скачать книгу бесплатно
Милая Марина! Что Вы нашёптывали себе в горькие часы человеческого безразличия? Вас бросили все. Пастернак, как дряхлеющий налим, испуганно забился в житейскую тину, на шестерых накрыл стол красавчик Тарковский…
Наступило новое, безжалостное и несправедливое, время. Вы не могли писать, пальцы не слушались, глаза замирали, не отличая предметы друг от друга… Только ангел мог слышать Ваши стоны. Посидеть бы с ним рядком да поспрашивать любезного. Да только где ж его теперь, крылатика, сыщешь?..
– Нет смысла, – кто-то возразит мне, – правда редко кажется нам правдивой.
– Да, – отвечу я, – непросто клёкот из мёртвой ласточки выплести…
Пой, Визбор, пой! Нектар простого слова
Отцеживай в роскошный звукоряд
И медосбор дорожных разговоров
Пой по ночам, пока костры горят!..
…Крутится пластинка, толпятся «непоседы-электрончики» у репродуктора и хором поют про Визборовские посиделки. Это, конечно, хорошо, да только с ним живым посидеть хочется! Вместе попеть и спиртик попить! А потом развернуться к костру настывшей спиной и, жмурясь над кружкой с янтарным кипяточком, шепнуть от сердца: «Юр, спой любимую!».
Картина
Сквозь утренний сон Георгий Макарыч ощутил привычное трепетание пространства. Так и есть, будильник взывал к продолжению давным-давно начатой жизни. «Э-э, нет, – усмехнулся Макарыч, как фокусник, жонглируя дрёмой, – не на того напал! Расхотелось мне жизнь подгонять, пискун ты неразборчивый. Тебе что первоклассника несмышлёного будить, что народного художника России – одна забота!..»
Вечером накануне он лёг глубоко за полночь и теперь нежился в постели, победоносно поглядывал на часы и неторопливо собирался с мыслями.
Наконец обе стрелки сошлись в подбрюшье циферблата. Время перевалило за половину седьмого. Георгий решительно откинул одеяло, поднялся, сделал пару энергичных движений корпусом и, шаркая, направился в ванную.
Восьмидесятилетие, которое он справил неделю назад, неотступно волновало старого художника. Желание откликнуться на прошедшее семейное событие новой большой картиной реально созрело в его творческом воображении. Георгий Макарыч принадлежал к когорте добротных московских живописцев, учившихся основам художественного ремесла ещё у Коржева и Нисского. Более полувека советский реализм служил Макарычу верным «боевым товарищем» во всяком начинании. Уж в чём-чём, а в умении убедительно положить на левкас красочный замес равных Макарычу не было.
Который день он вглядывался в гулкую мембрану огромного, натянутого на подрамник холста, любовно гладил ладонью его лощённую пемзой поверхность и затаив дыхание представлял будущую картину.
Написать семейное застолье, изобразить детей, внуков, многочисленных родственников и друзей в едином славословии в честь прожитой человеческой жизни – вот что грело его сердце, понуждая обратиться вновь к крупному живописному формату.
Он уже давно не писал больших картин. С возрастом пришло понимание, что и в малом можно отразить значительное со всей его масштабной монументальностью. Но сейчас ему хотелось раскрыть задуманную тему нарочито громко, будто вбежать из малогабаритной хрущёвки в огромный колонный зал, сверкающий огнями люстр и наполненный шарканьем танцующих. На старости лет в нём проснулся молодой неугомонный Пушкин. Казалось, всё вокруг него-Пушкина податливо задвигалось, зашаркало, закружилось! Этот явный каприз души напомнил Георгию поздние графические портреты Фешина, в которых периферийные элементы изображения вовлекались в дивный танец вокруг взгляда портретируемого.
Георгий выдавил на палитру краски и взял небольшой муштабель, на конце которого был укреплён рисовальный уголёк. Он всегда выдавливал краски ещё до разметки рисунка. Чарующий запах цветных масляных паст возбуждал его как художника и требовал скорейшего завершения графического этапа работы.
Многолетний опыт всякий раз напоминал ему: недосказанность в начальном рисунке оборачивается в живописной работе непредвиденными досадными переделками. Поэтому, не считаясь со временем, Макарыч намечал рисунок, проверял его с разных расстояний, тщательно закреплял и только потом приступал к живописи. Но, как и прежде, перед началом работы первым делом выдавливал на палитру краски и любовался их ароматными количествами.
Георгий обладал абсолютной зрительной памятью. Ему не нужно было выкладывать на стол ворох семейных фотографий, он помнил каждого. Более того, он помнил, кто где сидел неделю назад, во что был одет. В некоторых случаях Георгий мог восстановить в памяти даже перечень блюд на столе.
«А ведь у меня явное преимущество перед божественным Рембрандтом и великолепным Репиным! – думал он, нанося штрихи на холст. – И „Ночной дозор“, и „Торжественное заседание Государственного совета“ хороши, но и Рембрандт, и Репин писали их на заказ, не любя, ради денег, славы и живописи. Я же влюблён в свои персоналии! Они у меня в сердце. И напишу я моих ненаглядных не ради житейской триады, но ради самого себя. За работу, дружище!»
К вечеру Георгий завершил первый этап так называемого живописного подмалёвка. Без уточнения деталей на холст легли основные пятна, проявив в цвете рисунок будущей картины. Кисть Георгия трудилась свободно и легко, по-фешински оставляя чарующий фактурный след строго по форме намеченного изображения.
* * *
Первые признаки странного поведения картины начались после того, как напольный «Брегет» гулко отсчитал шесть вечерних ударов. Георгий отошёл от картины, чтобы заварить чай в маленькой кухоньке, отгороженной от рабочего зала скромной тюлевой занавеской. Он наливал из заварного чайничка в стакан огненно-розовую дымящуюся смесь каркаде и липового чая, как вдруг за шторкой послышался приглушённый разговор. Голоса показались ему знакомыми. Он отставил чайник и раздвинул тюлевые половинки. Прислушался. В мастерской стояла абсолютная тишина. С минуту оглядывая начатую картину придирчивым глазом, Макарыч вдруг заметил, что внук Серёженька, которого он наметил справа вверху возле дочери Алёны, почему-то переместился в совершенно другую половину картины и сидит на коленях Николая Матвеича, тоже художника, давнего товарища Георгия, ещё по «Суриковке».
Всё остальное было вроде на месте. Георгий уже хотел подойти к холсту и исправить странную оплошность, но вдруг заметил, что общая композиция картины от перемещения внука только выиграла и получила дополнительное изобразительное равновесие.
Покачав головой, Георгий задёрнул шторку и вернулся к чаю. Он вспомнил, как сам неделю назад разносил гостям китайский заварной чайник и разливал по чашечкам точно такое же огненное волшебство! Гости оборачивались к нему и по очереди нахваливали его гостеприимную и ароматную церемонию. А потом из огромного полуторавёдерного электрического самовара (подарок сына Ивана на семидесятилетие) все наливали дымящийся кипяток и, хрустя плитками слоёного «Наполеона», распивали чай под весёлые нескончаемые разговоры…
«Ну ты пострел! Ни минуты на месте!» – за шторкой отчётливо прозвучал голос Николая Матвеича. «Дядя Коля, да вы ж его всё равно не удержите!» – засмеялась в ответ Алёнка. Послышался шум падающих тарелок. «О господи, ну, Серёжка, погоди!» – отозвался хриплый старческий голосок Марии, жены Георгия. Все засмеялись…
От неожиданности Георгий поперхнулся и опрокинул стакан с чаем. Перегнувшись через кухонный столик, он вытянутой рукой отдёрнул шторку. Всё по-прежнему было тихо. Но тут…
Стряхивая угольную пыльцу, налипшую на офицерский китель, сошёл с холста и присел перед картиной на ступеньку подиума сын Иван. Год назад (нет, пожалуй, года ещё не прошло) рано утром постучался он в дом. Мария открыла дверь, увидела сына – и в слёзы. А Иван обнял мать, долго гладил её седые волосы, гладил и повторял: «Мама, мама! Пули другим достались. По ним мы с тобой потом поплачем, вместе, по-офицерски».
* * *
Засмотрелся Георгий на картину. Холст-то почти дописан и будто улыбается, хорохорится перед ним. Любо-дорого поглядеть. Дописан с изяществом и мастерством необычайным. Всё на нём как живое. Но живость эта – не благополучная фотофиксация, а настоящая коренная художественная правда, прямая и сильная. Будто говорит картина Георгию: «Я – как ты. Мы с тобой, брат Макарыч, за правду стояли и ещё постоим!».
А народу за столом – видимо-невидимо! И что особенно интересно: чаёвничают не только званные в тот вечер гостюшки да гостьицы, а многие другие, о которых лишь поминали в застольных разговорах.
Вот рядком с Николаем сидит Егор Савельич, дядька Георгия по матери. Расстреляли его красные братишки в девятнадцатом за то, что помог бежать из плена простому мужику Потапу Взяли Потапа на хуторе. Чистили хутор от беляков, глядь, какой-то мужик огородами в лес пробирается. «Догнать иуду!» Догнали, заперли в сарай. «Этот гад что-то знает, чует моя революционная интуиция! – сказал красный командир. – Не скажет, ядрёна вошь, поутру расстреляем, и кончено». Егора отрядили охранять классового врага. А мужик, как на грех, взмолился: «Не знаю я ничего! Самого обобрали беляки, сутки в подвале хоронился, еле жив остался». Ну, Егор и пожалел его. Отпустил да пару раз стрельнул вдогонку: живи, человек!..
Перед братишками повинился: так, мол, и так, упустил. Разбудили красного командира. Тот пришёл злющий. И с похмелья, не разбираясь, наган-то в Егора и разрядил, поганец. Фотокарточку Егорушки мать до последних дней хранила у себя. Вспоминала: «Добрый он был, с детства комара не обидит. Хотел в семинарию поступать, а тут революция. На селе разнарядка: десять парней в Красную армию, не то лошадьми грозились взять. А как без лошади – знамо, смерть. Вот он и вызвался добровольцем. И хоть годков имел всего пятнадцать, тогда в пачпорты не смотрели, винтовку держать можешь – значит, боец». Хоть и помер Егор молодым, мать его не иначе как Егором Савельичем величала.
* * *
Присел Георгий Макарыч возле сына на табурет, наблюдает, дивится умом: «Да как такое возможно?..» Глаза всё новые лица примечают. Вот между невесткой Еленой и тётушкой Розадой (не от слова «зад», а от слова «роза» – семейная шутка) сидит прадед по отцу Афанасий Гаврилыч. Вот уж был человек знатный и что ни на есть непредсказуемый! От природы обладал он лужёной шаляпинской глоткой, но в артисты идти никак не хотел. В конце концов отец его Гаврила Исаич сгрёб сына в охапку да привёз в Петербург на смотрины. Через знакомых разузнал о званой вечеринке в апартаментах самого Шаляпина.
Пришёл с сыном: мол, так и так. Фёдор Иванович говорит отцу: «И кого ж ты мне привёл, что за тихоня?». Афоню тут разобрало, сроду его тихоней не звали, он как гаркнет по-молодецки Шаляпину: «Это я молчу тихо!». Бедный Фёдор Иванович как держал в руке фужер с шампанью, так и уронил на пол. Бокал с хрустом разлетелся, а Шаляпин хохочет: «Ну, брат, потешил. А ну пой!». Афоня возьми и запой любимую «А пойду, выйду-к я…». Кончил петь. Подошёл к нему Фёдор Иванович, плачет, вот те крест, плачет, обнял и говорит: «Ну слава богу. Будет кому без меня в России Бориса петь!».
Так не поверите, из хорового училища два раза сбегал Афоня к бурлакам. Поначалу не знали, где искать, а уж когда приметили след – всякий раз прямиком на Волгу. Из Мариинки раз сбежал перед самой премьерой «Бориса». Беглеца сняли с поезда уже на вокзале и в театр силком повезли. Действие-то началось. Народ волнуется. Кое-как отыграли первую картину. Дирижёру велели паузы длиннее давать, действие затягивать. Вот уж и вторая картина началась.
Вчетвером затащили Афоню в гримёрку, кое-как переодели, загримировать толком не успели – уж его выход. Дали горемыке пинка – и на сцену. Он же, бестолочь стоеросовая, оглядел зрителя, ухмыльнулся и… запел. Минуты не пропел – театр успокоился, и до самого финала звучала из уст Афанасия Гавриловича дивная музыкальная амброзия.
После спектакля руководство театра долго совещалось: как быть с Афоней. Решили его женить на послушной и красивой балерине из кордебалета, выходит, на прабабке Георгия. Решено – сделано. В один из воскресных дней после полуденной репетиции устроили банкет, подпоили Афоню – и под венец. Грех, конечно, а по-другому с ним не сладить. Умолили священника не вдыхать от Афони мирские ароматы. Свидетелю строго-настрого было наказано держать Афоню со спины, чтоб не дай бог не упал и не сорвал божественное мероприятие…
* * *
«Сколько же вас, разных и любимых!» – мелькнуло в голове Георгия. Вдруг дальние двери распахнулись, и в зал вошла женщина. «Это ещё что за двери?» – удивился Георгий Макарыч. За головами сидящих он не мог толком разглядеть вошедшую. Но увидел, что на руках она несла спеленатого младенца. Женщина остановилась, все встали со своих мест и окружили её. Георгий почувствовал прилив человеческого тепла, будто он сам попал под палящие влюблённые взоры близких ему людей.
– Поглядите, друзья, как этот малыш внимательно смотрит в мир. Никак будущий художник растёт! – Георгий различил голос Петра, мужа Алёнки, человека умного и обстоятельного.
– Н-да, волевой подбородочек, ничего не скажешь. Этот своего в жизни добьётся, будьте любезны! – вторил Петру голос Алевтины, снохи.
Георгий улыбнулся. Уж что-что, а целеустремлённости ему, как и этому малышу, было не занимать. После окончания «Суриковки» он на четыре года уехал в Киргизию, поселился в предгорье Тянь-Шаня и стал писать горы. Забирался с этюдником аж на хребты снеговиков. Там-то и приключилась с ним история. Даже сейчас, как припомнится ему то давнее обстоятельство, спину сводит, хоть кричи. А случилось вот что.
Перешёл он с этюдником горный перевал и собирался уже в обратную дорогу, как прямо на него из-за валуна вышел настоящий туранский тигр.
«Возьми ружьё, – мелькнул голос старика киргиза, у которого столовался Георгий, – в горы без ружья никак нельзя!» «Моё ружьё – вот! – Георгий, смеясь, показал старику пару кистей, зажатых в кулаке. – Это ж целая двустволка!» Помнится, покачал тогда киргиз головой, прикрыл ладонями лицо и стал что-то быстро и тихо шептать.
Тигр издал предупредительный рык. Георгий отступил на шаг… и провалился куда-то вниз. Некоторое время он падал в мерцающей снежной кутерьме. То и дело какие-то уплотнения подталкивали его. Он бился о них, как лодка о горные пороги. Потом свет поредел, сверкнул парой прощальных вспышек, и вокруг стало совершенно темно. Тело Георгия влипло в плотный слой снега, падение прекратилось.
На том бы и завершилась наша история, но Георгию «смертельно» повезло. Его падение наблюдала группа альпинистов, сходившая с маршрута неподалёку. Они успели заметить, как в лавине падающего снега мелькнуло тёмное пятно, напоминающее человека. Откопали Георгия часа через четыре. Слава богу, он не успел ничего себе отморозить, успел лишь достойно приготовиться к смерти – был спокоен и рассудителен. Застывшие на щеках катышки слёз говорили о том, что приготовления не были безмятежны. «По крайней мере, это лучше, чем погибнуть в пасти зверя», – размышлял он, стараясь экономно дышать в плотной снеговой неволе.
Приключение счастливо закончилось, и вскоре Георгий уехал в Москву. По возвращении в столицу он первым делом отправился на птичий рынок. Долго бродил по рядам. Наконец нашёл нужного человека, сторговал классную охотничью мини-винтовку и к ней баул патронов. Запаковал хорошенько и отослал в Киргизию старику на добрую память о московском варяге.
* * *
– Гляньте, эка он кулачок сжимает! Такому на пути не попадайся! – хохотнул дед Герасим, поди, самый старый из гостей.
Вдруг малыш заплакал. Над его крохотной головкой прокатился гул весёлого одобрения. Гости расступились, и Георгий признал наконец в вошедшей женщине… свою мать.
– Вот оно что! Выходит, этот младенец – я? То-то смотрю, вроде как обо мне говорят. Невероятно!..
Женщина поднялась со стула, улыбнулась всем и медленно пошла обратно в несуществующие картинные двери. «Она уходит, – Георгий судорожно пытался понять происходящее, – она выносит меня?!»
Весёлый гул затих. Все стояли и молча провожали уходящую женщину. А Серёженька почему-то тихо заплакал.
Силуэт женщины растаял за дверью. Минут пять старик смотрел вслед матери и как бы себе самому. Необычайно остро кольнуло под сердцем. Болевые приступы в грудной клетке случались и раньше, но сейчас нарастающее событие отозвалось особым трепетом сердечной ткани.
«Что ж, – Георгий Макарыч, покашливая, выдохнул застоявшийся в лёгких воздух, – пора! Благодарю Бога за то, что мы все, как смогли… были».
Юсуфджон Ахмедзаде
В литературном кругу признан как поэт и писатель, которого во многом отличают правдивость и жизненность.
Кроме серьёзных, фундаментальных работ он написал немало стихотворений и рассказов для детей. Поэмы, повести и сказки Ю. Ахмедзаде, отражённые в произведениях: «Гулдаста» («Букет», 1978), «Мургоби чи мекобй» («Что ищешь, гусь», 1981), «Хурсандй» («Радость», 1982), «Хулбу» («Мята», 1987), «Панчох барг» («Пятьдесят листов», 1996), «Марзи баланд» («Поклонная гора», 1997), «Садсола шав-е, Дурроч» («Живи сто лет, Дурродж!», 1989), «Оинаи дидор» («Зеркало души», 1999), «Хумори ишк» («Ностальгия любви», 2003), – пришлись по душе читателям и стали узнаваемы народом!
В 2001 году увидела свет первая часть его исторического романа «Хафт Руъё» («Семь сновидений»). В нём правдиво отражены события времён завоевательских нашествий арабов на земли Хурасана и то, как народ отстаивал своё священное право быть свободным. Роман наглядно повествует о временах правления Саманидов – их взлёте и падении.
В 2012 году вышел роман «Любовь к девушке в шляпе», в 2017-м – книга стихов-газелей «Сеть воображения» («Ѓирболи хаёл») и для детей «Кошечка миляк словно хандаляк» («Гурбачаи танбалак, Танбалаки нандалак»).
Стихи для взрослых
Газели
1
Упасть зерном хочу опять в полях твоей любви
Или пятном тюльпана стать в полях твоей любви.
Тебе неведомы мои сокровища души:
Узнай! – велела б закопать в полях твоей любви.
К чему затворницею быть, когда цветёт весна,
Я дом свой начал забывать в полях твоей любви.
Налил вина мне винодел – я пью всегда один,
Чтоб одному потом лежать в полях твоей любви.
Гляжу на пальцы свои – их наглость злит меня,
Желаю граблями лежать в полях твоей любви.
Дождём весна меня поит который год подряд:
Меня пора бы закопать в полях твоей любви.
2
Где ты теперь, любовь моя, живёшь в стране какой?
А я всё там же, боль моя, ни мёртвый, ни живой.
Ко мне приходишь лишь во снах – спасибо и на том!
Но даже там, любовь моя, обходишь стороной.
Я сорок лет тебя любил, люблю и буду вечно
Любить, поверь, душа моя, любой – родной, чужой!
Зарю любви у нас с тобой украли почему?
Теперь восход, любовь моя, встречаю не с тобой.
Я в прошлой жизни счастлив был, наверное, друзья,
Раз в этой скверно жизнь моя обходится со мной.
Когда вернёшься в край родной, ты друга навести,
Возьми цветы, любовь моя, на кладбище с собой.
3
Плод созревший я снаружи, у ядра же кисловат,
Потому меня, наверно, морщась недруги едят.
О моих заслугах всюду говорить какой резон?
Враг и так боится правды – той, в которой я зачат.
Счастья свет из глаз струится: дар поклонников моих,
«Добродушие смиренных – поздним на руках!» – твердят.
У меня, я знаю точно, есть в запасе мир иной:
Потому как в этой жизни мне, поверьте, каждый рад!
Умрёт как царь поэтов Рудаки, желаю я,
Потому не бью поклоны – это плохо, говорят!
Растворил я в правде сердце – смесь в чернильницу залил,
Потому Юсуфа строки алым пламенем горят.
Мир, в котором свято верил, злу меня не научил,
То ли был учитель бездарь, то ли я – с ушей до пят!
4
Долгожданная на небе туча грозная видна…
Ждут поля напрасно влаги – не прольёт её она.
Кто весной солёным потом окропит поля, зимой
Будет что солить: тогда-то с честью вспомнится весна!
Полон дом у злого скряги – нет лишь сердца и души:
В этом доме гость желанный – только хитрый сатана!
Мотыльком влюблённый кружит над любимою своей:
Обжигает любовью, больно, сладко – всё сполна!
Розам жёлтым предпочтенье отдал любящий в ответ:
«По душе мне цвета сердца или красного вина!».
У воды Юсуф вздыхает – та уносит боль души:
В этой боли жизнь Юсуфа, и она ему нужна!
5
Свобода сердца моего быть начеку должна.
Заметил: недругов моих не радует она.
Их злость понять мне мудрено: что, в сущности, такого
В желанье видеть этот мир не так, как сатана!
В саду весеннем жизни я уж точно не ворона,
И это только потому, что роль её скучна.
Быть камнем во дворце любви не заслужил я чести,
Но на пути у зла я вмиг воздвигнусь как стена!
