Режущие слух звуки тишины. Сборник рассказов

Только когда я учился в десятом, узнал от нее, что она мама первой жены моего папы. Ее дочка, которую звали Людмилой, умерла очень молодой, и папа женился на моей маме, но продолжал навещать бывшую тещу, по крайней мере, дважды в год – на день рождения и в день смерти первой жены, с которой прожил всего три года, не заведя детей.

Узнав о смерти моих родителей, Баба Лена выяснила, что дядя Коля, усыновивший меня, продал нашу квартиру и куда-то пропал. Потом она разыскала меня, долго оформляла бумаги, пока не удалось забрать меня домой.

Но это я все узнал очень нескоро.

А будучи в неведении, я продолжал опасаться нового взрослого человека, появившегося в моей жизни, ожидая от нее очередного предательства или иной пакости.

Она по ночам храпела, и, только слыша этот храп, я спал спокойно, но стоило водвориться тишине, я просыпался и ждал, ждал чего-то страшного, пока она опять не начинала храпеть, тогда успокаивался и засыпал, ни на мгновение не отключая те части мозга, которые анализируют слышимое.

Дома у Бабы Лены было настоящее пианино, за которое она частенько садилась и играла, а я замирал рядом, впитывая живое звучание музыки.

– Хочешь научиться? – спросила она.

– Да, – выдохнул я.

Но стоило мне коснуться клавиш, как все во мне напрягалось – это было очень громко, и эти звуки издавал инструмент из-за меня, этого я себе не мог позволить и отказался от занятий.

Еще в квартире был проигрыватель и много пластинок с классической музыкой. Там я впервые услышал Баха не в мысленном исполнении Вени, а в прекрасном исполнении органа и симфонического оркестра.

Видя мою тягу к звучанию нот, Баба Лена начала водить меня в Филармонию. Где я увидел, как выглядят те инструменты, которые создают гармонию, звуки волнующие, трогающие, изумляющие, завораживающие, но не пугающие.

Я научился выделять в звучании оркестра отдельные инструменты, заглушая мысленно звук других. Я мог, сидя в зале, слушать скрипку или рояль, полностью выключив звук остального оркестра, даже научился оставлять звук только одной скрипки, постепенно понижая мысленно громкость других.

Когда я бывал в плену музыки, отключалась моя способность слышать что-либо еще, давала сбой моя система постоянного мониторинга окружающей обстановки. Я забывал обо всем, я ничего не опасался, ни о чем не думал – парил в невесомости, чем-то напоминавшей Сонину страну.

Первые два года Баба Лена обязана была раз в месяц приводить меня в интернат на беседу с врачом – противным дядькой в проволочных очках, с резиновым молоточком в руках и списком непонятных, запутанных вопросов. Конечно, при этих посещениях я находил несколько минут повидаться с Веней и Соней. Они, как и я, были очень рады этим встречам.

Начиная уже с четвертого класса, я посещал интернат только один раз в три месяца, но зато в пятом Баба Лена устроила мне настоящий праздник – она договорилась с директором и Веня с Соней пришли к нам домой на мой день рождения, на целый день, Веня тогда исписал два блокнота.

С шестого класса визиты к врачу стали обязательными раз в полгода.

Вот тогда, при весеннем посещении, Веня меня напугал.

Я зашел к нему, присел на соседнюю кровать, он, казалось, через силу улыбнулся, вяло пожал мне руку, было впечатление, что он не рад.

В комнате стоял тяжелый запах. Я оглядывался и принюхивался, Веня это заметил, протянул мне блокнот:

«Я не моюсь».

– Почему?

«Я надеюсь стать для них противным. Но они сами насильно меня моют».

– Кто?

Он отвернулся к стене и больше не реагировал на мои вопросы.

Я прислушался, от него не исходила музыка.

– Ты не слушаешь музыку? – спросил я.

Он, не поворачиваясь, протянул руку, взял с тумбочки блокнот, что-то написал и, также глядя в стену, протянул мне ответ:

«Она больше не звучит».

В следующее мое посещение, я не застал Веню, пошел искать его по классам, встретил Соню.

– Он в больнице, – объяснила она.

– Что случилось?

– Он обжегся кислотой в классе химии.

– Ты знаешь, в какой больнице?

– Да, – она назвала адрес. – Меня к нему не отпускают, – она прикрыла глаза и оказалось уже не со мной.

Я взял ее за руку, зажмурился, но полет не получался, неужели мы потеряли связь?

Я уговорил Бабу Лену отвезти меня в больницу.

Веня лежал на койке с забинтованной головой.

– Что случилось? – я подсунул ему под правую руку блокнот, который лежал на тумбочке.

«Я сам облил себе лицо. Я думаю, что теперь я им буду не нужен. Я буду противен».

– Кто они?

«Не надо».

Больше он ничего не писал и закрыл глаза, только по бинту на лице пробежала слеза, оставляя мокрый след.

Я еще раз навещал его, больше ничего не спрашивал, но он сам написал про Соню:

«Она стала очень долго гостить в сказочной стране. Ее теперь лечат. Ее забирают в больницу, и она пьет лекарства. Она скоро станет обычной».

– Не верю, она не может не быть психом!

«Я уже иногда ее не узнаю. Она становится другой».

– Не может быть!

«Я тоже так думал».

– Я ее видел несколько дней назад. Она была обычной, закрывала глаза, улетала.

«Значит, ее скоро опять заберут. После каждого лечения она все дольше не может улететь».

А через месяц к нам домой пришел милиционер.

Он долго разговаривал на кухне с Бабой Леной, они закрыли двери, усадили меня в дальней комнате и шептали тихо-тихо. Я слышал только обрывки: «Его нельзя, у него психика тонкая», «Но он недавно виделся с товарищем, он может что-то знать» и еще много подобных туманных фраз.

Потом они пришли ко мне.

– Ты виделся недавно с Вениамином?

– Да. Это было тридцать два дня назад, – ответил я.

– Ты так точно помнишь?

– Я все точно помню. Зачем помнить не точно?

– Что тебе говорил твой друг?

– Говорил, что облился кислотой. Что его лечат.

Диалог был долгим. Я не мог понять, что хочет милиционер, а он не хотел задавать прямые вопросы, не хотел объяснить, в чем дело? Это вызывало у меня опасение, я боялся навредить ответами Веньке, говорил общие фразы, слушая интонацию спрашивающего, частоту его пульса, надо было определить, что его больше всего волнует, когда он задает действительно важный для него вопрос, а когда, чтобы запутать меня.

Когда милиционер ушел, Баба Лена объяснила:

– Я лучше тебе все скажу, чтобы ты не мучился всякими домыслами. С Веней случилась беда, он зарезал завхоза в интернате. Сейчас ему назначили психическую экспертизу. Его положат в сумасшедший дом.

Так Веня навсегда исчез из моей жизни. Он меня не предавал, это я не смог его защитить, такая мысль мне пришла впервые. Можно же было, наверное, уговорить Бабу Лену забрать его к нам. Это открытие затмило в моем разуме мысли о предательстве в отношении меня «взрослых», которые случились в моей жизни.

Категорию «взрослые» я сам добавил в классификацию тети Клавы, которая подразумевала только: «идиот», «псих» и «обычный».

«Взрослые» для меня – это не все, кто старше меня, а только те, от кого зависел я и ход моей жизни. Пока никто из них не смог не оставить во мне разочарования. Казалось, что Баба Лена тоже не станет исключением – она очень часто говорила, что, если бы ни она, то моя жизнь была бы труднее и беспросветнее, что мне повезло, что она случилась на моем пути. У меня вызывал страх все, от кого я зависел.

Прошел год, я не бывал в интернате, мои посещения врача отменили, теперь я должен был ходить раз в год в районный диспансер.

Однажды, когда был дома один, я услышал, как на первом этаже открывается дверь парадной и по нескольким ступеням к лифту устремляются шаги Сони. Я вышел на площадку и ждал ее.

– Привет, Вадик, – она прошла мимо меня в квартиру, скинула туфли и забралась с ногами в кресло, – как хорошо, что я помню, где ты живешь.

– Привет. Как ты здесь?

– Я сбежала.

– Из интерната?

– Из больницы. Я месяц уже выплевывала таблетки. Теперь могу соображать, – она говорила медленно, как будто находясь в глубокой задумчивости, глаза были блеклыми, потеряли яркую голубизну, волосы распрямились, не блестели.

– Что ты будешь теперь делать?

– Я улетаю. Я, наконец, решилась, я улетаю, – я прислушался, ее сердце стучало ровно, не было былого бешенного ритма, как раньше перед полетами. – Они убедили меня, что моей страны нет. Я им поверила, я отреклась от нее. Но я знаю, что она меня простит, так надо было, чтобы они ослабили контроль. Моя страна меня не предаст.

Она смотрела в пол, не поднимая глаз на меня.

– Я сейчас чай налью, как ты любишь, с тремя ложками, – я вышел на кухню и уже оттуда услышал резкий звук открываемого окна, кинулся назад.

Она стояла на подоконнике:

– Я вернусь за тобой, Вадик, ты жди. Только ты достоин моей страны. Жди! – она расправила руки, плавно взмахнула ими и шагнула с подоконника в небо.

У меня отключился слух, в голове свистел ветер, будто я летел с бешенной скоростью, а потом глухой удар и полная тишина.

Я впервые был в абсолютной тишине, в которой очень гулко разносился звук капающих с неровного бордюра на асфальт двора каплей Сониной крови из разбитой головы. Я сжал голову руками, я затыкал уши, но капли звучали все громче, как куранты, отсчитывающие последние секунды навсегда уходящего года, детства, жизни…

Я бросился к шкафу, схватил зимнюю шапку, надел, завязал «уши», свалился на диван, прижал к уху подушку, но все было напрасно – капли продолжали падать на асфальт. Тогда я вскочил, сорвал шапку, в мои уши ворвался шум: кто-то внизу кричал, гудела машина, натужно скрипел лифт, кто-то выбивал ковер, лаял пес, скрипели на повороте колеса автомобиля, жизнь продолжала звучать, но никогда в ней не прозвучит голос Сони, никогда больше я не смогу летать.

Несколько дней я не спал, я ждал, что она за мной прилетит, я был вне реальности, ничего не слышал, никого не видел, не контролировал ни себя, ни окружающих.

А потом провалился в сон без сновидений и проспал два дня.

Когда проснулся, то отчетливо понял – я остался один, я перестал ждать Соню.

Баба Лена умерла, когда я заканчивал школу, мне скоро должно было исполниться восемнадцать. К этому времени я уже отлично знал все звуки нашего дома, кто и в какой квартире в какое время встает утром, когда ложиться, у кого какая походка, где есть дети, а где животные, кто любит долго принимать душ, в какой квартире, как часто пользуются пылесосом, кто какие программы смотрит по телевизору, у кого какая мелодия дверного звонка, я все про всех знал, но, как только я остался один, они никогда не узнают ничего про меня.

Я, долго мучаясь, вытащил из пианино струны и теперь с наслаждением изучал ноты, учил наизусть любимые мелодии и играл на беззвучных клавишах, паря в их звучании.

Я нашел работу.

Ее мне посоветовал сосед с первого этажа, он был на год старше меня, я его сразу отнес к разряду идиотов.

– Вадик, там все круто. Выдают черную форму, дубинку, как у ментов. Стоишь, а эти все богатеи ходят и тебе пропуск предъявляют.

Я устроился охранником в огромный бизнес-центр недалеко от метро «Проспект Большевиков». Работа была сменная, но самое главное, что все мое рабочее время я проводил в специальной будке, которая отгораживала меня от всех, она создавала иллюзию безопасности, она успокаивала меня, мне не надо было ни с кем соприкасаться, общаться, я был один в своем убежище, внимательно слушая всех вокруг, сам оставаясь неслышным.

Мне повезло с работой, никогда ее не поменяю, скоро уже должен был быть двадцатилетний юбилей, как я здесь работал.

3.Занедолго до сегодня

Ясный морозный день сменился пасмурным, туманным, влажным вечером, потепление принесло изморось.

Я шел к своему дому от Второго Муринского вдоль длинного серого «сталинского» дома по узкой пешеходной дорожке. Впереди неспешно, аккуратно ставя ноги на местами покрытый льдом асфальт, двигалась пожилая женщина с хозяйственной сумкой в руке.

Прислушавшись к ее шагам, понял, что походка мне знакома.

Из отведенной под эту информацию ячейки памяти считал – живет на девятом этаже, квартира в моем стояке, судя по всему, живет одна, но гости бывают часто (некоторые повторяются, некоторые бывают очень редко), хозяйка не заставляет их переобуваться, ходят по квартире в уличной обуви, иногда она играет на рояле или пианино, телевизор смотрит в большой комнате, в маленькую уходит на ночь.

Обгоняя ее, я почти прижался к стене дома, и именно в этот момент мой слух уловил исходящий сверху легкий треск и еле уловимое шуршание льда о металл. Мозг, настроенный на постоянный анализ окружающей обстановки, мгновенно послал импульс ногам, которые напряглись и откинули мое тело влево от стены, по пути рука ухватилась за ворот пальто женщины, увлекая ее за мной в сугроб за дорожкой.

Мы упали на твердый наст одновременно с огромной льдиной, разбившейся об асфальт на том месте, где долю секунды назад мы шли. Сноп мелких осколков и брызг осыпал нашу одежду.

Я вскочил, женщина со стоном села, ее шапка и сумка лежали в стороне.

– Агрессивная у вас, молодой человек, манера спасать женщин, – она повернулась в мою сторону и улыбнулась. – Подайте, пожалуйста, руку. Помогите встать.

Я напрягся, но руку все же протянул, она у меня дрожала, сердце было готово выпрыгнуть из груди, от пережитого только что страха.

Она оперлась о мою ладонь и с трудом встала, начала отряхивать пальто.

Поколебавшись, я наклонился, поднял и подал ей шапку, положил в сумку вылетевший из нее пакет с батоном и половинкой ржаного, распрямился, протягивая женщине сумку.

– Если вы были столь любезны, спасти мне жизнь, может, поможете добраться до дома? Для моего возраста такие стрессы слишком сильное ощущение. Если признаться, коленки дрожат, – вместо того, чтобы забрать у меня сумку, она крепко взяла меня под руку.

Я не поддался панике, которая готова была начаться от такого близкого контакта с посторонним человеком, я убедил себя, что от женщины опасности пока не исходит. Мы медленно побрели в сторону дома.

Когда я уверенно свернул к подъезду, она удивленно спросила:

– Вы знаете, где я живу?

Я был поглощен анализом создавшийся ситуации, отвечал автоматически:

– Вы живете на девятом, надо мной, через один этаж.

– Откуда вы знаете, вы же обычно ходите, опустив голову, ни на кого не смотрите, не здороваетесь. Вы меня узнали?

– Я узнал вашу походку. Я ее слышу дома. У вас домашняя обувь на жесткой подошве и, по-моему, на каблуке.

– Вы слышите через этаж?

– Да, даже дальше.

– Удивительно. Удивительная способность. Я слышу только дрели у соседей. Действительно, хожу всегда на невысоком каблуке, так привыкла, иначе начинают ноги болеть. Вас зовут Вадим? – спросила она, когда мы уже подходили к лифту.

Я вздрогнул, как она это узнала?

– Не пугайтесь. Я знаю многих в этом доме, очень давно живу здесь, хорошо знала и Елену Павловну, она же ваша бабушка?

– Да, – я был напряжен, но пока еще сигнала об опасности не поступало, надо было пройти еще одно испытание – проехать в тесной кабине в непосредственной близости с посторонним человеком.

Обычно, если я к лифту подходил одновременно с кем-либо, то уходил по лестнице, вниз всегда ходил пешком, потому что кабина могла остановиться на любом этаже, где нажата кнопка.

Мы доехали до девятого, я дождался, пока она открыла свою дверь, отдал ей сумку и устремился по лестнице вниз.

– Всего хорошего, Вадим. И еще раз спасибо за подаренную жизнь! – голос ее звучал весело, будто она улыбалась или даже смеялась.

– До свидания, – прошептал я в ответ.

На следующий день была ночная смена, поэтому днем я был дома.

Сходил в магазин, разложил продукты в холодильнике, сел перед беззвучным телевизором, смотрел фигурное катание, наслаждаясь подбиранием мелодии под кружение по льду очередной пары.

День был будней, в доме было относительно тихо, все на работе или на учебе, поэтому я легко слышал, как моя вчерашняя попутчица топталась на своей кухне, потом, не переобуваясь, вышла на лестницу, но лифт не вызвала, медленно начала спускаться по лестнице, пока не остановилась у моей двери.

Она нажимала на кнопку отключенного дверного звонка, я слышал, как отсоединенный контакт царапает по корпусу звонка. Она нажимала несколько раз, а потом постучала.

– Вадим, откройте, я знаю, что вы дома. Я видела вас в окно.

С тех пор, как умерла Баба Лена, никто посторонний не бывал в моей квартире. Иногда пытались звонить и стучать в дверь какие-то люди, которые ходили и по соседним квартирам, наверное, представители каких-то служб, но я не открывал. Но ни разу не было, что бы кто-то начинал поднимать шум у моей квартиры.

Это меня напрягало, нервировало, это привлекало внимание к моему жилищу.

Опять раздался стук и уже совсем громкий голос:

– Вадим, у вас все нормально?

Пришлось открыть дверь.

Попутчица стояла передо мной, держа в руке тарелку с румяными пирожками, от которых поднимался пар.

– Здравствуйте, Вадим, я помешала?

– Нет, – выдавил я из себя.

– Я к вам в гости с благодарственным угощением. Позволите, – она шагнула через порог, я непроизвольно отступил назад, выглядело, будто я ее приглашаю, пропускаю внутрь моего укрытия. – Угостите чаем?

Она прошла в комнату, поставила тарелку на стол.

В этот раз я ее разглядел: женщина далеко за шестьдесят, коротко остриженные, редкие, седые волосы, морщины не глубокие, но частые, на носу роговые очки, фигура плотная, синие платье с пояском было явно мало, видимо, из старых запасов, босоножки на невысоком каблуке без задников.

– Это собственного приготовления, – она кивнула на пирожки, – у вас есть чай?

– Да, – я ушел на кухню, включил газ под чайником и вернулся.

Гостья сидела на стуле за столом, с любопытством осматривая комнату:

– Вы тоже играете? – она кивнула на пианино.

– Да, – я присел на краешек стула напротив нее.

– Меня зовут Надежда Петровна. Мы с тобой давно знакомы. Ты же учился в пятьсот тридцать четвертой?

– Да.

– Ты выпуска девяностого?

– Да.

– Я много лет работала в этой школе. Я преподавала математику в старших. В вашем классе я не работала, несколько раз только замещала Валю, когда ты был в восьмом. Я тебя хорошо помню, ты меня тогда просто поразил.

Я молчал, я не помнил ее, или она изменилась за двадцать лет. Нашу математичку несколько раз замещали, один раз даже приглашали учителя из соседней школы.

– Ты меня просто «убил» однажды своим выступлением у доски. Ты отвечал, потом что-то случилось, ты отвлекся, сбился и начал рассказывать нам про интегралы, системы дифференциальных уравнений, выдавая такие вещи, которые и в институте не каждый сможет. Откуда ты это знал? Ты увлекался математикой?

Действительно, у меня было такое свойство. Если при ответе на уроке я слышал какой-то посторонний звук, вызывающий ощущение опасности, то я отвлекался на его анализ, просчет возможных последствий, но при этом продолжал говорить, потому что так полагалось, но уже не мог полностью контролировать, что говорю.

– Нет, не увлекался.

– Откуда же ты это знал?

– Я много читал книг по математике, когда был маленький. Они от папы остались. Я их читал и запоминал, но я не понимал значения того, что читал. Это было очень давно, но я все это помню.

Она внимательно смотрела на меня, мерно постукивая пальцами по столу, и в этот момент я ее узнал.

– Я вас узнал. Вы так стучали по журналу, когда слушали чей-нибудь ответ, – я указал на ее руку, лежавшую на столе. – Если ученик начинал отвечать неправильно, вы сжимали кулак, выставляли указательный палец, сгибали его и начинали стучать только им.

Она сдвинула очки на кончик носа, с удивлением глядя на меня:

– Ты это помнишь?

– Да, еще вы, когда что-нибудь объясняли, то выделяли важные слова, ударяя указкой себя вдоль ноги. А в конце предложения стукали носком правой туфли об пол. Это было очень тихо, но я помню. Я слышал. Еще у вас был кожаный пиджак, который скрипел, когда вы писали мелом на доске.

– Вот это да! – она покачала головой. – Ты все помнишь через звуки!

– Многое, но многое и через глаза. Но через звуки проще, их можно больше запомнить, чем картинок, они меньше занимают места в памяти, – я устал, я давно так много не говорил.

Услышал, как в чайнике начали подниматься со дна пузырьки, скоро закипит вода, ушел на кухню за пакетиками с чаем и чашками.

Когда вернулся, Надежда Петровна пыталась включить звук телевизора, но это было невозможно, он был отключен навсегда.

– Сломался? – спросила она.

– Да.

Мы пили чай с пирожками, было очень вкусно, как я больше всего любил – с капустой, как когда-то у моей мамы.

– Ты, наверное, в сухомятку питаешься, давай буду тебе борщ варить.

Я напрягся, отодвинул тарелку с недоеденным пирожком:

– Спасибо, я наелся.

Я сжался, что это? Попытка стать очередным «взрослым» в моей жизни? Я никогда теперь уже не позволю кому-либо сделать меня зависимым от него. От гостьи повеяло опасностью, я отодвинулся, мне захотелось выйти, но выйти было некуда – это было мое жилище.

Она, кажется, сразу почувствовала мое состояние, растерянно молчала, пауза затягивалась, она была смущена, как человек, который хочет добиться одного, а натыкался совершенно на другое, неожиданное для него, не понятное.

Она занервничала, убрала руки со стола, разгладила подол платья на коленях, мне даже стало жалко ее.

– Ты часто играешь? – она явно искала другую тему, понимая, что чем-то смутила, напугала собеседника, мы – психи – очень чутко чувствуем состояние собеседников.

– Каждый день, – я решил поддержать разговор, чтобы совсем не загонять ее в угол.

Она встала, подошла к пианино, открыла крышку:

– Сыграй что-нибудь, пожалуйста, а то я слушаю только свое исполнение, а это совсем другое дело, – она нажала на клавишу, которая ответила ей полной тишиной, не поверив, нажала еще на несколько, тот же эффект, хотя я услышал «ми».

Она решительно подняла верхнюю крышку, заглянув внутрь пианино, прошептала:

– Нда! – потом уже громко: – Сыграешь?

«Может она все же псих?» – пронеслась в мозгу шальная мысль, но этого не могло быть, своих я чувствовал сразу, она была «обычной», которая зачем-то хочет стать для меня «взрослой».

Я встал, подошел к инструменту, уселся на крутящийся стул, задумался и начал играть.

Надежда Петровна стояла тихо рядом, внимательно смотря на мои руки.

Я взял последний аккорд.

– Тоже люблю «Сарабанду» Генделя, – сказала она. – Но тебе надо научиться пользоваться правой педалью. Она позволяет длиться звуку, когда ты уже отпустил клавишу. Иначе появляются непроизвольные паузы, мелодия прерывается.

Я ошарашено смотрел на гостью.

– Ты мысленно тянешь звучание ноты, но в реальности она прерывается без педали.

– Вы слышали? – я был подавлен. – Вы псих?

Она расхохоталась:

– Конечно псих! Какой нормальный человек выдержит почти сорок лет в школе? – потом серьезно продолжила: – Нет, я не слышала, я видела, я же тоже играю, поэтому вижу, что ты исполнял.

– Я знаю, что вы играете.

– Ах, да, извини, забыла, что от тебя ничего не скрыть.

– Вы иногда играете очень красивую вещь, я не знаю названия, она такая медленно-тягучая.

– Понимаю. Уступи-ка место.

Я встал, она села, вздохнула и начала играть. Да, это была та прекрасная мелодия, которой я заслушивался через плиты перекрытия, теперь же она звучала в моей квартире, рядом, исполнительница раскачивалась в такт, откинув голову и закрыв глаза.

– Здорово! – искренне воскликнул я, когда отзвучало эхо последней ноты.

Она встала и театрально поклонилась, схватившись после этого за поясницу, сморщилась, распрямилась и сказала:

– Хочешь, приходи, научу.

Я опять напрягся:

– Я сам выучу, если ноты дадите.

– Дам, – тяжело вздохнула она, будто изучая, глядя мне в глаза, – если придешь.

– Мне на работу в ночь. Может, бросите мне в почтовый ящик, – я терялся, мне было не по себе.

– Знаешь, Вадим, у меня к тебе будет одна просьба. Мне, после вчерашнего падения, тяжело ходить. Ты бы не мог мне завтра купить хлеба? Магазин далеко, скользко на улице. Лет-то мне уже порядочно, – она говорила без пауз, будто боялась дать мне слово. – Я опасаюсь после вчерашнего выходить. Я денег тебе дам. Ко мне часто приходят ученики, помогают, но я же не знаю, когда опять придут…

– Хорошо, куплю. Деньги есть. Вам какой?

– Батон и ржаной.

«Неужели она уже съела то, что вчера несла?» – мысленно удивился я, поняв, что ученики это, скорее всего, те, кто ходит по ее квартире в уличной обуви.

Видно было, что она искренне обрадовалась моему согласию, заторопилась, пока я не передумал, поспешно распрощалась и ушла, оставив на столе тарелку с выпечкой.