banner banner banner
Допогуэра
Допогуэра
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Допогуэра

скачать книгу бесплатно


Дружная атмосфера, царившая до того, пропала, будто кто-то щелкнул выключатель. То был разговор мужской, без соплей и сантиментов.

– Повтори, сын.

– Я отделаю его. – Слова эти, выкованные из железа, упали на пол тремя подковами, и звон их еще долго резал покой комнаты.

Роберто был горд за отпрыска. Только что он вытащил из него на свет мужчину. Он увидел это во взгляде и услышал в голосе. Это была твердь земная, решимость правого дела. Будь ты хоть трижды слаб перед противником, но если обладаешь такой же волей, как Карло, тебе все нипочем. Ты пройдешь сквозь пламя, сквозь камень, да черт побери, ты одолеешь хоть князя тьмы! Такие люди не сдаются, такие люди забирают врага с собой в преисподнюю!

– Подойди, Карло. – Роберто встал перед сыном на колени и поцеловал его в макушку. – Ты мой сын.

У Эвелины навернулись слезы. Так-то. Библейская сцена, хоть картину с них пиши.

6

Утром Карло разбудил дух ароматных зерен: мама варила кофе. Какое же оно все-таки изумительное, это кофе. В деревне у бабушки, где мальчик провел всю войну, кофе не было. Были бобы, пшеничные лепешки да овощи. А про кофе там и знать не знали. Бабушка Чезарина, мама его мамы, была женщиной суровой, ходила всегда в черном, то был траур по ее мужу, дедушке Карло, отцу Эвелины. Любила она его, а вот про кофе и слышать ничего не желала. И блюда, ею приготовленные, были ей под стать – просты и черствы. Что не съедено сегодня, пойдет на стол завтра.

Солнце пролезло в открытое окно спальни и, как добросовестный маляр, окрасило уже порядком выцветшие обои в жирно-желтый цвет. Несмотря на помятое лицо, настроение у Карло было приподнятое: кофе варится, солнце светит, в школу только через месяц, а главное – ему все понятно. Каждое утро он просыпался с чувством понимания, как все устроено. А устроено все элементарно: черное – это черное, белое – это белое. Враг есть враг, друг есть друг. В Карло процветал упрямый идеализм, бескомпромиссный, отточенный, ограненный духом времени. Его кумиры – партизаны, его игрушки – обломки искусства, его друзья – его единомышленники, дети партизан. Карло подозревал, что жизнь размежевана и другими границами, но что есть мелочи быта в сравнении с высочайшими целями, такими как борьба со всем злом мира, борьба с Микеле, являющимся отпрыском этого зла? Хотя у мелочей быта имелись и голоса с именами, и свои насущные проблемы, и пропускать их мимо ушей было невозможно.

Взять хотя бы соседа с нижнего этажа, Великого Воспитателя Лео Мирино. Почему Великий Воспитатель? А потому, что жил он вместе с бабушкой и занимался ее воспитанием. Странный человек этот Лео. Лет ему под сорок пять, и какой-то нескладный, обрюзгший, коротышка с опухшей круглой физиономией, торчащим животом-мячиком и заплывшими хитренькими глазками. Ходил всегда в грязнущей майке, выставляя напоказ густые волосы на груди и на плечах. Не сказать, что слыл пьяницей, но под хмельком видали его частенько. Бывало, раздобудет где-нибудь здоровенную бутыль с вином в соломенной оплетке, поставит ее донышком на плечо, улыбаясь по-детски прислонится к ней ухом, будто слушает забродившие сказки, и бредет, довольный, по улице, как древний египтянин с водой бредет от Нила. Ну а дома в Лео раскрывался талант назидателя, этакого мудрого наставника для несмышленой бабули.

Карло прислушался к звукам снизу – и точно, как по расписанию, Лео начал утро с наставлений. А так как перегородки стен и пола были тонки, подобно дешевым вафлям, эти наставления внимал и впитывал каждый, кому посчастливилось быть дома.

– Да поставь ты этот горшок вот здесь! – причитал Лео. – Ну что ты за человек-то такой? Бабушка, бабушка. О-ох, боже-боже. Да нет же. Нет! Убери. Ага… Так… Вот, вот… Пробуй еще… Отлично. Ну справилась же! Теперь там. Да пошустрее, бабушка. Ну! Нет! Ну пыль так не вытирают, смочи тряпку и аккуратненько выжимай. Что значит «сам протри»? Э нет, бабушка, учись делать уборку. Мне-то зачем? Гм. Кхе-кхе, а напылила-то, напылила! Плохо смочила тряпку. Тьфу ты черт! Вот старая кляча! Смочи ее как следует, а то пыль только подняла! Да не бурчи ты. Твоя речь должна быть четкой, внятной.

Карло представил, как на этих словах Великий Воспитатель топнул ногой, убрал одну руку за спину, а кончики пальцев другой руки сомкнул щепотью и трясет ими перед носом дремучей женщины. Такой он, Великий Воспитатель Лео Мирино.

«Набить бы ему морду», – вспомнились слова отца.

Но Роберто Сокрушитель, даже несмотря на боевое прошлое, не желал конфликтовать с соседями, ведь все-таки люди они здесь новые.

7

– Карло! Карло! – раздался хрипловатый голос с улицы. – Давай уже спускайся!

– Массимо! – Карло подбежал к окну. – Иду! Подожди пять минут!

Внизу его ожидал лучший друг Массимо, достойный сын своего отца, того самого Акилле Филиппи – «рыцаря пылающего меча», того самого Филиппи, что слыл гласом Партии действия. Журналист. Республиканец. Патриот. Из-под его пера в подпольной газете выходили такие обличающие статьи, что многим приспешникам режима и стукачам пришлось очень несладко.

Именно Акилле Филиппи вывел на чистую воду в сорок четвертом бакалейщика с улицы Брера, этакого старичка-добрячка с домашним и родным, как у сдобной булочки, лицом. Сколько же этот добряк выдал партизанских схронов! Сколько отличных ребят по его вине лежат сейчас в земле, не дожив до Апрельского восстания! Бакалейщик знал многое, что-то отмечал искоса, что-то украдкой подслушивал, делая вид, что расставляет товар. Двери его лавки всегда были открыты, открыты, как говорится, для всех, а в первую очередь для его же глаз и ушей. Кто-то по доброте своей, а кто-то по наивности вываливал ему на прилавок мелкие слушочки и вроде бы пустяковые сведения, а тот с улыбкой во весь рот и мещанским добродушием слушал, как бы вполуха, да отмахивался: «Ну бывает, – пожимал плечами, – так что ж теперь?», «А как вы хотели? Времена нынче такие», «Бог нас не оставит». Но хитренький ум добрячка подмечал в этих ничего не значащих разговорах вскользь оброненные имена, случайно названные места, невзначай обозначенные дороги. Он прикидывал, что к чему, делал выводы, уточнял у людей знающих и со всеми этими сведениями являлся в полицию.

Не один месяц потратил рыцарь Акилле Филиппи, чтобы вычислить неуловимого доносчика, из-за которого расстроилась уйма планов и погибло в застенках много хороших людей. Но, сопоставив то и это, опросив таких-то лиц и лично проведя слежку, автор вышел из закоулков Тайны на площадь Правды. И все сошлось. И предатель был уличен. Что партизаны сделали с бакалейщиком после выхода статьи? Ровным счетом ничего. Почему? Не успели. Родственники замученных сами расправились с таким открытым, честным и милым старичком. Расправились с щедрым дедушкой, что частенько по доброте угощал их детишек конфетами. Угощал да выпытывал что-нибудь про маму, папу, тетушку Аннабеллу и подругу ее Вильгельмину, которая прячет в сапоге какие-то бумаги. «А не принесешь ли ты, малыш, мне те бумаги? Принесешь? Ну и славненько, вот держи, зайчик, печенье. Понравилось крумири? Ну, принесешь бумаги – получишь целый кулек крумири. Но, тсс, родителям ни слова. Беги, зайчик, дедушка подождет».

Однажды утром группа мальчиков, церковных служек, что следовали мимо издалека, обнаружила бакалею сожженной дотла. А старичка-добрячка нигде не было. Куда же он делся? Те, кто знали, куда пропал старичок, и много лет спустя не желали вспоминать об этом. Нельзя хранить в себе такие сцены.

А «рыцарь пылающего меча» Акилле Филиппи теперь работал в спортивной газете.

8

Карло ждали приключения. Он заскочил в маленькую комнатку, по размеру скорее кабинку, умылся над треснутой раковиной, почистил зубы ужасно едким порошком и побежал к маме требовать завтрак.

– Вот неугомонный-то! – всплеснула руками Эвелина. – Вчера получил как следует, а сегодня опять на улицу собрался. Нанеси мазь на раны, как я тебя учила, и садись за стол.

Карло открыл приготовленную бабушкину склянку, откуда на него дохнул душистый аромат деревенских трав. Эта смесь, в которой на первом плане угадывался пряный розмарин, вернула его в деревню, в царство бабушки Чезарины. Ох и суровая же вдова эта Чезарина. Карло она спуску не давала – нечего внучку расти неженкой! Запах из баночки застыл в воздухе, отстоялся размытыми нотками и уверенно осел на мальчика, раскрыв весь букет деревни и воспоминаний. Розмарин отдавал сосной, так же пахли дрова, которые он нехотя колол под тягостным прищуром Чезарины. И где она только раздобыла этот тяжелый топор с необтесанной рукояткой?! Топор капризничал, то и дело выскальзывал из рук, просился в более мужественные ладони. Нет, мальчишке это не под силу, пускай лучше учится доить коров. Но Карло унаследовал от отца упрямство, беззлобное, но волевое и несгибаемое. Такое упрямство характерно для жителей севера. Взявшись покрепче, он замахнулся орудием, продержал его с мгновение над головой, а затем как бы уронил колун, добавив в него немного собственных сил. Полено раскололось. Смекалистость и живой ум – тоже подарок от отца. Чезарина еле заметно кивнула, как бы говоря: «Толк из тебя будет». Ох и суровая женщина эта вдова, и одобрение от нее получить – дорогого стоит. Иные люди хвалят тебя за все, за что бы ты ни взялся и как бы оно ни шло, и это обесценивает их признание. Но редкая и скупая похвала от таких кремней, как Чезарина, – это да, это означает, что ты чего-то да стоишь.

Карло закрыл баночку, так и не смазав синяк. Ни к чему это. Пускай все видят – Карло Кавальери не стыдится фингала. Карло Кавальери получил его честно, в бою, как партизан!

Ему не терпелось вырваться на свежий воздух. Того гляди что-нибудь пропустишь. Друг Массимо на днях предлагал подсмотреть за неким «поэтом за решеткой» да разузнать, почему о нем столько разговоров. Что ж, можно и разузнать.

Легкий завтрак из кофе и горячего бутерброда с зеленью придал Карло сил.

– Вот видишь, утенок, – (брр-р! Он же просил. Чего доброго, услышит кто!) – я подлатала брючки и рубашку. Прошу тебя, не дерись больше, хотя бы чтобы я могла спать по ночам, а не портняжничать.

– Да, мам, – бросил он, одеваясь на ходу.

Эвелина осталась одна.

9

Работы было невпроворот: готовка, уборка, стирка. Да тут еще Карло вознамерился стать писателем, вот выдумщик-то! Но для него это лучше, чем влезать в драки. Говорят, у пожилого конторщика имеются старые учебники по итальянскому языку и кое-какие университетские пособия. Что ж, посмотрим.

Все ее нынешние хлопоты – это составляющие быта, размеренного и спокойного, такого не похожего на дикую партизанскую жизнь. Та жизнь – это ночевка в лесных землянках, вши, засады в подворотнях, любовь на открытом воздухе и снова вши. А быт, что тут сказать, он миролюбив и благочестив, он глядит на тебя репкой с огорода, в ожидании, что ты польешь его, сдобришь, окучишь, произнесешь над ним молитву, дабы он наполнялся земными соками и толстел. Вообще быт довольно капризный. Но прояви ты к нему внимание – и он отблагодарит тебя уютом и семейной гармонией. А партизанская жизнь? Она – это огненный гвалт, смерч разъяренный и жаркий, что несется над тобою и красуется: мол, гляди, во мне ты найдешь истину и познаешь себя, ведь я есть грех, есть эмоция, есть слезы твои и чувства твои. Да, в тех условиях человек становится собой. Но опасен гвалт, чуть зазеваешься – и вырвет он тебя с корнем, и перемелет, и, как соломенную куклу, разорвет на тростинки, что погорят в ревущем пламени. Да, она прошла сквозь ад земной.

Эвелина присаживается отдохнуть. Из застенного тайничка достала она маленький секретик и любуется им, улыбается, прижимает к сердцу, как девочка. Осторожничает с ним и бережно поглаживает. Такой ее никто не видел. На людях Эвелина Торре иная. Что-то она совсем раскисла, ох и натворил же дел этот секретик! Эвелина расплакалась. Но-но, хватит. Довольно прошлого. Она прячет милую безделицу в тайничок и возвращается к делам.

В это же время через дорогу несколько молодых и сильных, как буйволы, парней, обливаясь потом под лучами миланского солнца, разгружают грузовик с нехитрой мебелью. Шкафы и кровати заселятся на первый этаж уцелевшего отделения почты. Фабрика рядом разрушена, брусчатка вырвана из земли и раскидана по округе, словно зерно, а почта цела: видно, хранит ее почтовый ангел. В это здание вскоре заедут те, кто остался без крова. Но временно. Многое в городе пока временно.

Командует разгрузкой знаток женщин, стройный и обаятельный Анджело, что до безумства обожает сладенькие груши и упругие молоденькие яблочки. Уж кто-кто, а он к своим двадцати пяти годам вкусил столько соитий, что и сам считал это излишеством. Но что поделать, таким он пришел в наш мир. Соблазны вели его по вечерним садам наслаждений, где острыми плодами зрела его любовь, любовь к телу, к ощущениям, к поцелуям, к девичьему дыханию. Все эти вздохи и постельные разговоры составляли смысл его жизни. Взглядом, словами, движениями мог он разжечь самую черствую матрону. И нес он в себе что-то темное, ему самому непонятное, иное, а иногда и пугающее, но та сила будто исправно исполняла уговор между ними, преподнося Анджело женщину в дар. Будто беспомощная отдавалась она этому обольстителю, похитителю стыда и сердца. Ему было достаточно слегка, как бы ненароком коснуться ее, и он все понимал без слов – да или нет, и если нет, то это поправимо. Эти прикосновения. Вспоминая о них, он закатывал глаза. Когда губы и языки находят друг друга, раскрывается букет приятностей. У каждой женщины букет особый, от одного поцелуя, что горяч, как лава, тебя бросает в сладострастную дрожь и кровь приливает куда надо, от другого поцелуя ты словно вдыхаешь морозный холодок и хочется отстраниться от нее, но дело нужно довести до конца – такова природа. Иногда он брал женщину силой, но противилась она напоказ и как-то совсем наигранно – капитуляция по негласному сговору. А еще Анджело – большой любитель мяса.

– Эй, Анджело! – ухмыляются веселые грузчики, вставшие в цепочку и передающие тюки с бельем.

– Говорят, наведывался ты к Лучии? – подмигивает один.

– Хи-хи-хи! – смеется другой. – А синьор Този тут как тут! Любовничков и застукал!

– Ха-ха-ха! – надрывается третий, подхватывая связку. – Ох! И говорят, синьор Този уши-то тебе надрал?

– Говорят то, говорят это! – огрызается Анджело. – Посмотрите на меня, – сверху вниз он всплескивает ладонями, – у меня хоть что-то сломано? Я хромаю? Или на лице ссадины?

– А может, синьор Този надавал тебе по другому месту?! – смеются в голос ребята.

– Тупицы! Калеки! – Анджело вскидывает вперед руку, а кулак другой набрасывает на локоть. – Пошли вы!

– Но Лучию знает каждый, – не унимаются парни. – Заполучить Лучию – что выклянчить прощение у падре Фоти. А под силу ли тебе орешек покрепче?

– Ее-то легко заполучить?! – негодует Анджело. – Да она та еще ослица, чтоб ты знал, упряма до чертиков.

– Ох-ох! – язвит один. – А родинки на ее заду и бедре.

– Да! – отзывается другой. – В виде паучков таких мелких.

– И не кричит никогда, рот ладонью закрывает, – вспоминает третий.

– Мы все ее знаем! – хором смеются парни. – Синьор Този не прогадал с женой! Ха-ха!!

– Вот так дела! – изумляется Анджело. – И как она могла спутаться с такими остолопами?

– Так что насчет орешка? – подначивают грузчики. – Соблазнишь ли ты саму Эвелину Торре, жену Роберто Кавальери Сокрушителя?

А вот это уже вызов!

Анджело был знаком с Роберто и Эвелиной. В годы Сопротивления он имел кое-какие дела с контрабандой и с Тайлером Норманом – английским агентом, прикомандированным к отряду Сокрушителя. Через Нормана Анджело несколько раз виделся с Эвелиной, но в те короткие деловые встречи никаких выводов он сделать не успел. Хотя заполучить такую опасную бестию в коллекцию, возможно, было бы венцом всех побед. Она строит из себя верную жену, покорную, послушную. Поговаривали, что Роберто был у нее первый и остается ее единственным. «Как бы не так, – подумал сердцеед. – Единственным! Ха! Была бы овечка, а барашки найдутся!»

– Вот тот дом, – указал первый грузчик. – Вот то окно на втором этаже. Я помогал заносить им стол. Эвелина целыми днями хлопочет по хозяйству. Она крепкий орешек, преданная подруга Роберто.

– А у тебя, Анджело, орешки слишком малы, чтобы уложить ее в койку, – ухмыльнулся второй.

– Ладно! – прервал третий. – У нас еще шесть адресов, хорош болтать. За дело. А то приуныл наш Казанова, – подмигнул он.

«Почему бы и нет, – решил зверь внутри Анджело. – День жаркий. Могу же я попросить воды у доброй хозяюшки. А где доброта, там и желание».

– Я хочу пить, – объявил он парням, и парни все поняли.

Взгляд его переменился, стал плотоядным, хищным, словно он рыл сырую землю в поисках клада.

«Я хочу женщину», – зарычал зверь.

И все замерло. Работа остановилась. Грузчики так и застыли с тюками, пооткрывав рты. Они переглянулись, вопросительно и глуповато, нахмурили брови, зацокали языками. Один неодобрительно замотал головой, как бы проговаривая: «Ну и ну! Ну и дела!» Второй присвистнул и поправил козырек трофейного кепи. Третий сказал:

– Мы же просто шутим, Анджело. Она жена опасного человека, у них есть сын.

– Опасного человека? – теперь уже смеялся он. – А знаешь ли ты, плешивая ты обезьяна, что я сделал синьору Този, когда он застукал нас? Не знаешь? И не узнаешь. Синьор Този не расскажет об этом. Я унизил его – разбил лицо и помочился на бедолагу. Если Роберто и прознает, то пусть пеняет на себя, – тыльной стороной ладони он провел по горлу, как ножом. – Работайте, а я попрошу воды у синьоры.

«Женщина», – отозвался его зверь и, зевнув, потянулся на солнце кошкой. Зверь просыпается. Зверь принюхивается. Зверь знает – она пахнет потом; в ней живут паразиты; в том месте у нее терпкий привкус; у нее свои болезни; она имеет вес, и он может прочувствовать его, когда придерживает ее за круп и кладет на себя. Она всего лишь человек. Она хочет того же, чего хочет его сила.

10

Улица облита палящим зноем.

Страсть приручила Анджело и тащит во двор Эвелины на поводке. Снуя, как шакал у таверны, он прикидывает, где ее комнаты, высматривает в окнах женскую фигуру, щурится от солнца, вдыхает аромат ладанника и предвкушает близость.

Он разогрет. Он в стенах дома. По лестнице, накинув вульгарный халатик, к нему спускается прохлада, а с ней и легкий озноб. От волнения и впрямь пересохло горло. К перилам он прикасается с нежностью и не сразу убирает руку, кожей пальцев он ощупывает поверхность, к которой притрагивалась она. Ее следы затеряны среди прочих. О! Чем только не напитаны деревянные поручни! Сколько рук втерли в них пот и вдавили свои страсти! Под лаком живут пустые траты, текут девичьи слезы, зреет обман, сохнет пролитое молоко… А вот и ее частица, выглядывающая из трещинки пугливой змейкой. Меж пальцев он растирает черный волос, но не может подобрать ключ к ее святилищу. Странный прилистник ее ума, этот черный волос.

Вот и второй этаж. Общая дверь открыта, справа последняя – дверь Эвелины.

А жена и боевая спутница Роберто Кавальери Сокрушителя занята готовкой. Ложкой выскабливает она мякоть-паутинку из половинки тыквы. Отделяет семечки, складывая их рядками на блюдце. Как мышка, шустро слизывает оранжевые кусочки с ладони. Тыква пахнет домашним порядком. Тыква – хранитель очага. Тыкве двести восемьдесят дней от роду. Но она сладка и свежа, благодать, а не тыква.

Но что это? Вспышкой в голове Эвелины возникает образ чужака. Он будет через минуту – сообщает внутренний голос; он знает, чего хочет, – добавляет интуиция. Эвелина отложила ложку и с тревогой зашагала по кухне. Сердце застучало часто и глухо, словно на него накинули мешок, а ее лишили дыхания. Она открыла шире окно и глубоко вдохнула горячий воздух с парами лукового супа, что варила бабушка-воспитанница с первого этажа. Что-то сейчас будет.

В дверь постучали. За порогом хищник, поняла Эвелина. Жизнь на грани смерти отточила ее чутье, но к борьбе она готова всегда. Животное или человек – неважно. Что бы он ни удумал, пойдет все по ее сценарию.

– Синьора Эвелина, – промурлыкал тип и склонился над ней слишком близко. – Вы меня не помните? Я – Анджело. Я помогал вам с провозкой вещевых мешков пару лет назад.

Животное облизнулось.

– Ах да, – припомнила она. – Да, я вас помню.

– Простите, синьора, – (до чего же приятный у него голос, заметила она, струится кашемировым платком, подхваченным ветерком…) – мы с парнями разгружаем мебель через дорогу, а тут такая жара… а колонка на углу сломалась… вот я и решил постучать в первую попавшуюся дверь и попросить воды.

«В первую попавшуюся? – усомнилась она. – Именно на втором этаже, именно в конце коридора?»

«Она провоняла тыквой и специями, – принялся за работу зверь, – фартук, милая косынка, опрятная рубашка, пуговицы застегнуты по горло, хотя дома одна, в духоте. Строит из себя пуританку. Актриса».

– Я дам вам кувшин, – сказала она.

– Будем благодарны, синьора.

«Грудь упругая, – продолжал зверь, – росточком невысока; волосы черные, длинные; глаза карие, навыкате; матовая кожа; нос узкий; губы бледные, выступающие; из-под косынки на правую щеку свисает прядь – так она скрывает шрам». Он вспомнил слухи – она попадала в плен.

Его торс ясно угадывался под майкой: крепкий пресс, рельефные мышцы, сильные руки. И главное, от мужчины исходила магия. Он светился здоровьем и пороком. Магия сияла ярче солнца во сто крат, магия выплетала двойника-невидимку из возбуждающих паров его тела. Двойник обнимал женщину, вливался в нее через поры и управлял ее волей, ведя ее тело к его телу.

Она повернулась спиной и направилась в кухню. Он оценил ее формы. «Стройная, спина крепкая», – одобрил зверь.

Анджело шагнул за ней, отодвинул занавеску и уставился на комнату. Необходимо осмотреться, ведь обстановка влияет на процесс. Нужно выбрать угол, куда он зажмет ее, если она вздумает упираться. Ему бы только тронуть ее губы, и аппетит вспыхнет в ней факелом. Нет! Факельным шествием! Огоньки закружат в ее животе, распаляя любовь, а щеки нальются розоватым румянцем, и она будет готова.

«Видишь? Там прямо спальня, – указал зверь. – Смотри-ка, там распятие над койкой. Заметь – койка на пружинах, скрипучая, как ты любишь».

Анджело полной грудью вбирает в легкие застоялый воздух и дурман вскрытой тыквы, что печется в солнечном луче. М-м-м, тыква! Упругая, округлая, увесистая, пряная! Решено! Он закроется с женщиной в спальне. Она никуда не денется. Распятие их не выдаст.

Эвелина возвращается с кувшином, и герой-любовник кладет теплые ладони поверх ее похолодевших пальчиков. Их взгляды сосредоточиваются друг на друге. Он немного напирает, и женщина отступает в комнату. Вокруг ни звука. Анджело ждет возражений, это будет сигналом впиться в ее губы. Но она молчит. Губы ее сжаты крепко. Где угрозы? Где проклятия? Где укусы? Где хотя бы малое возмущение? Где? Где? Где? Он теснит ее дальше. Она продолжает пятиться, но так же безмолвно. Отчего-то ему не по себе. А что с ее глазами? Этот взгляд. Только сейчас он понимает, как любопытен ее взгляд, полный тревоги и странного интереса. Ее глаза ощупывают Анджело. Она пытливо выглядывает в нем нечто, лишь ей ведомое. Смотрит и будто бродит в его душе. Заглядывает в мрачные уголки, держа высоко тусклую свечу, и выискивает что-то. Пробирается на цыпочках по подворотням, тихой змеей обвивает фонарные столбы на пустырях и прислушивается с неподвижным лицом к всеобъемлющему мраку. Она словно инспектор из последней инстанции ада, что неподкупен и вывернет наизнанку проштрафившийся чертовский филиал. И вдруг она натыкается на зверя. Тот хочет удрать, но за спиной его непроглядная глушь и мерзлая пустота – истинное естество Анджело. Зверь дрожит. Зверь взывает к высшим силам. А она берет его за шкирку, подносит к нему свет и осматривает с ног до головы, нахмурив брови, точно врач, сбитый с толку. Вертит его и так и сяк, обнюхивает и морщится. Щупает и с неприязнью вытирает засаленные руки о сорочку. Прислушивается к стуку его сердца и несильно бьет по лапам – чтобы не брыкался. Освещает и изучает его укромные места. Взгляд ее остекленевший и жуткий, как у языческого идола. Зверь напуган. Проведя должное исследование, она отрицательно качает головой, безмолвно констатируя: «Нет. Не то». Затем швыряет шкодливое животное на место и задувает свечу.

«Уйдем отсюда! – взвыл зверь. – Она нам не по зубам».

– Что-то еще? – спросила Эвелина.

– Простите, – спохватился Анджело. – Я, должно быть…

– Кувшин можете оставить себе, – сказала она.

– Спасибо. – Сконфуженный, он вышел за порог и лишь бросил через плечо: – Прощайте, синьора.

Зверь был унижен. Зверь поквитается за это с другой женщиной.

А что Эвелина? Она как ни в чем не бывало спешит к застенному тайничку и снова тетешкается с секретиком. Лепечет ему нараспев потешки, как ребеночку, все расспрашивает о чем-то и тихо-тихо грустит да вздыхает: «Ах! Мой секретик! Жаль, что нет нас больше. Ты и я где-то там, далеко-далеко. Потерялись мы с тобою где-то там, далеко-далеко». Смотрит Эвелина задумчиво в никуда, покачивается и улыбается вселенскому вакууму, а Вселенная жалеет ее, но помочь не может. Вселенная многого не может, и кто осознал это, тот иллюзий не строит.

А зверь ничуть не испугал ее, подобных зверей она уже видела.

11

Так далеко от не тронутого войной двора Карло еще не уходил, а потому дома и дороги в этой части Милана казались ему картинностями иной страны. И зачем только этот поэт забрался в такие дебри? Массимо отлично помнил дорогу к фонтану Пьермарини, рядом с которым обитал стихотворец, и потому его несло вперед с твердой уверенностью, он был коренным миланцем и знал каждый угол. Хотя маршрут намеренно выбрал подлиннее: так сказать, захотел провести экскурсию приятелю. Карло едва поспевал, но не жаловался, а лишь часто дышал, скромно намекая на усталость. Солнце пекло. Духота сочилась отовсюду, точно от солнца отпал кусочек и разлился шипящим жаром по улицам.