скачать книгу бесплатно
Генерал появился точно в назначенное время. Он оказался высоким и сухощавым немолодым человеком.
Элегантный, с низким голосом и мягкой манерой общения – от него веяло силой и обаянием. Обменялись визитными карточками, обсудили планы возможного сотрудничества, выпили за их успешную реализацию. Каждая сторона рассказала о своих проектах, снова выпили.
Генерал вёл себя просто, по-дружески, будто мы ровесники и знакомы уже тысячу лет, говорит Павел. Он буквально зачаровал меня своей значительностью.
Вино сокращает дистанцию и развязывает языки; наверное, поэтому, когда разговор близился к концу, Павел отважился спросить:
– Извините за такой вопрос, но что вы думаете по поводу убийства Рабина?
Генерал помолчал, потом посмотрел на собеседника и раздумчиво произнёс:
– Я могу сказать лишь одно: не хотел бы сейчас оказаться на посту руководителя спецслужбы, которая отвечает за безопасность… – и, переведя разговор в другую плоскость, спросил: – Вы интересуетесь литературой?
– Вообще-то, да, – удивился Павел.
– У меня в Москве был кузен, умер, к сожалению, известный поэт, может быть, вы слышали…
– Кто это?
– Его имя Борис Слуцкий!
– Борис Слуцкий! Он не просто известный, он один из самых больших советских поэтов! У меня даже с собой книга его стихов!
Генерал показал кулак с поднятым большим пальцем в знак одобрения.
– Вы знаете, когда моя мать приезжала в Москву, он так и не встретился со своей тёткой. Это было много лет назад…
– Почему? Неужели он испугался?
– Я не знаю. Может быть. Кстати, этим летом мы с женой впервые собираемся в Россию, будем путешествовать целый месяц, взяли круиз по Волге, хотим заехать в Москву, в Петербург.
– Сейчас не те времена. Теперь мы можем встречаться с любыми иностранцами! – воскликнул Павел. – Если будете в Петербурге, позвоните, у меня на визитной карточке телефон, я покажу вам интересные места в городе!
– Обязательно позвоню, – усмехнулся он и вдруг по-дружески приобнял и как-то по-отечески похлопал Павла по плечу.
* * *
– Это была успешная поездка, – говорит Павел, допивая чай. – Мы заключили большую сделку, продали оборудование на предприятие, много лет ездили на их площадку для внедрения, потом на обучение, устраивали семинары для расширения числа пользователей, пока не сменили директора. Новый директор назначил новых людей. Заместителя – доктора наук, с которым мы ездили в Израиль, – отправили на пенсию. Затем у меня начались проблемы с зубами, теми, что чинил доктор Рабинович. Потом пришла весть, что начальник вычислительного центра умер от лучевой болезни: когда-то, как выяснилось, во время испытаний он схватил дозу. Пока начальник вычислительного центра был на своем посту, всё оборудование работало и приносило пользу. Новый начальник стал закупать новое оборудование у новых поставщиков – всё как обычно: денег не жалко, когда они казённые…
Вот так все и сплелось: и спутники, и Рабин, и МОССАД, и поэзия, и зубы, – усмехается Павел. – И генерал сильное впечатление произвёл, хотя встреча с ним осталась без последствий – во всех смыслах: тендер на израильский спутник выиграло украинское КБ, а мне генерал так и не позвонил.
А тогда, по возвращении домой в Петербург, когда напряжение отпустило, но впечатления были ещё живы, я стал докладывать своему шефу о результатах поездки, о встрече с руководителем спутниковой программы Израиля.
– Это оказался легендарный человек! – Я всё ещё находился под обаянием этого супергероя. – Бывший директор МОССАД, представляете себе! Он собирается летом в круиз по Волге, а потом приедет в Питер, обещал позвонить, встретиться!
– Бывших директоров МОССАД не бывает, – холодно сказал шеф. – Подумай хорошенько, надо ли тебе с ним встречаться ещё раз. Со спецслужбами, как пишут умные люди, вход – рубль, выход – два.
Павел рассказывает эту историю, а сам крутит в руках уже пустой бокал. Поднялся ветер с залива и, как обычно, раскачивает сосны, а ветер доносит йодистый запах водорослей. Павел закрывает окна веранды и говорит:
– Покойный шеф был на поколение старше. Они все пуганые хоть и в детстве, но застали сталинские времена, когда за встречу с иностранцем можно было загреметь в места не столь отдалённые. Мы-то продукт хрущёвского времени, болтать, по крайней мере, не боимся – язык без костей! Тем не менее шеф заставил меня задуматься, что, может, и хорошо, что генерал больше не проявился.
– Что, так и не позвонил? – спрашивает Аллочка.
– Не позвонил, – смеется он. – П правильно сделал. Не зря у него была репутация умного человека. Думаю, когда он хлопал меня по плечу, он слегка посмеивался над моей наивностью…
– Слушай, – говорит Аллочка, – четверть века прошло, и как ты всё это помнишь?
– Как тут не помнить, – отвечает Павел. – Генерал – это приятный эпизод. Вот доктора Рабиновича всю жизнь буду помнить. Зуб даю! Даже три зуба!
– А можно я спрошу, почему вы в девяностые не уехали, как все?
– Аллочка, кто уехал, а кто не уехал. Многие уехали, это правда, но не все. Мы же не уехали! У нас была работа, были надежды, перспективы… Потом возникли другие обстоятельства, но сейчас я думаю, что мир стал един. Поздно уже, давайте спать ложиться, поговорим об этом в другой раз!
Магия имени
Мой отец говорил: имя должно быть коротким и без «р». А вдруг ребёнок будет картавить, и что? Даже своё имя не сможет правильно произнести? Вот, например, писатель Константин Симонов – знаменитый человек, а мучился, переживал! По-настоящему его звали Кирилл, но он не мог выговорить «р», и ему пришлось стать Константином…
Я не в обиде на родителей, мне нравится моё имя-отчество: Леонид Ильич. Уверен, один из Михалковых симпатизировал Хрущёву по тем же причинам, что я – Брежневу, а Брежневу я всегда симпатизировал. Леонид Ильич это вам не какой-нибудь Николай Викторович или Алексей Николаевич. Чем дольше правил Леонид Ильич, тем эффектнее я входил в кабинеты. В советские времена это било наповал.
– А, привет! Заходи! – и большой заводской начальник оборачивается на портрет моего тёзки, который висит у него за спиной, потом по-свойски подмигивает мне, молодому инженеру, кивком приглашает к столу и говорит: – Ну, что там у тебя?
Поминать имя Леонида Ильича всуе было дерзко, но прикольно. Иногда меня называли даже Владимиром Ильичом. Тогда я скромно улыбался: «Ну что вы, что вы! Вы меня повысили, я всего лишь Леонид Ильич».
Поначалу, когда после Хрущёва к власти пришел триумвират, наверху было решено: никто и никогда не будет совмещать главные посты в государстве. Сосед по парте Саша Воробьёв не одобрял моей любви к Брежневу и с самого начала подозревал генерального секретаря в наполеоновских замашках.
– Ты посмотри, этот мордастый всё время лезет вперёд, рожа протокольная, – говорил мне Воробьёв, рассматривая на перемене газету «Известия». Он её приносил из дома и демонстративно читал перед обществоведением. Предмет вела историчка, секретарь школьного парткома, она уважала политическую подкованность учеников – со всеми вытекающими оценками.
Сам Воробьёв, кандидат в мастера спорта по плаванию, был крепким и тоже довольно-таки круглолицым, и мне бывало немного обидно за Брежнева, хотелось даже сказать: «На себя-то посмотри!»
– Да брось ты, они все мордастые, – вяло защищал я своего фаворита.
Воробьёв был видный парень, ему благоволила ещё и физичка по прозвищу Лошадь. Девочек, напротив, она недолюбливала, задавала вопросы вроде: «Какие у вас резинки на чулках?» – это к теме остаточной деформации. А когда отвечающая краснела и начинала всхлипывать, то физичка роняла: «Ну ладно, ладно» – и, поворачиваясь к моему соседу, говорила с благостной улыбкой: «Вот Воробьёв может хороший пример на остаточную деформацию привести».
Воробьёв был из рабочей семьи, его пролетарское чутье я оценил через десяток лет, когда Брежнев «съел» Николая Викторовича Подгорного и стал президентом страны, совместив этот пост с генсековским.
Со временем Брежнев забурел, стал «дорогим Леонидом Ильичом», потом молва присвоила ему титул «зовите меня просто Ильич». Всё это прямо отражалось и на мне. Пик популярности я ощутил в отделе кадров ВНИИ, куда меня распределили после вуза. Кадровая служба иначе, как «наш Ильич», меня не называла.
Потом тёзка заболел коллекционированием орденов. И я не остался в стороне: меня, как молодого учёного, выдвинули на грамоту ЦК ВЛКСМ, тоже неизвестно за что. Это был мой самый большой взлёт в комсомольской карьере, и с этим я улетел в отпуск «на юга», в Сочи. С этого же момента начался мой самый крутой комсомольский спуск.
Прежде чем продолжить описание моих комсомольских приключений, расскажу о семейной трагедии, на фоне которых эти приключения происходили: моя любимая тётушка, школьная учительница русского языка и литературы, совсем нестарая, только недавно вышла на пенсию, так у неё обнаружили рак в запущенной форме. Уже развивалась водянка, и раз в две недели необходима была операция по откачиванию ведра жидкости из брюшной полости. Спустить её по лестнице на табуретке с четвёртого этажа мне каждый раз помогал кто-нибудь из друзей. Такси подвозило к приёмному покою больницы, один из нас бежал за креслом-каталкой, туда пересаживали пациентку и тянули-толкали эту вихляющую таратайку по ухабистым больничным коридорам. В операционной пересаживать на гинекологическое кресло иногда помогала медсестра. Потом шли искать хирурга и заманивать его на операцию. Врач был хороший: приходил и умело делал прокол. Потом мы с другом ловили такси, доставляли тётю обратно на её четвёртый этаж, и я в полуобморочном состоянии ехал на работу.
ВНИИ было с военным уклоном, поэтому, кроме нас – инженеров-программистов, там работали отставники, «чёрные полковники», которых называли так по аналогии с военно-морской хунтой, захватившей тогда власть в Греции. В каждой лаборатории – по полковнику. Они получали 520 рублей в месяц, а мы, молодые специалисты, – 110. За эти деньги они очень любили ходить «на морковку», ведь прополка, сбор корнеплодов, переборка на овощебазе – всё было, по их мнению, гораздо здоровее, чем протирать штаны в институте и изобретать тактику боевого применения оружия. А мы, за наши 110 рэ, не любили копаться в земле и грязных овощах. У нас с полковниками был своеобразный пакт: мы их не трогаем, и они нас не трогают, а «на морковку» ходим поровну: кто охотно, а кто неохотно.
Вернулся я из отпуска загорелый и готовый к дальнейшим подвигам на научном и морковном фронтах, и вдруг меня вызывают к начальнику отдела. Это было странно, к начальнику отдела всегда ходил только заведующий нашей лабораторией. Другой странностью было то, что во главе стола на месте начальника сидел парторг, «чёрный полковник» Фёдор Иванович со своим красным носом картошкой. Начальник отдела притулился сбоку, напротив начальника восседала профорг, рядом с ней – мой друг Володя, комсорг.
«Заседание „четырёхугольника“? – промелькнуло у меня в голове. – Может, грамоту ЦК хотят вручить? А то и премию объявят!»
Я хотел приветствовать собрание непринуждённой шуткой, но шутка никак не принуждалась: лица у всех серьёзные, напряжённые, и все смотрят не в лицо, а куда-то мимо.
Вообще-то, парторг был колоритной фигурой: боевой офицер, друг Фиделя Кастро. Его звёздный час пришёлся на Карибский кризис. Он командовал частью, что должна была стрелять нашими ракетами по Америке. Фидель приехал к нему в расположение, взволнованный: будет ли Советский Союз защищать Кубу или нет? Фёдор Иванович по-дружески приобнял легендарного команданте кубинской революции за плечи и сказал ему на чистом русском языке с волжским акцентом: «Не волнуйся, Фидель, мы с тобой». Фидель обрадовался, и они выпили. Однако вскоре Хрущёв договорился с президентом Кеннеди убрать ракеты с Кубы, а Фиделя не спросили и даже не поставили в известность. Команданте страшно обиделся и на время очень охладел к советско-кубинской дружбе. Но Фёдор Иванович был не виноват, что поделаешь, большая политика. Фёдор Иванович любил рассказывать этот боевой эпизод своей биографии на морковных грядах во время перекура под лёгкую закуску.
Начальник отдела, который скромно сидел за столом сбоку, был худеньким, невзрачным человеком с тихим голосом. Местные остряки называли его «бледная немочь» и сочинили про него стих: «У начальника отдела никакого нету дела». Или тела, в зависимости от ситуации.
Профорга за комплекцию называли «крупный инженер». Она была второй женой старшего научного сотрудника из соседней лаборатории. Обычно её больше всего волновали вопросы продовольственных заказов, путёвок и кассы взаимопомощи. Кстати, её предшественница, первая жена этого старшего научного сотрудника, тоже работала в соседней лаборатории вместе со своим бывшим мужем, она была замужем за сотрудником из нашей лаборатории – такая вот квадратура круга.
Четвёртый член «четырёхугольника», мой друг и босс по комсомольской линии Володя сидел рядом с профоргом.
Фёдор Иванович показал на свободный стул на торце стола.
– Что это ты, Лёня, так ведёшь себя? Раньше за тобой такого не замечалось! – неожиданно говорит Фёдор Иванович в своей окающей манере.
– А что такое? – удивляюсь я вслух, а сам судорожно перебираю свои возможные грехи.
Какие у молодых специалистов могли быть грехи? Нарушение правил работы с секретной документацией? Вроде не было. Опоздания на работу? На проходной ни разу не ловили. Разговоры по телефону? Но я всегда помнил про надпись на аппарате: «Внимание, телефон прослушивается». Тем более после того случая, когда в лабораторию по внутреннему телефону (городской был только в кабинете начальника отдела) позвонила мама. Женат я ещё не был, жил с родителями.
– Лёня, я тебя разыскиваю. Ты почему вчера дома не ночевал?
Я стал мяться, объяснять, что вчера вечером телефоны-автоматы не работали, а сегодня ещё не успел позвонить. Выручил диспетчер, который возник на линии и сказал железным голосом:
– Прекратите внеслужебные разговоры.
Мама испугалась, повесила трубку и больше никогда мне на работу не звонила.
– Фёдор Иванович, я ничего такого не делал!
– На тебя жалуются, что ты ведешь антисоветские разговоры.
– Я – антисоветские разговоры? Да ни в жисть!
– А кто сказал, что в Советском Союзе медицины нет?
Говорят, у человека два состояния в жизни: «всё – х-ня» и «полный п-ц»… Наступило второе. Я вспомнил тот разговор, была такая фраза… Антисоветские разговоры – это лишение допуска, лишение – это значит увольнение с работы. А отец, брат… Всем конец… Конец моим амбициям: будущей диссертации, карьере, и всё из-за какой-то ерунды! Прошиб пот, ноги ослабели, стоял бы – упал. А все сидят молча, брови насуплены, цвет лица Фёдора Ивановича сравнялся с цветом носа, как светофор, профорг смотрит в сторону, начальник – в пространство…
Только что перед самым отъездом в Сочи меня подзывает начальник нашей лаборатории:
– Сходи к Гребнёву в соседнюю лабораторию за документом. Он знает, что мне нужно.
Вхожу к соседям, когда «чёрный полковник» Гребнёв обсуждает с молодёжью успехи советской медицины. Я забыл, за чем шёл.
– В Советском Союзе медицины нет! Я прямо из больницы, тётке операцию делали. Это ужас: грязь, жуть, медикаментов нет, инструментов нет, персонала нет! – сказал я в пространство.
– Ну, зачем же обобщать, это частный случай, – парировал Гребнёв ласковым голосом.
– К сожалению, это система, – сказал я и впервые осознал ужас медицинского диагноза.
Вот же, Гребнёв грёбаный, заложил! Чего ему не хватает, старому псу! Полтыщи в месяц огребает, ничего не делает, первый на морковку бежит, а всё ему неймётся! Частный разговор хочет раздуть в политическое дело! – думаю про себя, а что возразить – от страха никак не придумывается. Наконец сообразил:
– В Советском Союзе медицины нет, это не секрет, – говорю я, глядя в глаза Фёдору Ивановичу. – Я об этом уже письмо в «Правду» написал.
Прозвучало как-то по-детски, неубедительно. Тем более что письмо в «Правду» я не писал, хотя сгоряча и собирался. Холодок внизу живота не проходит. Фёдор Иванович покачал головой:
– Нехорошо! Зачем так говорить!
Везёт мне в жизни на друзей пролетарского происхождения. Мой комсомольский начальник Володя – сын кузнеца. Видимо, быстрый ум нужен в кузнечном деле и передаётся по наследству. Мастер по части импровизации, Володя был к тому времени автором многих поэтических строк, например:
Лошадь убивает капля никотина.
Ни за что страдает бедная скотина.
Звезда институтских Дней Дурака, Володя дурака и включил:
– Фёдор Иванович, а что тут такого? Вот когда вы про его тёзку говорите, что у того скоро места на груди для орденов не хватит, так это ничего, а когда Лёня сказал, так это чего!
Повисла пауза.
Неожиданно подал голос начальник отдела:
– Я думаю, это досадное недоразумение. В нашем отделе разговоры должны вестись только по делу.
– Он больше не будет, это он по молодости, по неопытности, – сказала профсоюзная нимфа, которую Володя любовно именовал «нимфища». Правда, за глаза.
Фёдор Иванович, выдержав паузу и, видимо, обдумав ситуацию, сказал:
– Ладно, давайте забудем.
В результате грамоту ЦК ВЛКСМ мне не дали, но и политического дела не раздули. Сыграли по нулям, спасибо тёзке. Так сработала магия имени. Но урок я из этого извлек и пошёл работать на завод, где не было «чёрных полковников» и секретности.
* * *
Некоторое время спустя у моего тёзки случился инсульт, он стал невнятно говорить, зато появились его книги «Малая земля», «Возрождение», «Целина» – эти книги проходили в школе, творческий потенциал его не угас. Кстати, как и у меня сейчас. Но в конце концов настал печальный день.
В день смерти Леонида Ильича пришло распоряжение: организовать круглосуточное дежурство на всех предприятиях. Во избежание беспорядков, как объяснил потом мне отец. Догадайтесь, кого назначили дежурным? Пришлось в память о тёзке спать всю ночь на стульях в кабинете начальника вычислительного центра. А портреты Леонида Ильича вскоре исчезли со стен кабинетов.
Потом были два года пышных похорон: члены Политбюро один за одним уезжали на орудийных лафетах в сторону кремлёвской стены. Пришёл молодой лидер, обозначились новые веянья в политике страны: гласность и перестройка.
В свете этих веяний сам секретарь горкома партии собственной персоной решил посетить наш завод. А наше начальство надумало порадовать секретаря рапортом о новом внедрённом проекте. Горкомовская «Волга» проследовала на вычислительный центр, не останавливаясь на проходной, и замерла прямо у двери инженерного корпуса. На второй этаж секретарю горкома всё же пришлось подняться пешком.
В кабинете начальника ВЦ собралась хорошая компания: секретарь горкома, секретарь райкома, секретарь парткома, другие начальники-коммунисты. Единственным беспартийным из собравшихся был я, руководитель проекта. Все очень волновались. Вернее, почти все.
Людям беспартийным секретарь горкома – не начальство, это всё равно что митрополит неверующему, и волноваться тут нечего. Я доложил свой проект, обращаясь к нему, как к родному. Рассказал, глядя прямо в глаза, как важна автоматизация в промышленности, какую уникальную систему нам удалось сделать. Человек он, казалось, явно неглупый; похоже, ему было важно прильнуть к живому проекту, вникнуть и понять, в чём его суть. После меня слово взял секретарь горкома и послал мяч обратно: рассказал всем собравшимся, как важна автоматизация. Коммунисты внимали, коммунисты кивали.
– Как правильно говорит товарищ… – секретарь горкома обращает свой взор ко мне.
– Леонид Ильич, – подхватываю я.
– Как правильно говорит товарищ Леонид Ильич, – автоматически повторяет секретарь горкома и замолкает.
Мимолетная, или, как в музыке называют, люфт-пауза…
Все, включая секретаря горкома, смеются. Доклад прошёл хорошо.
