Даурия

К вечеру полк выступил дальше.

XXV

Через несколько дней полк установил связь с наступавшим вдоль линии железной дороги отрядом дальневосточных моряков. Случилось это во время дневки в поселке Барун-Кондуевском. Для связи прибыл конный разъезд матросов.

Четвертая сотня расположилась на дневку в обширной усадьбе богача на краю поселка. Расседланные кони ели из брезентовых торб овес, а казаки толпились в ограде у костров, на которых варился обед. Роман, Тимофей и Семен Забережный сидели на лавочке за оградой, когда на улице появились матросы. Их сопровождали посланные утром на разведку казаки первой сотни. К великому удивлению мунгаловцев, впереди матросов на взмыленном вороном коне, помахивая нагайкой, ехал неузнаваемо раздобревший Федот Муратов.

Несмотря на жаркую погоду, Федот заявился в коричневой кожанке и сизой каракулевой папахе, молодцевато заломленной набекрень. На правом боку его болтался маузер в деревянной кобуре, на левом – весело позванивала о зубреное стремя серебряная офицерская шашка.

Федот еще издали опознал своих земляков. Огрев коня по лоснящемуся крупу, подскакал к ним.

– Здравия желаем! – громовым голосом поздоровался он.

– Ты это откуда взялся? – спросили его оба разом Тимофей и Роман.

– Откуда следует. Вы думаете, одним вам с золотопогонниками драться?

– Тебя, паря, вдруг и не признаешь, – сказал Федоту Семен. – Где это ты так разоделся?

Федот небрежно обронил:

– Трофейное, – и, помедлив, добавил: – Офицериков мы потрепали под Оловянной… Ну, а вы как? В бою были?

– Довелось.

Из дома напротив показался командир полка Балябин в окружении ординарцев. Роман сказал Федоту:

– Вон наш командир идет.

Балябин подошел, поздоровался и спросил:

– Откуда, товарищи?

Федот подтянулся в седле, кинул руку под козырек:

– По приказанию командующего фронтом товарища Лазо разъезд первого отряда дальневосточных моряков прибыл для установления связи с вашим полком.

В пакете, который Федот вручил Балябину, Лазо просил держать регулярную связь с его штабом и кратко характеризовал обстановку на фронте. Дальше он сообщал, что, по имеющимся в его распоряжении сведениям, крупная семеновская часть занимает станицу Ключевскую. Он приказывал атаковать семеновцев на следующий день совместно с Коп-Зор-Газом, действующим левее аргунцев.

Федот и матросы, пообедав с мунгаловцами, отправились в Коп-Зор-Газ.

– Не подкачайте, ребятишки, завтра! – крикнул Федот на прощание.

Едва схлынула дневная жара, как полк начал седловку. За ночь ему предстояло сделать большой переход. До Ключевской было тридцать верст. Сотни собирались и выстраивались вдоль дороги, на выезде из поселка. Балябин поздоровался с ними и сказал короткую речь. В ней он призывал Второй Аргунский бить белогвардейцев, как бьет их Аргунский Первый. За это время отправленная в походное охранение полусотня, выслав от себя лобовой и боковые дозоры, скрывалась уже за ближним увалом. Балябин поглядел ей вслед и энергично махнул рукой. С мягким топотом, бряцая оружием и стременами, прошла мимо него первая сотня, за ней вторая, и скоро весь полк вытянулся в длинную колонну.

В тот вечер долго горел над степью радужный веер заката. Все лога и увалы были усеяны цветами даурского подснежника, левкоев и мака. Издали казалось, что на яркой зелени беспорядочно разбросаны белые, желтые, голубые платки. В сопках кричали краснокрылые турпаны, в небе, ежеминутно меняющем краски, окликали друг друга невидимые глазу соколы. В одном месте из скалистого распадка, от родника, перебежали через дорогу два быстроногих дзерена и пропали в зарослях коричневого кустарника.

Роман ехал рядом с Семеном Забережным. Все время, не отрываясь, разглядывал он в буйном цветении утопавшую степь. Еще неделю назад, в день памятного Роману первого боя, степь зеленела робко и неуверенно. Многие увалы и сопки были черны от недавних палов. И было тогда в степи просторно и грустно. А сегодня расстилалась она перед глазами неотразимо влекущая, нежно-зеленая вблизи и дымчато-голубая вдали. Кипела в ней торопливая жизнь растений, зверей и птиц. Семен изредка пытался заговорить с Романом, но тот, погруженный в думы, не отвечал ему. Наконец Семена вывело из себя его молчание. Он хлопнул его по плечу и спросил:

– Чего зажурился?

Роман встрепенулся, потер плечо и виновато признался, что загляделся на степное приволье.

– На цветки любуешься? – колюче улыбнулся Семен. – Да, цветочки хорошие, только заглядываться на них нам с тобой нельзя. Ты не красная девица.

Роман обиделся, раздраженно воскликнул:

– Вот тебе раз!.. А что же тут плохого? Я, может, после того, как на цветки нагляжусь, злее с семеновцами воевать буду.

Семен поглядел на него, довольно хмыкнул и ничего не сказал.

Солнце скатилось за зубчатые сопки на западе. Все тени слились, и степь потемнела. Вместе с сумерками пришла прохлада. Казаки стали надевать шинели.

Роман ненасытно вдыхал в себя настоянный на цветках и травах сумеречный холодок и чувствовал в себе суровую готовность биться с врагами за эту степь, за небо и горы родного края.

Ключевскую увидели сквозь розовый утренний туман. Загадочно лежала она в сырой и темной долине на страдном пути полка.

Связных от Коп-Зор-Газа на условленном месте не оказалось. По-видимому, матросы не нашли отряда. Балябин посовещался с командирами сотен и решил не ждать, а немедленно броситься на станицу, к которой уже подходила спешенная цепь головной полусотни.

Семеновцы проспали. В крайней избе полусотня наткнулась на сонную заставу, поголовно состоявшую из китайских хунхузов. С ними расправились моментально. Обезумев от страха, выскакивали они из избы в дверь и окна и ложились под ударами штыков и прикладов.

В разбуженной выстрелами станице началась губительная паника. Семеновская часть, собранная из наемных китайцев и чахаров, которыми командовали русские офицеры, оказалась небоеспособной. Когда сотни аргунцев, сверкая шашками, свистя и гикая, понеслись на станицу, китайская пехота начала разбегаться в разные стороны. Следом за нею понесся дивизион чахарской конницы на косматых и низкорослых лошадях. Сопротивление оказали только румыны-пулеметчики, успевшие выкатить на улицу два станковых пулемета. Они заставили отхлынуть назад вторую сотню, которая раньше всех ворвалась на широкую станичную улицу. С румынами расправились казаки Богдатской станицы, медвежатники и белковщики. Разъяренные смертью трех своих товарищей, они подкрались к румынам с тыла и перебили всех наповал одиночными выстрелами.

Четвертая сотня охватывала Ключевскую справа. В бешеном галопе устремилась она по сухому и ровному лугу вдоль плетней огородов, чтобы отрезать семеновцам путь к отступлению. Впереди всех скакал Тимофей. За ним поспевали Гавриил Мурзин, Лукашка Ивачев и Роман. Отстав от них не больше чем на десять – двадцать шагов, плотно сомкнутые, летели орловские фронтовики и остальные мунгаловцы. Не было среди них только Алешки Чепалова и Петьки Кустова. Попридержав лошадей, остались они далеко позади.

Чахары в цветных халатах и стеганых конусообразных шапках густой беспорядочной толпой вырвались из улицы и бросились в ворота поскотины. Было их человек триста. Многие казаки невольно дрогнули и остановились. Но чахары думали только о бегстве. Напрасно пытался их остановить казачий офицер на белом породистом коне. С криками ужаса проскочили они ворота и рассыпались во все стороны. Яростно настегивая гривастых лошадок, уходили они в туманную утреннюю степь.

Тогда аргунцы пустились преследовать их и скоро настигли задних. Казачьи кони оказались проворней монгольских.

Роман видел, как Тимофей нагнал рослого чахара в желтом халате. Чахар оглянулся и схватился за висевшую на седельной луке винтовку. Но только успел ее вскинуть к плечу, как высоко поднятая шашка Тимофея опустилась на его украшенную шелковой кисточкой шапку. Пролетая мимо, видел Роман, как, широко раскинув руки, медленно валился чахар с коня на дорогу.

На мостике через узенькую степную речку под одним из чахаров споткнулся конь. На него налетели задние. И моментально мостик был завален кучей бешено бившихся лошадей, раздавленными насмерть людьми. Здесь Роман настиг чахара с красным круглым лицом. Видя, что бежать некуда, чахар выхватил из ножен шашку, обреченно взвыл и повернул коня навстречу Роману.

Скрестились шашки, лязгнула сталь о сталь. Вздыбленные кони старались укусить друг друга. Отбивая сильные и опасные удары чахара, как видно искусного рубаки, Роман чувствовал, что ему не устоять. Чахар превосходил его силой и ловкостью. Краснолицый и потный, исступленно рыча, рассыпал он удар за ударом. И Роман уже с тоской следил за каждым его выпадом и жалел, что так необдуманно зарвался вперед.

В это время совсем близко раздался оглушительный выстрел. У чахара выпала шашка из рук, и он повалился на шею. коня. Роман облегченно вздохнул и оглянулся. В пяти шагах от него передергивал затвор дымящейся винтовки Семен Забережный.

– Ну, моли Бога, что я тут пригодился, – сказал Семен.

Роман с благодарностью глядел на него и чувствовал, что к горлу подкатывается сухой комок.

Пятнадцать верст преследовала четвертая сотня чахарскую кавалерию. Больше ста человек было зарублено ими и столько же взято в плен.

Остыв от боевой горячки, вели казаки пленных по желтой степной дороге в станицу. Чахары угрюмо молчали и дико глядели тоскующими глазами. С минуты на минуту ожидали они, что казаки начнут их рубить. Оживились они только тогда, когда привели их в станицу и загнали в ограду школы, где уже сидели на пыльной зелени китайцы и жевали всухомятку розданный им хлеб.

Вечером Романа, Семена и Данилку Мирсанова отправили с донесением к Лазо на станцию Хада-Булак.

На станцию они приехали утром на следующий день. Первый, кто повстречался им в Хада-Булаке, был Федот Муратов. Он только что подъехал к зеленому вагону, в котором помещался штаб Лазо. Завидев посёльщиков, Федот закричал во всю глотку:

– Здорово, мунгаловцы!

Подъезжая к нему, Роман увидел, что два окна в вагоне раскрыты. В окнах была видна группа военных, склонившихся над столом. Услыхав голос Федота, один из них торопливо подошел к окну. Это был широкоплечий, с русой окладистой бородой и такими же русыми лохматыми бровями человек. Он пристально глядел на мунгаловцев и улыбался.

Федот подошел к Роману:

– Ну как, Улыбин, повоевали нынче?

– Чуть было меня один чахар на тот свет не отправил…

Человек, стоявший у окна, выбежал из вагона и кинулся прямо к Роману:

– Ты, что ли, Улыбин?

– Ну я… – недружелюбно протянул Роман и осекся: человек шел к нему с протянутыми руками и взволнованно говорил:

– Здравствуй, Роман, здравствуй, родимый!

Роман пригляделся к нему и прыгнул с коня. В человеке он узнал своего дядю Василия. Они обнялись, расцеловались. Потом Василий Андреевич, тяжело передохнув, сказал:

– Не гадал я, не чаял, что племянника здесь повстречаю… – И, оглядывая Романа, добавил: – Добрый казак вырос, добрый. А давно ли под стол бегал.

В окне показался другой человек. Он спросил у него:

– Ты это с кем встретился, Василий Андреевич?

– С родным племянником, товарищ Лазо… Много лет не виделись. Погляди, не казак, а прямо картинка, – дотронулся Василий Андреевич с легкой усмешкой до Романова чуба.

Видя смущение Романа, Лазо рассмеялся, показывая ровные, как ядра кедровых орехов, зубы, и в его юном лице было столько задорного, непринужденного и такого, казалось, знакомого, что Роман тоже радостно засмеялся и почувствовал в груди приятное тепло, точно хлебнул хорошей настойки.

Семен Забережный подъехал к окну и, вытянувшись на стременах, подал Лазо пакет.

– От командира Второго Аргунского.

Лазо разорвал конверт, торопливо пробежал бумажку и крикнул Василию Андреевичу:

– Ты послушай, Василий Андреевич, что аргунцы наделали. Они наголову разбили ключевскую группу противника. Молодцы, молодцы… – повторял в веселом возбуждении Лазо.

Выйдя из вагона, он сказал Василию Андреевичу:

– Ну, давай познакомь меня с твоим племянником, – и запросто протянул Роману загорелую, юношески крепкую руку.

Всю ночь Роман и Семен Забережный проговорили с Василием Андреевичем в штабном вагоне.

С этой встречи и началась по-настоящему затянувшаяся на годы боевая жизнь красного казака Романа Улыбина.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

В июне 1918 года красногвардейские отряды гигантским полукольцом развернулись у маньчжурской границы. На крайнем правом фланге многоверстного фронта, где вал Чингисхана уходит из русских степей в монгольские, на курганах с пограничными маяками встали сторожевые пикеты Первого Аргунского полка. На востоке занимали пограничные аргунские станицы полки Коп-Зор-Газа. Но в центре, у линии железной дороги, крепко вцепился атаман Семенов в последний клочок Забайкалья. Ключевым пунктом его позиций была Тавын-Тологой – пятиглавая сопка возле границы. Все отроги ее были изрыты окопами и ходами сообщения, опутаны колючей проволокой. Даурская степь просматривалась с сопки на большое расстояние. Ни одного скрытого подступа к ней не было. Заметив малейшее движение на позициях красных, открывали семеновцы артиллерийский огонь. Даже для одиночных всадников не жалели они японских шимоз и шрапнелей.

Преследуя баргутов полковника Казагранди, первыми вышли на границу восточнее Тавын-Тологоя партизанская бригада Вихрова-Петелина и Второй Аргунский полк. Они оказались далеко в тылу главных сил противника, удерживавших станции Шарасун и Мациевскую. Стоило им овладеть сопкой, как семеновской армии были бы отрезаны пути отступления за кордон. Чтобы предотвратить эту опасность, Семенов срочно усилил гарнизон Тавын-Тологоя последним своим резервом – двумя офицерскими ротами особого маньчжурского отряда и ротой переодетых в русскую форму японских солдат.

Не согласовав своих действий со штабом фронта, связь с которым была крайне затруднена, Вихров-Петелин и новый командир Второго Аргунского Филинов, выбранный вместо Балябина, который был назначен помощником Лазо, решили взять сопку внезапной ночной атакой. Горевшие нетерпением покончить с атаманом и разъехаться по домам, все бойцы на отрядных митингах дружно проголосовали за атаку, и командиры принялись мудрить над планом предстоящей операции, забившись от жары в пастушью землянку.

Вечером, едва померкла над степью заря, сотни аргунцев и петелинцев стали накапливаться во всех падях и лощинах на подступах к сопке. Запрещалось курить и громко разговаривать, на морды коней были надеты холщовые торбы, а бойцы повязали на руки белые повязки. Сотни двигались шагом. В росистых травах чуть слышно шелестел конский топот, поскрипывали седла, позвякивали стремена. Сосредоточенно и хмуро прислушивались люди к ночной тишине и все поглядывали на смутно видимые на фоне сумеречного неба черные вершины загадочно молчавшей сопки.

Четвертая сотня передвигалась среди песчаных отлогих увалов. Ехали по три человека в ряд, держа направление на самую высокую макушку Тавын-Тологоя, над которой переливчато горела зеленоватая звезда.

Роман Улыбин ехал в одном ряду с Семеном Забережным и Петькой Кустовым. Днем он видел, как засыпали с сопки шрапнелью каждого замеченного в степи человека, и теперь часто вздрагивал от тревожного внутреннего холодка и все боялся, что Семен и Петька заметят его состояние. Ему казалось, что только он один волнуется и робеет и что Семен поглядывает на него насмешливо и осуждающе, а Петька ухмыляется про себя. Но скоро он услышал свистящий шепот Семена, обращенный не к нему, а к Петьке:

– Ты чего трясешься, как припадочный?

– Да что-то холодно стало, – поежился Петька.

– Холодно. Скажи уж лучше, что душа в пятки ушла. Ехать с тобой рядом и то муторно. – Семен повернулся к Роману: – Ну, а ты как, Ромка, тоже дрожжами торгуешь?

– Нет, до этого не дошло, – сказал Роман и почувствовал себя веселее, но ненадолго.

Он поглядел на угрюмый Тавын-Тологой, на зеленый огонек звезды, такой приветливый и мирный, и у него засосало под ложечкой от мысли, что самое главное впереди. И так остро представились ему предстоящие ночью испытания, что у него на минуту перехватило дыхание и по спине точно прокатилась холодная льдинка.

Испугавшись своих мыслей, от которых легко было утратить всякое самообладание и сделаться трусом задолго до боя, он украдкой поглядел на Семена. Семен в невозмутимой задумчивости жевал свой пожелтевший от махорочной гари ус, заложив правую руку за клеенчатый патронташ на груди. От одного вида его стало спокойно на душе у Романа, и он счел за лучшее разговориться с ним.

– Говорят, дядя Семен, у атамана вся сопка пулеметами утыкана, – полушепотом сказал он.

– Говорят… Мало ли что говорят, а ты не больно-то верь всему, что болтают, – недовольно проворчал Семен, и Роман умолк, одновременно пристыженный и успокоенный.

Скоро сотня остановилась у невысокой, с обрывистым северным склоном горки, на вершине которой еще с утра лежали в камнях наблюдатели полка. По рядам передали приказание спешиться, и командиры взводов стали отбирать людей в коноводы.

В мунгаловском взводе в коноводы были назначены Алешка Чепалов, Петька Кустов и трое других, не отличавшихся храбростью казаков. Семен, передавая своего коня Алешке Чепалову, поднес к его носу кулак и сказал:

– Смотри, чадо мамино, коней не растеряй у меня, а не то я тебя в землю вколочу.

– Не бойся, не растеряю, – отстраняясь и не глядя на него, ответил Алешка.

«Вишь, паршивец, еще нос в сторону воротит, в глаза не смотрит», – разобиделся Семен, словно подносил он к Алешкиному носу не кулак, а пасхальное яичко.

– Ты рожей не крути, ты слушай, сопля купеческая, что тебе говорят, – ткнул он Алешку в бок прикладом винтовки.

Оставив коноводов, сотня развернулась в цепь и пошла по волнистой равнине с разведчиками впереди. Шли друг от друга на расстоянии вытянутой руки. По одну сторону от Романа шел Семен, по другую – Лукашка Ивачев. Семен часто спотыкался в темноте и ругался себе под нос, но низенький коренастый Лукашка чувствовал себя, как рыба в воде. Шел он легкой, бесшумной походкой крадущейся рыси. Это умение выработалось у него еще в горах Турецкой Армении, где пользовался он славой лучшего разведчика в полку. Время от времени он предупреждал Романа:

– Впереди тарбаганья нора, смотри не угоди в нее.

А Роман шел и, отсчитывая шаги, невольно подражал его упругой походке.

Сотня остановилась и залегла у самой подошвы Тавын-Тологоя в густой и пахучей полыни. Темная громада сопки заслонила теперь все небо на юге. Время шло медленно, и лежать в одиночку было невыносимо. Несмотря на запрещение, казаки начали покидать свои места, сползаться в кучки и либо молчали, привалившись спина к спине и согревая друг друга, либо взволнованно перешептывались обо всем, что лезло в голову.

Около Семена и Романа, в неглубокой рытвине, где пахло богородской травой и сыростью, собралось семь человек. Семен, посапывая носом, торопливо переобувался. Лукашка втиснулся в середину собравшихся, жевал дразняще пахнущий пшеничный сухарь и тихо говорил:

– Терпеть я не могу этих ночных атак. Плануют командиры одно, а на деле всегда другое получается. Ночью надо не полками, а в одиночку или самое большее взводом действовать и не вышагивать индюками, а животом землю тереть. Тогда толк будет. А мы, грешные, пойдем всей оравой так, что даже мертвых разбудим.

– Да, чтобы ночью хорошо воевать, этому надо учиться, – поддакнул ему Гавриил Мурзин. – Сюда бы теперь не нас, а кубанских пластунов. Они бы семеновцев тепленькими прихватили.

– Пошто же вы тогда за атаку голосовали, раз считаете, что ни черта у нас не выйдет? – спросил их покончивший с переобуванием Семен.

– Оттого, что рискнуть тут стоит, – ответил Лукашка, – оно ведь всякое бывает. Глядишь, кривая и вывезет. А ежели займем мы сопку, придется Гришке Семенову брать штаны в пригоршонки и улепетывать до самого Хайлара. Ну, а мы погуляем в маньчжурских харчевнях дня три-четыре и домой с песнями поедем.

Роман слушал их, но не понимал и не старался понять, о чем они говорили. Смешанное чувство тревоги и нетерпения не покидало его. Томясь и волнуясь, он отчетливо понимал, что эта ночь или поднимет его в собственных глазах, в глазах Семена, Лукашки и Тимофея, или он совсем не вернется с сопки. Другого исхода для себя он не видел.

В атаку поднялись в предрассветном тумане. Где-то далеко слева крикнул перепел-раностав. Тотчас же ему откликнулся ближе другой и еще ближе – третий. По этому сигналу и двинулись на сопку с трех сторон все шесть сотен аргунцев и восемь сотен петелинцев.

Увидев, как поднялся из полыни и взмахнул рукой Тимофей Косых, Роман вскочил на ноги, пошел вперед. Ему хотелось взглянуть – дружно ли двинулась сотня, но он поборол это желание и догнал Тимофея, ни разу не оглянувшись назад. Все, что тревожило и волновало его недавно, забылось. Все мысли теперь были сосредоточены на одном – на желании приблизиться к окопам противника прежде, чем их заметят оттуда.

Чем выше поднимались на сопку, тем реже становился сырой моросящий туман. Справа и слева от себя слышал Роман шорох множества шагов, видел на два шага впереди фигуру Тимофея. До гребня сопки было не больше сотни шагов, когда позади вспыхнула беспорядочная стрельба.

– Ура! – закричал Тимофей и с поднятой над головой гранатой побежал вперед.

– Ура-а! – каким-то чужим голосом подхватил Роман и почувствовал, что ему стало жарко.

В ту же минуту над сопкой взлетели сразу десятки ракет, откуда-то сбоку наискось полоснул прожекторный луч и бешеной скороговоркой залились пулеметы. С гулом и дребезгом пошло перекатываться от вершины к вершине сатанинское эхо. Все это походило на ночную грозу в горах, где раскатам грома вторят, содрогаясь, теснины и скалы.

На всю жизнь запомнилось Роману, как в ослепительном свете стал виден изломистый гребень сопки, как заблестела у него под ногами мокрая от росы, низкая и реденькая трава. Под истошные крики: «Обошли! Отрезали!» – красногвардейцы побежали назад. Метнув к окопам гранату, побежал прочь с искаженным лицом и Тимофей. С жгучей обидой, с сознанием непоправимой беды Роман присоединился к нему и через какую-то минуту потерял его из виду. Над головой несся злой и мстительный ливень пулеметных очередей. «Дзиу, дзиу… Тюу, тюу», – выпевали пули на разные голоса, подхлестывая Романа. Он дважды падал, катился кубарем с крутизны, подымался и снова бежал.

Уже на равнине догнал Данилку Мирсанова. Заслышав, что кто-то настигает его, Данилка обернулся и с дико вытаращенными глазами, с трясущейся челюстью вскинул навстречу ему винтовку, но выстрелить не успел. Роман сбил его с ног, перелетел через него и растянулся в мокрой траве.

Вскочив на ноги и хватая воздух широко раскрытыми ртами, они уставились друг на друга, обрадованно вскрикнули и побежали дальше. Только окончательно выбившись из сил, пошли шагом, и тогда лишь Роман заметил, что совсем рассвело. Небо над степью нежно розовело, туман рассеялся, стрельба затихла. Взглянув на Данилку, он расхохотался: по выпачканному землей лицу его стекали струйки пота, и лицо походило от этого на полосатый арбуз, а на чубатой голове торчал вместо фуражки кустик цепкого перекати-поля.

– Ну и вывеска у тебя, паря. Пугалом бы тебя на огород.

– А у тебя, думаешь, лучше? Тоже на всех чертей похож, – беззлобно огрызнулся Данилка.

За одним из увалов наткнулись они на коноводов первой сотни. Коноводы насилу управлялись с напуганными стрельбой конями. Низкорослый, веснушчатый парень с мокрым от пота лицом, с намотанными на руки поводьями, натужно упираясь кривыми ногами в рыжих ичигах, едва удерживал пятерку беснующихся коней. При виде Романа и Данилки взмолился парень плачущим голосом:

– Помогите, братцы. Эти дьяволы скоро у меня руки с корнем вырвут.

Роман и Данилка охотно пришли к нему на помощь, и у них в руках оказалось по паре коней. Они подмигнули друг другу и тотчас же на лучших из них уселись верхами. Недовольный таким оборотом дела, парень забеспокоился:

– Только вы, ребята, на конях-то уехать не вздумайте, за такие штучки я могу вас из винта резануть.

– А умеешь ли ты стрелять-то, горе луковое? – весело спросил Данилка. – По твоим ухваткам, тебе за два шага в копну не попасть.

– А вот попробуй, тогда узнаешь, – пригрозил парень и на всякий случай снял из-за плеча винтовку.

– Не горячись напрасно. Никуда мы не уедем, – успокоил парня Роман. Он угостил его папироской и выехал на увал.

Везде, куда только хватал глаз, увидел он с увала бредущих в одиночку и группами бойцов. Все они искали своих коноводов, не оказавшихся там, где им следовало быть. Роман принялся махать фуражкой, все, кто заметил его, двинулись к увалу. Скоро в зеленой лощине за увалом собралось человек полтораста аргунцев и петелинцев. Многие из них оказались без фуражек, несколько человек без винтовок и даже без патронташей. Все были злобно-угрюмы и обескуражены случившимся, все хотели пить. Но поблизости не было ни источника, ни озерка. В полном изнеможении люди садились и ложились на влажный острец.