скачать книгу бесплатно
Язык – гендер – традиция. Материалы международной научной конференции
Сборник
Сборник статей, в которых череду персонажей мифов и сказок, былин и загадок продолжают художник-перформатист Мария Чуйкова и Масяня, Эльфы и хиппи. “Мужское” и “женское” рассматриваются как точка зрения и способ поведения, проявляющиеся на уровне речи (лексика, грамматика), концепции литературного романа и ролевой игры.
Содержит ненормативную лексику.
Сборник
Язык – гендер – традиция. Материалы международной научной конференции
Адоньева С.
Частушечный агон
Деятельность человека в основном ограничивается выбором между откровенностью и скрытностью в отношении того, что с ним на самом деле происходит. Тот, кто не любит выдавать себя, может сказать о себе, в лучшем случае, что он вообще не отвечает сам за себя, ни за свои так называемые действия, а между тем на самом деле он выбрал прежде и продолжает свободно выбирать границы лицемерия, чтобы оправдать свои действия… Иными словами, реальная деятельность человека заключается либо в мифотворчестве, либо в раскрытии истины. Чем мы и занимаемся[1 - Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. М., 1994. С. 79.].
Предварив свое выступление цитатой из Розенштока-Хюсси, имеющей непосредственное отношение к сути интересующего нас предмета, я хочу предложить вашему вниманию несколько общих соображений и конкретных примеров, связанных с бытованием жанра частушки в северно-русской фольклорной традиции. Начнем с частного. Предметом нашего внимания будет, как это следует из названия, частушка, но не в качестве поэтической формы, а как конструктивный элемент неких социальных процедур, рассмотрению которых и будет посвящено сообщение.
Агоном в греческой традиции называлось всякое состязание, (в том числе и в виде речевого диалога), происходившее во время праздников. Сравнение частушечных диалогов с агоническом действом было предложено моей коллегой Ольгой Филановской. Это было во время фольклорной экспедиции 2001 года, работавшей на северном берегу Белого озера (Вологодская область), когда мы обсуждали некоторые факты и обстоятельства, сообщенные нам в интервью. Приведу несколько примеров из этого ряда.
Так, уже так, уже праздник когда, идут с гармонью, и компания, надо что когда ей уже драку начинать, вот и уже такое вызывающее делается, вот называется «ломка перед дракой», в общем, идут и один и вот так, себя так вот, такое, как разминается – и эти, руки и плечи, всем этим, корпусом, и потом еще… ну один так разламывается, другой там идет прямо так <называется> прямо колом дорогу, это… и там с частушками, конечно, с матерными, и… Бот это называется «ломка», на самом деле ее надо смотреть, видеть! Кто крепче ломается – самый заядлый дракун считался этот. И гармошка на развал идет, под хулиганской, специально идет это ломка вся идет под хулиганской… по басам на гармошке играют. На одних на басах – на развал называется….
Значит, там такое действие было, как все равно что по сценарию, такой непроизвольный импровизированный сценарий. Один идет там ломается, там идет там с колом, там: «Эх ты!…» А второй там идет кто-то частушки поет, гармонист только свое дело делал – играл. А <мы> частушки пели. Там уже у них кто как, каждый знал свою роль. В этой компании у каждого своя роль была.
<Это вот деревня на деревню?>
Деревня на деревню, и шатия на шатию.
И частушка была, что <декламирует:>
Шатия на шатию —
которая возьмет.
Наша маленькая Шатия
большую заебет.
Они с такой с поддевкой, чтоб, в общем, задраться, чтоб задеть, такие частушки унизительные в адрес соперника пели. И потом уже начинали те отвечали, потом шли эти…
Идут, короче, пляшут, и этот, индоман идет компания, в ширину вот дороги – от конца, от края дороги до другого края. Посередине гармонист, впереди толпа пляшет, с гармошкою прошли, в общем, сквозь эту толпу, посмотрели и толпа разошлася, и тут человека два-три уже вырубили, лежат уже без сознания на дороге, вот такие случаи были. Я тоже был свидетелем вот таких[2 - Фольклорный архив филологического факультета СПбГУ, Ваш 26-5.].
Это – одно из многочисленных описаний праздничного поведения деревенских парней. Частушка в этой ситуации – способ социальной экспликации временного конфликта мужских групп. Она, пропеваясь одним из группы, звучит от лица группы:
Мы ребята-хулиганы роксомския волости…
Обмен частушечными текстами предваряет открытый конфликт, т. е. драку, которая служила и служит обязательным элементом мужского праздничного поведения в северно-русской деревне. Иной способ употребления частушки в женской агонической традиции. Из интервью:
<Бывало, что частушка обидная?>
Л. М. Ну конечно, это выпоют все в песне. Сопернице-то.
Н. И. У меня золовушка была, бывала так.
Л. М. Супостатка меня высрамит,
Меня не высрамить.
Пойдет плясать – брюшину выставит
Меня не выставить.
Супостатка – ненаглядка,
Ненаглядное лицо
Не подмигивай, косая
Настрогает бельмецо[3 - Ваш 01-01, видеозапись посиделок д. Мыс Роксомского с/с.].
Женская частушка включает в коммуникативный акт не группы, но лица. Она либо декларирует некое состояние «я», либо обращена к «ты», «Мы» в женских частушечных текстах отсутствует.
В данном случае об универсальном гендерном различии частушечного состязания говорить нельзя. Следует отметить лишь тот факт, что частушка включена в сценарий социального конфликта и этот конфликт – весьма специфической природы. Он не является деструктивным для социума в силу своей нормативности. Именно поэтому его следует определить как-то иначе: как состязание или как агон. Нормативна драка как кульминация деревенского праздника (о чем в один голос свидетельствуют все информанты, хотя оценивают ее по-разному), нормативна частушечная перебранка девушек-соперниц во время праздничной пляски. О том же свидетельствует и наличие конвенциональной речевой формы, структурирующей и, более того, легализующей конфликты такого рода. Важно отметить также и то, что частушечный жанр свидетельствует о наличии конвенционально закрепленных типов сценария: группового и личного конфликта-агона.
Наряду с состязанием, частушка знает и иные формы социальных сценариев. Один из них определил наличие особого типа частушек – «примерные». Так их определяют наши информанты. Посредством таких текстов исполнители обнаруживают публично то, что в повседневной норме социального поведения скрывается. В частушечном тексте они открывают сферу своих внутренних состояний, – желаний, страхов, возможностей, скорбей, оценок и пр. Приведем несколько примеров из интервью:
Я дружила с парнем, а вот с тем, за которого замуж вышла. Была у меня подружка тоже. С Калининской области. Вот мы с ней все дружили. Дак она такая интересная. Плясать несколько не по-нашему она плясала и музыка ей не очень наша подходила. Знаете, она какую пела…
Ох, Тома, дорогая,
знаю милого твого,
Ну и Славка, ну и парень,
Ну и совесть у него.
Я это все как-то в шутку принимала. Я в какой-то степени наивный человек. А потом оказывается, что ей самой хотелось подружить с ним. И вот в нашей деревне была свадьба. Парень чуть-чуть постарше меня женился. Парень этот был другом моего мужа. Дак мужа пригласили на свадьбу, а меня не пригласили на свадьбу. Из одной деревни. И оказывается, что не пригласили на свадьбу потому, что надо было их свести, мужа с этой девчонкой. Это я потом уж узнала, когда женились он это мне рассказал. Я думаю, чего она такие песни поет. Взбалмошная такая И он тут сидит. <…>
Сам про себя и пел Витька. Или сочинил, или тоже где-то слышал. Но ведь все равно кто-то их сочиняет когда-то. Потом они распространяются. А вот он, это как раз рассказывали, шел мимо дома той девушки, с которой дружил. Шел и эту частушку и спел, чтоб она услышала. Потом она рассказывала, что шел Витька и пел такую частушку.
За веселую гуляночку милашка не ругай.
За решеточки посадят, передачку передай.
<…>
Если, допустим, есть кавалер, встречались, да он отстал встречаться, дак какие-то там и выскажет и обиды. Вот как вот
Рожь высокая, густая,
Поскорее колосись.
Я люблю тебя, миленочек,
И ты не заносись.
Вот, может она хочет привлечь его внимание, вот и споет эту частушку. Может, компания с этим парнем навстречу идет. <…>
Я уж тоже потом это осмыслила. Маленькая была, частушку запомнила (мама пела), а в чем ее смысл, не понимала. Я потом ни от кого больше этой частушки не слышала, только от нее (от мамы).
Тополиночка росла,
в садик обвалилася,
с кем миленочку гулять,
сестра распорядилася.
И оказывается, это на самом деле было что. Ее, с кавалером ее, развела ее сестра. Я так думаю, что она сама и сочинила эту частушку. Больше я никогда ни от кого не слышала ее. <…>
Мое поколение, дак все могли спеть. И мужчины и женщины. Парни вот было идут на гулянье. Так тожо. Если сударушка заносится, дак какую-нибудь примерную частушку и споют, если увидят, что она где-то идет. Он мог спеть: я люблю тебя, сударушка, и ты не заносись. Примерная, значит, подходит к случаю. Так все и выражались, что вчера я так плясала, так плясала, все частушки примерные пела. Все писни примерные пела. <…>
<Исполнительница отметила, что это частушка ее собственного сочинения:>
Мы с миленочком сидели
Посидели, разошлись.
Кто развел, – тому спасибо:
Люди добрые нашлись.
<А были такие случаи? >
Конечно. Его мама меня не хочет замуж взять, пойдет к колдуну. Там пошепчут. Дадут ему поесть или попить. Он меня разлюбит. На другой женится. Меня не возьмет. Вот, видишь: Кто развел, – тому спасибо: люди добрые нашлись. Счастья-то не будет все равно. Потом отойдет, говорят. Говорят, это на время колдовство. Потом отойдет. Все равно он уже любить не будет. <…>
Частушка фиксирует конкретный жизненный факт, постулируя формульным текстом и закрепляя за счет возможного многократного его воспроизведения его каузальную форму. «Он меня разлюбил, потому что его околдовали», или «в моем несчастье виновата моя сестра». Или же, напротив, частушка служит каналом, посредством которого может быть публично передано сообщение, невозможное для передачи никакими иными способами. Важно отметить то, что наличие свидетелей во всех случаях обязательно. По какой-то причине публичность является условием эффективности частушечного речевого акта.
В рассмотрении изложенных выше примеров я исходила из ряда общих тезисов, назвать которые считаю необходимым, для того чтобы высказанное разместилось в нужном исследовательском контексте:
1. Риторическая организация текста является экспликацией его прагматики.
2. Организация текста (высказывания) определяется тем прагматическим контуром, в который он встраивается.
3. Под прагматическим контуром мы понимаем форму социального контекста, созидаемую посредством данного высказывания (текста). Следовательно, при анализе мы можем двигаться от контура к тексту. Мы можем пытаться интерпретировать определенную речевую форму, анализируя социальный контекст ее употребления и, наоборот, двигаться от речевой формы к форме контекста.
Одна из таких корреляций – отношение между агентивной формой фольклорного жанра и спецификой контекста, – и составила предмет нашего внимания:
Данные синтаксической типологии языков говорят о том, что существуют два разных подхода к жизни, которые в разных языках играют разную роль: можно рассматривать человеческую жизнь с точки зрения того, «что делаю я», т. е. придерживаться агентивной ориентации, а можно подходить к жизни с позиции того, «что случится со мной», следуя пациентивной… ориентации[4 - Вежбицка А. Русский язык. // Вежбицка А. Язык. Познание. Культура. М., 1996. С. 55.].
Человек, обозначая себя в речи в качестве пациенса, оказывается индикатором или реципиентом параметров действительности, но не субъектом, изменяющим эти параметры. Это представление закреплено структурой неопределенно-личных конструкций русского предложения (мне весело, мне грустно, мне думается и пр.), характерных и для фольклорного синтаксиса.
Можно предположить, что неагентивносгь, отмеченная Вежбицкой, как характерная черта русского языкового сознания обусловлена определенными характеристиками русской культурной реальности[5 - О когнитивной модели безличных и неопределенно-личных конструкций русского языка: Арутюнова Н. А. Язык и мир человека. М., 1998. (Ч. X. Безличность и неопределенность). С. 793–870.].
Безличные предложения фиксируют когнитивные модели, сформировавшиеся в национальном сознании и соответствующие прототипическим положениям дел. Занимая в ситуации центральную позицию, человек вместе с тем над ней не властен. Он подчинен некоторой – внешней или внутренней – силе[6 - Там же. С. 806.].
На фоне общей установки на исходную активность именно «сил», а не человека, переход к агентивности речи оказывается особенно значимым. Знающие о том, что инициатива в изменении реальности не принадлежит человеку, отдают себе отчет в степени ответственности за проявление собственной инициативы. Использование форм первого лица в активном залоге предполагает максимальный градус ответственности. Дело, совершаемое таким высказыванием, и его результат – полностью под ответственностью говорящего[7 - Ср.: «Великий процесс, который представлен у человека полярностью ответственности и притворства, можно, пожалуй, назвать нашей ответственностью. Это непрекращающийся поток ответов, которые человек держит перед лицом своего мира, под взглядом своего Бога и на слуху своего рода…» (Розенптток-Хюсси О. Цит. соч. С. 79).]. Лоном, рождающим агентивные формы в фольклоре, оказываются песенные тексты календарных и переходных ритуалов и заговоры. Тем более знаменательно то, что подобные формы оказываются наиболее эксплуатируемыми в жанре частушки, никем не заподозренном в ритуальном характере своего происхождения (и тем более бытования). Существуют две наиболее распространенные противоречащие друг другу точки зрения на происхождение этой формы. По одной из них, частушка есть фольклорный жанр Нового времени, результат влияния фабричного города на крестьянскую культуру (этой точки зрения придерживался, например, Д. К. Зеленин). По другой она есть жанр древний (к этой точке зрения склонялись Соболевский, Линева, Флоренский)[8 - Обзор дооктябрьского периода исследования частушки см.: Орлов Д. В. Русская частушка дооктябрьского периода. (Вторая половина ХIХ – начало XX века). Автореферат дисс. на соиск. степени канд. филол. наук. М., 1954.]. Особого внимания для интересующего нас аспекта заслуживают те характеристики частушки, которые представляют контекст ее бытования. Так, собиратель частушки В. И. Симаков отмечая то, что отмечали многие и до и после него, писал:
…незаконченность, отрывчатость частушки и есть ее главная и характерная отличительная черта… Частушка выражает один момент, одно мимолетное переживание человека[9 - Симаков В. И. Несколько слов о деревенских припевках частушках. СПб., 1913 С. 11.].
Но в продолжение этой мысли он высказал соображение, являющееся, на наш взгляд, знаменательным:
Частушка никогда не была песней и никогда не собиралась заменить песню[10 - Там же.].
Так что же она такое и какие социальные действия посредством ее совершаются?
Мне вспоминается характерное сравнение, сделанное одним крестьянином, он сравнил частушку с газетой: – Вы, говорит, все новости городской жизни узнаете из газет, а мы деревенские новости можем узнать из частушек[11 - Там же. С. 13.].
Итак, частушка служит для передачи новостей. Вместе с тем, записи частушек позволяют заметить исключительную пространственную мобильность этих жанровых форм: одни и те же тексты фиксируются на очень отдаленных друг от друга территориях. Тексты частушек очень устойчивы, несмотря на всеми отмечаемую их «сиюминутность». Это позволяет предположить то, что новостью является не сам текст, но акт приписывания некоего текста некоему конкретному факту. Или, точнее, сотворение некоего социального факта – новости (события) – посредством верификации определенного текста. Именно в этом смысле – как временной вектор, воздействующий на динамику социума, обеспечивающий его жизнь во времени, и следует, на мой взгляд, рассматривать частушку в аспекте ее социальности.
Буфеллах О.
Персона в женских снах
Мир сна – это столь же реальное состояние бытия, как и мир дня, – мы не живем во сне в состоянии «выключения», мы просто живем в нем иначе.
Сэмюэл Данкелл
В юнгианской психологии сны являются не только символическим зеркалом личности, но и отражают процесс духовного развития человека, который Юнг назвал путем индивидуации. Этот путь не преодолевается посредством волевых усилий, человек идет по нему естественно всю свою жизнь. Психический центр (Самость), регулирующий духовный рост, является источником сновидческих сюжетов и образов. В снах Самость проявляет себя через символы развития, преображения, вечности, святости и красоты.
В женских снах Самость часто выступает в облике жрицы, волшебницы, богини, любви или плодородия, Божьей Матери. В качестве примера рассмотрим фрагмент женского сна:
Я стою у излучины реки. Вода в реке так спокойна, что ее поверхность кажется темным зеркалом. Очень тихо, так тихо, что воздух звенит, будто от напряжения. Я чего-то жду. Из-за поворота реки появляется лодка без гребцов. На носу лодки стоит женщина в простой белой одежде, с венком на голове. В ее руках букет из водных цветов: белых лилий, желтых кувшинок. Стебли очень слабые, и цветки висят как поникшие головы. Лодка пристает к берегу в том месте, где я стою. Я подхожу к женщине, и она отдает мне цветы.
В этом фрагменте река и лодка – символы жизненного пути человека, его развития, судьбы, вручение цветов – акт инициации, и мудрая женщина в белой одежде – символ Самости. Еще один пример:
Я стою посреди огромного храма Вокруг темно, и мне трудно оценить его размеры. У храма нет купола. Наверху я вижу месяц и звезды. Очень тихо. Впереди справа я замечаю золотое свечение. Я направляюсь туда, и мои шаги отдаются гулким эхом. Золотой свет идет от иконы размером с человеческую фигуру. Икона в окладе, от женщины исходит спокойствие и уверенность. Я смотрю на нее, и мне кажется, что она тоже смотрит на меня. У нее в руках скипетр и держава, на голове венец. Я становлюсь вплотную к иконе, поворачиваюсь спиной и влезаю в ее пространство, заполняя собой фигуру женщины. В момент слияния с ней, я испытываю чувство блаженства, какого никогда не переживала прежде.
Вне зависимости от пола сновидца образами высшей мудрости могут быть животные (змеи, драконы, крокодилы) особенно если во сне они наделены способностью говорить, Часто Самость предстает в виде камня, кристалла, драгоценностей, золотых монет или слитков, летающих тарелок, Божьего гласа, квадрата или крута. Основная задача появления символов Самости в наших снах состоит в наставлении нас на истинный путь, утерянный нашим сознанием. Следуя пути индивидуации, человек ощущает, что он проживает свою жизнь в соответствии с неким тайным промыслом, – так, будто кто-то сверху берет опеку над ним и его жизнью.
В жизни процесс духовного развития начинается, как правило, с ощущения бессмысленности и пустоты существования. Перед нами возникает препятствие, которое кажется непреодолимым. Этот начальный процесс индивидуации Юнг назвал осознанием Тени. Тень нашей собственной личности это первое, с чем мы сталкиваемся на пути к Самости. Наша Тень несет в себе все те стороны нас самих, которые мы боимся или недолюбливаем, предпочитая попросту о них не знать. Как правило, теневые качества собственной личности мы легко замечаем в других людях, с которыми нам трудно найти общий язык. В снах Тень выступает в виде лиц одного с нами пола. Это не случайно, поскольку мы гораздо легче прощаем недостатки представителям противоположного пола, нежели своего. Персонажи Тени преследуют нас в кошмарных снах, погонях, катастрофах, в образах насилия, разбоя, разложения, отвратительных тварей. Смысл Тени во снах амбивалентен, с одной стороны, она отражает негативные качества, которые следует преодолеть, с другой – непривычную для человека, но ценную часть жизни, которую нужно принять. Приведем в качестве примера фрагмент следующего женского сна:
Я в туалете. На полке передо мной лежит старая меховая родительская шапка, изъеденная молью. Я вижу личинки и вылетающих отвратительных грязно-серых насекомых. Их становится все больше и больше, они заполняют все вокруг, я начинаю задыхаться, пытаюсь открыть дверь, но ее заклинило. За дверью слышатся голоса матери и мужа, они о чем-то оживленно болтают. Я хочу позвать на помощь, крикнуть, но не могу.
Сновидица «задыхается» от «старых», полученных в наследство (от родителей представлений (шапка) о жизни и о себе. «Кошмарность» ситуации заключается в конфликте между потребностью в искренних отношениях с близкими (мать, муж) и ее неспособнотью открыто говорить о своих чувствах (нет голоса). Теневой аспект сновидения учит прямому и честному выражению себя, несмотря на страх быть непонятой, не принятой, отверженной.
Осознание смыслового содержания Тени является самой сложной проблемой из всех стоящих перед нами на пути духовного развития. Юнг сравнивал этот этап с шестым подвигом Геракла – чисткой Авгиевых конюшен. Восприятие Тени требует от нас повернуться лицом к надвигающейся тьме и смело принять критику со стороны бессознательного.
Персона – это та часть личности человека, которая обеспечивает ему контакты с другими людьми на протяжении всей жизни. Давая определение, Персоне Юнг писал: «Это то, чем человек в действительности не является, но в то же время то, чем он сам, также как и другие, себя считает».
В переводе с латыни персона значит – маска, и обозначает все те социальные роли, которые мы исполняем в жизни. Иначе чем через Персону не происходит нашего взаимодействия с другими людьми.
В сновидениях Персона проявляет себя в образах:
– предметов одежды (все то, что мы носим на себе, снимаем или надеваем),
– трибутов профессии (стетоскоп для врача, колба, пробирка для химика),
– трибутов статуса (то, что отражает карьерный рост, марка машины, счет в банке).
В процессе жизни нам не раз приходится выбирать между интересами профессионального роста и зовом сердца и, если мы выстраиваем жизненный путь в ущерб внутренним интересам, то рано или поздно нам придется пережить отчаянное состояние «потери души». В юнгианской психологии – это конфликт между Персоной и Самостью.
Наше смятение и чувство неудовлетворенности собой будут отражать и сновидения. В качестве примера приведем два сна двадцатипятилетней девушки, учительницы, живущей вместе с родителями.
Я с матерью нахожусь в каком-то магазинчике, выкладываю на прилавок цветные платья, белые, желтые, красные, Я представляю себе, как буду выглядеть в них, отхожу от прилавка и сажусь сбоку. На стене висит темно-синее платье: кривое, несуразное, дурацкое. Мать хочет, чтобы я его купила. Я доказываю ей, что оно мне не подходит. Говорю, что знаю это точно, встаю и ухожу.
Я в универмаге Пассаж, на втором этаже; захожу в отдел одежды, разговариваю с продавщицей. Магазин закрывается, мы спускаемся вниз и идем по галерее. Там я встречаю свою мать, она идет с сумкой и заводит меня в какое-то помещение, достает из сумки туфли, черные, поношенные, похожие на ортопедические. Они мне не нравятся. Рядом на полу я вижу кучу старой, поношенной обуви, которую приготовила для меня мать.
Во сне наша героиня пребывает в поисках новой яркой одежды, что отражает ее стремление изменить свои социальные перспективы, несмотря на желание матери заставить ее жить по своим «ортопедическим» образцам. Эти два сна отражают сложную ситуацию сновидицы, нерешенную ею проблему отделения от родительских сценариев, когда роль дочери мешает ей осваивать другие, более свойственные ей по возрасту и индивидуальности роли.
В каждой женщине живет мужчина, и каждый мужчина таит в себе женщину. Женскую часть мужской психики Юнг назвал «Анима» (лат. «душа»), мужскую составляющую женской психики – «Анимус» (лат «дух»). Поскольку Анима и Анимус – это бессознательные составляющие психики человека, то об их качествах мы можем узнать только опосредованно: через сны, фантазии, стереотипы сексуального поведения.
На нашем «сновидческом экране» внутренние мужчина и женщина являются проводниками по миру бессознательной психики, именно они связывают нас с Самостью, но мужчина и женщина идут к ней разными путями. Для мужчины этот путь заключается в душевном развитии, а для женщины в духовном росте.
