. Они встречались вновь и вновь, расставание всегда было для них болезненным, а воссоединение – бесконечным праздником.

"Точка".

– Остановка – улица Широкая, – сообщил динамики. – Конечная.

Мужчина встал, поправил кепку, проверил, на месте ли сценарий. Во внутреннем кармане лежали теплые листы бумаги. Он подошел к кабине водителя, чтобы посмотреть, как тот выглядит. Однако в кабине никого не было.

Выйдя из автобуса, Николай увидел кинотеатр, в который они любили ходить с Надей.

Как-то они посмотрели там ванильную мелодраму про роман танцовщицы и госслужащего.

– У каждой – свой Николай, – сказала девушка после сеанса.

Они выходили из кинотеатра. Какие-то люди обкладывали его бочками, наполненными, похоже, горючим. По крайней мере, на бочках была наклейка "огнеопасно".

Эти люди, как обычно, ничего не успели.

Оставалось несколько сотен шагов, и Николай окажется на Кафедральной площади. Он увидит Собор и три мраморных ступеньки, и Надю.

Вероятно, она будет уставшая, вымученная дорогой. Но ведь Николай видел ее разной. Наблюдал ее милой, искрящей, словно оголенный провод, смотрел на нее, когда она была вдумчивой или усталой. Он помнил ее обнаженной, и ее тело было невозможно забыть за протянувшиеся полгода разлуки.

Как ее руки гладили его рано лысеющую голову, как голос ее щебетал, когда она что-то взахлеб рассказывала и при этом смеялась сама, как прижимала к себе Мартокота, а сверху стеной вставал ливень, и они оба пищали, выдыхая пар.

Все, что необходимо, – почувствовать вновь это приятный аромат фиников, почерневших за время их совместного одиночества и отдающих неясной горечью, но все также вкусного бразильского ореха. Ощутить ее материальность, понять, что она – не наваждение. Что все на самом деле было и может продолжаться в лучших, более атласных тонах.

Об этом он вскоре напишет сценарий. Финал будет радовать его ум, а середина истории очень сложно дастся Николаю.

Этот фильм лучше снимать, используя градации серого.

Вот дом по улице Широкой, за его углом – проспект. На проспекте начинается Кафедральная площадь, во главе которой стоит Богоявленский Собор. Но главное в этом Соборе – маленькая молодая женщина, ждущая Николая на мраморных ступенях. Она – его вера, его Надежда, его любовь.

Повернув на проспект, он ахнул.

Богоявленский Собор, основа города, точка его опоры, сгинул.

Пустошь, переложенная брусчаткой, по которой, неизменно тарахтя, движутся автомобили.

В центре площади виден невысокий предмет, похожий на мраморный куб. Надежды нет.

Николай подошел к кубу, прикрываясь от слабого, но все еще яркого солнца, сделал ладонью козырек над глазами и огляделся.