скачать книгу бесплатно
На банкет меня не позвали, да банкета и не было. Наступала эпоха сухого закона имени секретаря ЦК по идеологии и пламенного борца за трезвость товарища Егора Кузьмича Лигачева. У нас в отделе на междусобойчиках появилась традиция: не пить без секретаря партбюро, чтобы не заложила. Хоть и свойская была женщина («свойской бабой» математика-программистку с университетским образованием ведь не назовёшь), своя в доску, но без неё не начинали, ждали, когда придёт с очередного совещания по борьбе с пьянством и алкоголизмом.
Пришло время кооперативов и маркетинга, брендов и банкинга. Все стали учиться новой экономике на своих ошибках. Была у меня идея: организовать, скажем, фирму под названием «Академия наук», возглавить её и назначить себя на должность президента. Тогда это было законно. Тогда можно было всё, стоило только захотеть. Президент Академии наук – звучит неплохо, хотя и амбициозно. Почему-то я не стал этого делать и свою инженерную фирму назвал скромнее.
Все мы понимаем, что абстрактного равенства не существует, всегда у кого-то есть преимущества, и если ты хочешь, чтобы тебя заметили среди множества, ты должен чем-то выделиться. Леонид Ильич, казалось, канул в Лету, жизнь вообще кардинально поменялась, и нужно было искать другие приёмы и принципы.
Это несправедливо, но высокие и красивые имеют преимущество перед низенькими и уродливыми: при найме на работу, при выборе сексуального партнера, даже иногда при оценке ответа на экзамене… Иногда эти преимущества обращаются в свою противоположность. Кого чаще всего спрашивали в школе? Тех, кто стоят первыми по списку в классном журнале. Иногда – тех, кто в конце списка, но не в середине.
В эпоху бумажных телефонных справочников «Жёлтые страницы» фирму пришлось назвать словом на букву «А», чтобы увеличить вероятность того, что за услугой обратятся именно к тебе. Если ты думаешь о международной деятельности, желательно было использовать только буквы, которые совпадают с латинскими. Думается, бухгалтерская программа 1C победила в конкуренции аналогичные продукты не в последнюю очередь благодаря своему названию, которое начинается с единицы, потому что цифры в поиске идут даже раньше букв.
И вот Леонид Ильич стал во всех смыслах неактуален, в течение многих лет моего тёзку забывали. Скажешь, знакомясь, со значением: «Леонид Ильич» – никакой реакции. Или того хуже: «Ленин, что ли?» – это молодёжь, конечно.
Но время идёт, и недавно всё стало меняться в лучшую сторону. Стою я тут на Экономическом форуме. Попал на подписание нашим губернатором учредительных документов отраслевого кластера, что бы это слово ни значило. Роль моя скромная: создавать толпу, поддержать нашу председательницу кластера, вот я и стою поодаль, в группе таких же рядовых товарищей по кластеру. Губернатор тоже не одинок: с ним внушительная группа чиновников. Председательница кластера и губернатор подписывают документы, пожимают друг другу руки, поздравляют друг друга и всех присутствующих, чиновники окружают губернатора и начинают обсуждать с ним какие-то свои дела. И тут вдруг председательница вырывается из окружения, подходит к группе поддержки, то есть к нам, и звонким голосом комсомолки 80-х говорит:
– Спасибо вам, дорогой Леонид Ильич, за поддержку.
Внезапно губернатор вскидывается, как молодой конь, расталкивает чиновников, чеканным шагом направляется ко мне, хватает мою руку и крепко-крепко жмёт её.
– Поздравляю! – говорит он.
– Всегда! – рапортую я.
– Что это было? – спросил я у председательницы, когда мы пошли отмечать успешное создание новой структуры.
– Наверное, магия имени, – ответила она. – Все мы из того времени.
Швейцарское пиво
– Скажи-ка, Вася, ведь не даром, – говорю я Васе, и Вася понимающе кивает и запевает:
– Ох, не да-ро-ом, ох, ох не да-ро-ом, – чем меня немало удивляет: эта песня про русскую красавицу, от которой меня тошнит с юности, по возрасту никак не должна быть ему знакома.
Не хочу знать, что имел в виду Вася, но я намекал на бонус, который он получил за победу. Наши электронщики разработали продвинутый блок, а Васе удалось убедить заказчика включить в состав своего изделия именно наше устройство. Какие аргументы Вася применял, только ли технические, – это на его совести, но, когда комплексные испытания самолёта завершатся, наш блок навсегда останется в составе изделия, и конкуренты не смогут его заменить, разве только сертифицировать весь самолёт заново, что нереально.
Мы сидим на борту парома из Петербурга в Хельсинки. Компания успешно завершила год, и мы таким путём отмечаем предстоящие новогодние праздники.
Шведский стол в корабельном ресторане, с его копчёным лососем и красным вином, с красной икрой, которую рекомендуют есть в сочетании с луком и сметаной, сделал всех ленивыми и добродушными. В таких случаях тянет на охотничьи рассказы, и Вася, мой постоянный собеседник в долгих путешествиях, держа бокал с красным вином за ножку и разглядывая на свет, подал мяч:
– В Советском Союзе красное вино пили?
Я усмехнулся:
– Только те, кто выёживался. «Бычья кровь» и «Гымза» – нормальный человек пить не станет: горькое и кислое.
– А что же пили?
– В школе – портвейн «три семёрки». «Девушка, дайте шесть семёрок, пожалуйста!» В институте – водку, а кто побогаче – коньяк. Настоящее сухое я впервые распробовал в Цюрихе.
– В Цюрихе? Расскажите, я ещё там не был!
– Ну, слушай тогда. Шеф взял меня с собой в качестве толмача, покупать оборудование. А директор завода дал шефу задание передать привет некоему иранскому бизнесмену со странным именем Сассон, у которого с нашим заводом были какие-то контракты. И ещё директор сказал шефу, что иранец даст счёт на любую сумму, чтобы можно было списать дополнительную валюту на командировочные расходы. Когда с основными делами определились, шеф велел позвонить Сассону. Тот был очень любезен, пригласил в пятницу вечером к себе домой и даже предложил подхватить нас из гостиницы.
– Вы по-английски разговаривали? – спрашивает наш новый сотрудник Родион.
– На фарси.
– Правда, на фарси? – Глаза Родиона расширяются.
– Да на английском, ну что ты, как маленький! – осаживает его Вася.
– А почему, если он иранец, у него дом в Цюрихе?
– Богатый иранец, – говорит за меня Вася. Я молча солидаризируюсь.
– Ну, так вот, в пятницу я оделся получше, а именно в джинсы и кроссовки. Это были мои первые фирменные джинсы, хотя мне было уже к сорока годам. В юности на меня джинсов было не достать: фарцовщики привозили только ходовые размеры, на худых. Ну, а к джинсам, я слышал, полагаются кроссовки, которые продавались в том же шопинг-центре. К вечеру жара спала, стало темнеть, и тут нарисовался Сассон со своим «мерседесом».
– Это какой «мерседес»? – спрашивают оба моих собеседника чуть не хором.
– Вроде «мерседес-500», тогда все иномарки для меня были на одно лицо. Машина – это полдела, дальше интереснее. Ехали недолго, приехали к высокому забору, ворота волшебным образом отъехали в сторону и сами же за нами закрылись, и мы оказались возле дома на берегу Цюрихского озера. Мы переглянулись: крутое место. Вошли в дом: огромный холл, бронзовая люстра с хрустальными подвесками, мраморная лестница ведёт наверх… Шеф держит фасон, я стараюсь изобразить уверенность…
– Что будете пить? – спрашивает хозяин. Я было открыл рот сказать «кампари-оранж», но шеф меня опередил.
– Пиво, – говорит. – Очень люблю швейцарское пиво! – Будто не вчера его в ресторане впервые попробовал.
– Пиво хорошо после бани, – говорит Вася. – «Балтика» девятка…
– Я люблю «Очаковское», – подал голос Родион.
– Специалисты, моб вашу ять, – говорю. – В наше время было одно пиво, «Жигулёвское», да и то не достать. Я пиво не любил, но даже те, кто любил, называли его «моча молодого поросенка». В стройотряде в Казахстане как-то удалось пробовать чешский «Будвайзер» в бутылках. «Жигулёвское» дотуда не доезжало, взрывалось по дороге.
– Пиво? – растерялся хозяин. – Пойду спрошу у тёщи, может, у неё есть.
Пока он ходил, мы с шефом обменивались впечатлениями.
– Неплохо живут иранские бизнесмены, – говорит шеф. – Только пиво не пьют.
– Они вообще пить не должны, потому как мусульмане, – вспомнил я что-то из жизни персов.
– Да брось ты, ещё как пьют: и азербайджанцы, и татары, и абхазы – только наливай.
– Так то советские, у аятоллы Хомейни с этим строго!
– Вот они в Цюрихе и живут. Наверное, выпить любят.
Вернулся хозяин с тремя бутылками: у тёщи нашлось пиво. С бокалами в руках мы отправились бродить по дому. Дверь на озеро вывела в зелёный травянистый дворик, и по мосткам, мимо летнего домика, мы подошли к эллингу с двумя висящими на подъёмниках яхтами. Тем временем на улице заметно стемнело. Комаров, однако, не наблюдалось. По мосткам направились обратно в дом допивать своё пиво.
– Скоро придут гости, будет небольшая компания, – известил нас Сассон. – Вот и они!
– А какой это год? – спрашивает Родион.
– То ли восемьдесят девятый, то ли девяностый. Ты ещё не родился!
– Да нет, уже родился, грудничком был.
Так вот. Навстречу по мосткам приближался худощавый парень, на вид лет тридцати с хвостиком. Хвостик не на голове, прическа офисного менеджера типа яппи. Лет тридцати пяти – до сорока, скажем. От его уверенной манеры держаться, от запаха его одеколона веяло заграницей; собственно, это заграница и была. Одет он был в светлую рубашку без единой морщинки, светлые брюки и коричневые ботинки. Мне казалось, ботинки сами за себя говорили: «мы очень дорогие». На мгновение мне стало неуютно в своих джинсах и кроссовках, тем более что хозяин был одет приблизительно как и его гость, да и шеф, я вдруг заметил, тоже был одет вполне по-вечернему.
– Он юрист, – шепнул мне на ухо Сассон, – а вот и его жена.
На ней маленькое, на ладонь выше колен, жёлтое в обтяжку платье, с виду простое, но сама она увешана, как новогодняя ёлка: золотые цепочки, браслеты, серьги и перстни с блестящими камушками – все, правда, не массивное, а довольно тонкое и элегантное. Холёная женщина без возраста.
Мы развернулись и все вместе направились в одноэтажный летний домик, который оказался не таким уж домиком: пара гостиных, одна побольше, другая поменьше, обставленных вполне по-городскому, обеденный зал с большим столом человек на 15 и туалет. В туалете я наконец-то почувствовал себя уютно: он напоминал мне наш дачный туалет в садоводстве на Карельском перешейке. Нет, конечно, там не было выгребной ямы и очка, прикрытого плашкой, выпиленной из широкой доски с ручкой, это был ватерклозет, но стенки были обиты чем-то вроде прессованного картона, а пол деревянный. Там я перевел дух и собрался с мыслями, снова перестроился на заграничную волну и вышел к гостям, которых стало уже больше.
Шефа я нашёл в этот момент вполне самодостаточным: он сидел рядом с Сассоном в компании двух других мужчин иранского вида, перед каждым была чашка чая с листочком мяты, и они как-то находили общий язык. Впрочем, в основном это был язык молчания и колец сигаретного дыма. Я хотел прийти ему на помощь, но меня перехватила жена юриста и скомандовала идти в малую гостиную.
Оглядываясь на шефа, я отправился за ней. Мы расположились на просторных диванах по обе стороны журнального столика, и она закинула ногу на ногу.
«Иранские женщины игнорируют исламскую революцию», – подумал я, отводя глаза от её коленей, продолжающихся всё выше и выше до бесконечности.
Мне было уже к сорока годам, но тут я вдруг почувствовал себя подростком: не знал, что сказать и что делать. Вела она себя как-то слишком… откровенно, что ли. В планах у меня совершенно не значился флирт, тем более с иностранкой, тем более с иранкой, к тому же муж где-то в соседней комнате. К тому же она не в моём вкусе.
Иранка достала сигарету. Я выхватил одноразовую зажигалку с раздевающейся женщиной – мы с шефом накупили таких для сувениров, а я держал её для шефа, он свои всё время терял – и дал ей прикурить. Она посмотрела сначала на зажигалку, потом прямо мне в глаза и на понятном английском сказала неожиданно:
– Ну, расскажи, как живут евреи в Советском Союзе!
У меня отлегло. Это другой коленкор.
«Похоже, они не иранцы… – пронеслось у меня в голове. – Опять же пятница вечером… „И каждую пятницу, как солнце закатится, кого-то жуют под бананом…“»
Тема была знакомая. Я, собственно говоря, еврей, по крайней мере, так было записано в советском паспорте в графе «национальность».
– Что, правда такая графа в паспорте была? – удивлённо спрашивает Родион.
– Ты что, не знаешь, ну прямо как маленький, – отвечает за меня Вася. – Ах, да ты и вправду маленький!
– Была графа «национальность», а в анкете это шло пятым пунктом, – добавляю я, – и этот пятый пункт портил жизнь многим. Но речь не об этом.
– Вот видишь, – говорю я псевдоиранке, – как перестройка началась, даже за границу выпускают, государственный антисемитизм слабеет. А раньше в наш технический вуз была двухпроцентная норма приёма для евреев. Из трёхсот человек принимали не больше шести. В царской России и то норма была выше! И в партию не принимали, но, может, это и к лучшему? – пожаловался я, но собеседница шутки не поняла.
И я стал разворачивать широкую панораму жизни многонационального советского народа, составившую, по словам руководителей страны, единую общность, где все национальности были равны, но некоторые равнее. Не скрыл я от собеседницы и тот факт, что в компьютерной программе учёта кадров завода, где я работал, процентный состав евреев учитывался в отдельной справке.
Она смотрела прямо в глаза, кивала, но заинтересованность в её глазах стала постепенно угасать.
Вася и Родион тоже как-то поникли, задумались, но окончательно внимание пока не потеряли.
– Короче, меня выручило то, что всех позвали за стол. Нас с шефом, естественно, усадили рядом, ведь я должен был ему переводить.
– Шеф, – говорю, – это не иранцы, похоже, это евреи!
– Я знаю, израильтяне! – шеф вдруг включил свой армянский акцент. – Патамучто мята это «нана» и на Кавказе, и в Израиле, и в Иране!
– Похоже, вы с Сассоном нашли друг друга!
– Классный мужик этот Сассон, с ним дела можно делать!
Все выпили, за столом стало шумно. Сассон через меня объяснил шефу, что несколько семей регулярно собираются здесь, в Цюрихе, по очереди у кого-то дома, отмечая шаббат, наступление еврейской субботы. Вообще-то, он живет на две страны: Швейцарию и Израиль. Семья Сассона переехала из Ирана в Израиль, когда ему было 13 лет. Очень нравились уроки английского языка: там он каждый день видел учительницу, женщину в юбке и с открытым лицом и руками, а не в хиджабе.
– Может, поэтому он так хорошо освоил английский, прямо как диктор! – вставил я в процессе перевода свой комментарий.
Перед самой арабо-израильской войной 1967 года Сассон пошёл в армию, воевал. Доказательством его армейской дружбы был его командир, Яшка, человек уже в возрасте, он приехал в гости из Израиля и сидел с нами за столом. Их строевой песней была «Наш ротный командир» на русском языке. Яшка родом с Украины, ему было десять лет, когда семья переехала в Палестину, поэтому он к своим шестидесяти с гаком немного помнил по-русски. Слов строевой песни большинство солдат не понимало, но текст зубрили наизусть. Я такой песни не знал, поддержать их не мог, а после нескольких рюмок водки расслабился, забыл про джинсы и запел «Катюшу», «Шёл отряд по берегу», про Щорса, которые израильтяне, как оказалось, знали на своём языке, так что расстались мы весело и сердечно.
Хозяин заказал нам такси, а на прощанье подарил по видеомагнитофону: шефу настоящий, а мне – видеопроигрыватель, каждый из которых стоил дороже, чем сумма, на которую мы рассчитывали получить квитанцию.
– Счёт на дополнительные расходы в валюте мы попросить постеснялись, – говорю я своим спутникам. – Но, как ни странно, эта случайная встреча породила много событий и была чревата всяческими жизненными перипетиями, характерными в кипящих девяностых. Мы несколько раз пытались начать совместный бизнес, Сассон знакомил нас с разными людьми, большинство из которых оказались аферистами, он даже подарил нам «мерседес», который забрал у папы одного будущего олигарха, и этот автомобиль, потом выяснилось, был с перебитыми номерами. В конце концов мы с ним нащупали нормальную, некриминальную тему, и бизнес завертелся, но об этом – в другой раз. А того юриста с женой встретить больше не довелось, но меня это не расстраивает.
Паром, не торопясь, двигался в сторону Финляндии. Мы допили наше красное и пошли в казино, которое работает на пароме всю ночь. В знак благодарности за внимание я выдал Васе и Родиону по десять фишек на удачу. Родион играл впервые и, как положено новичку, выиграл 300 евро – по-простому, на красном и чёрном.
Максим Кантор
Оттепель
Хуже нет, как начнёт подтаивать. Сегодня Пётр пошёл снег с крыши сгребать. Снег-то и потёк. А он в своих ботах так и пополз вниз. Лопатой цепляется. А за что уцепишься? Не за что особенно. Покричал, чтоб руку дали. Ну, дураков нету за ним лезть. Да и не успеешь. Хоть он не быстро полз.
Народ с троллейбусной остановки смотрит: сползёт? нет? Сполз.
Полетел.
И ладно бы в сугроб. Бывает, выживают. А сегодня сугробов-то нет. На лестницу упал, у парадного. Хуже нет – упасть на лестницу: сразу нога выскакивает, череп лопается и мозги текут. Почему я и говорю: не люблю такую погоду.
Валерий Копнинов
Прошлогодний снег в охапке
Стрелки показывали без четверти двенадцать. Но Пашка в обман не вдавался, он знал – настенные часы уже давненько не ходят. Случилась эта неприятность после того, как из них исчезли батарейки. А без батареек часы стали только с виду похожи на часы. И что тут поделаешь? Как исправишь? Были бы они ну хоть механические, что ли, чтобы ключиком заводились, а так…
В свои неполные семь лет Пашка сплошь и рядом проявлял себя мальчишкой сообразительным и, что немаловажно, самостоятельным. Вот и сейчас в ситуации, когда какой-либо прибор, тоже показывающий время, в доме отсутствовал (микроволновка, ранее выручавшая своим таймером, испортилась и доживала свой век простым шкафчиком), Пашка догадался включить телевизор, по которому можно было при определённом терпении и внимательности как-то сориентироваться во времени.
Мама ушла, лишь только рассвело (часы и тогда врали про двенадцать без четверти), и с нею, конечно, увязался дядя Серёжа, прозванный их соседями «приблуда», а мамой именуемый – Сереня.
Сам же дядя Серёжа называл себя маминым мужем, а от Пашки требовал величать его папой. Но Пашка знал, что его настоящий, хороший папа – погиб.
– Мам, ты надолго? – крикнул Пашка в спину уходящей матери, выскочив вслед за ней босиком в холодные сени.
