скачать книгу бесплатно
– Да, чего ты? – уже не на шутку встревоженно засопел капитан. – Чего ищешь?
– Ты свое дело знай, но не забывай до сортира доносить, – серьезно посоветовал ему Иван, – а то если не донесешь разок-другой, Рубцов сильно осерчает.
Идя по коридору, он не слушал несущееся ему вслед ивлевское обиженное "дурак ты, это…", а раздумывал над тем, что говорил ему в кафе Соленый, и почему Рубец – уже задерганный до того, что начал спускать собак на убойников.
(Они оба дергаются… И местный главный бандюк, и начальник управления – личности, конечно, разные, но… битые-перебитые, у ш л ы е, а значит… Значит их дергают сверху …)
Пройдя через крохотную пустую приемную, Хруст один раз стукнул в дверь кабинета начальника, распахнул эту дверь и зашел внутрь.
Рубцов сидел за своим столом в очках и листал какую-то папку, шевеля губами. Когда он сидел, его сходство с полковником из сериала усиливалось – не виден был рост, скрадывалась внушительная комплекция и сразу бросались в глаза лысина и очки.
– Иван? – он оторвался от папки, снял очки и откинулся на спинку кресла. – Заходи. Есть что-нибудь?
Хруст прошел к столу – не рабочему, а длинному, совещательному, выдвинул один из стульев и уселся на него лицом к полковнику, одновременно потянувшись одной рукой в карман за пачкой сигарет, а другой – придвигая к себе тяжелую пепельницу (такое поведение означало, что он пришел не к "таищу полковнику", а к Васе Рубцу).
Несмотря на только что устроенный (по сообщению капитана Ивлева) разнос убойникам, Рубец выглядел вполне благодушным.
– Вася, что это ты вдруг на моих ребят собаку спустил? – достав сигарету, спросил Иван.
– Да-а, – легко отмахнулся Рубцов, – просто пар выпустил. Достало все как-то, понимаешь… Ну, что скажешь?
(Да, Рубцов явно пребывал в благодушном настроении, и Ивану сейчас это было на руку. Впрочем, настроение это закончилось очень быстро и крайне неожиданно для Ивана – он никак не ожидал такого эффекта от…)
– Скажи, Вася, ты чего-нибудь слышал о мертвяках? – вытащив из мятой пачки сигарету и роясь в кармане теперь уже в поисках зажигалки, спросил Хруст.
– Каких мертвяках? – недоуменно нахмурился Рубцов и приоткрыл рот так, что получилась небольшая буква "о". – Ты про…
– Нет, я не про наши висяки, я про тех мертвяков, которые на зонах бывают и которые бессмертные, – перебил его Иван и вытащил, наконец, из кармана зажигалку.
Полковник Рубцов закрыл… Нет, не закрыл, а с негромким, но отчетливо прозвучавшим лязгом захлопнул рот. Лицо его изменилось, причем изменилось так, что Иван забыл про сигарету в одной своей руке и зажигалку – в другой. Рубцов же, лицо которого помимо того, что стало каким-то перекошенным, еще налилось клюквенным цветом, поднес руку к горлу, резким движением ослабил стянутый галстуком ворот рубашки, потом хряпнул кулаком по столу и как-то сдавленно рявкнул.
– Да он охуел!..
– Кто, Ва… – начал было Хруст, но увидел, что Рубцов его не слушает.
– Что же это за полоса такая ебаная, – все тем же сдавленным голосом продолжал Рубцов, глядя куда-то мимо Ивана и кажется вообще забыв о его присутствии. – Замминистра нового сунули, который молчит-молчит, щеки надув, а потом ка-ак брызнет слюной, словно… Бешенный огурец какой-то, придурок, с какой грядки его вытащили, из какой друки вынули пидораса… Так мало того, еще бандюк смотрящий… Да хоть бы он оглох, хоть бы ослеп, но он же охуел! Он, блядь, совсем ума ху…
– Вася, – тихонько позвал Иван. – Я еще тут. И я могу вообще забы…
Полковник перевел взгляд на Хруста и моментально заткнул этим взглядом ему рот – он умел это делать.
– Вот что, Ваня, – все так же сдавленно, но очень веско сказал Рубцов. – Ты можешь отправляться в отпуск, если хочешь… (Какой сейчас отпуск?.. – пронеслось у Ивана в голове. – Он что, спя…) Да-да, можешь, я подпишу. Ты можешь жрать хань, или изучать, как ежи ебутся, или как эти… мать их, пингвины… Ты можешь даже поехать в зоопарк, отловить там пингвина и засадить ему по самый помидор. Ты можешь хоть всех макак в этом зоопарке пере…
Далее полковник Рубцов высказал еще ряд предположений относительно того, что и как может старший оперуполномоченный убойного отдела Хрусталев проделать с различными животными (даже пернатыми), а потом…
– Но! – тоном, странно похожим на интонацию Соленого, и даже тем же жестом, предостерегающе выставив указательный палец, сказал полковник. – Никогда больше не суйся ни ко мне, ни к кому другому, с этим. Ни-ко-гда. Ты понял?
– Понял, – кивнул Хруст.
– Хочешь выпить? – Хруст отрицательно качнул головой. – Тогда закури. А я – выпью.
Полковник встал, подошел к шкафу-стенке, открыл маленькую дверцу с торчащим в ней ключом и достал початую бутылку коньяку и большой фужер на тонкой ножке – очень похожий на те, из которых пили джин в кафе Хруст и Соленый. Налив треть фужера, он залпом проглотил коньяк, убрал бутылку и фужер обратно в шкаф, запер дверцу и подошел к окну.
Иван молча сидел и курил, глядя в спину Рубцова. Несмотря на широкий разворот плеч и прекрасно сидящий форменный китель, спина была какая-то… усталая.
– Как он это увязал с висяками? – спросил Рубцов.
– Да никак, – стараясь, чтобы это прозвучало как можно небрежнее, сказал Хруст. – Так, балакал про непонятки эти, да и брякнул между делом…
– Между делом, – повернувшись к Хрусту в профиль, горько усмехнулся Рубцов. – Ну, конечно, ты мне ничего не скажешь…
Вообще-то Хруст, идя к Рубцу, хотел рассказать ему всё (ну, почти всё, кроме фотки), но теперь, после такой реакции…
– Да нечего рассказывать, Вася, – сказал он. – Ну, балакал про покусы эти звериные, подъезжал с дружбой, там, словом, все, как положено.
– С дру-у-жбой, – опять усмехнулся Рубцов. – Ты хоть понимаешь, что когда ты закроешь эти висяки… если закроешь… Он тебя может закрыть?
– Опера – закрыть? Меня? – точно так же, как Соленый в кафе, Хруст прекрасно изобразил удивление.
– Да брось, – отмахнулся Рубцов. – Всё ты плнимаешь, хотя и не знаешь… Может, он тебе, – Рубцов вдруг резко повернулся к Хрусту, – и про случай какой-нибудь давний намекал, а? – Иван честнейшим образом замотал головой. – Ну, ладно, в конце концов, тебя не так-то просто… С этим-то мы как-нибудь… Он же в натуре спятил, с резьбы свинтился, раз уж… Но если у смотрящего крыша поехала, его никто долго терпеть не будет, а значит, его башку так и так в какой-нибудь помойке найдут, или в баке мусорном…
(Дался им всем этот мусорный бак… – подумал Хруст.)
– Нет, ну надо же, – как-то горестно и по-бабьи всплеснул руками Рубцов, – Сколько лет варюсь в этом, а чтобы… Ну, на иглу садились, до белки допивались, но чтобы авторитетный вор в маразм впал! Может, это ты так на людей влияешь? От тебя мо-ожет крыша поехать, но чтобы у Соленого…
– А он – коронованный? – неожиданно спросил Хруст. – Я слыхал, с ним какая-то петрушка…
– Этот ты – петрушка. И осел коронованный… – с горечью пробормотал полковник. – Забудь про него. Вообще забудь – нет никакого Соленого, и… Уйди, Иван, дай мне спокойно… с мыслями собраться – мне в Главк сейчас ехать, а там этот… огурец бешенный орать и плеваться будет… Уйди.
– Так я, это… – в манере Ивлева пробормотал Хруст, – тогда к этому… Шнеерзону твоему поеду.
– Езжай, – кивнул полковник, – но если и у него от тебя крышу снесет, значит…
– Что? – с интересом спросил Хруст.
– Значит, это я спятил, – заключил Рубцов. – И место мне не здесь, а в дурдоме. И сдается мне, что по сравнению с этим домом, – он обвел руками кабинет, – дурдом – местечко поспокойней… И понормальней. Все, будь здоров.
Хруст подождал привычного рубцовского прощания, но не дождался, удивился, подошел к двери, и все-таки замешкавшись (как это – уйти без обычного ритуального "иди на…"), пробормотал:
– Так, значит, к Шнеерзону иду…
– Иди, – отворачиваясь к окну, кивнул Рубцов, – иди к Шнеерзону, иди в зоопарк, иди куда хочешь, только иди, Ваня, нах….
Хруст с облегчением вздохнул и вышел из кабинета.
Часть 2
4.
Она запрокинула голову с копной рыжих волос, подставив под ледяную струю из душа лицо, и вода быстро и легко смыла подсохшие кровавые потеки возле уголков рта, заодно смыв и как-то разгладив последние неуловимые складочки и морщинки, еще придававшие до этого момента ее лицу сходство с кошачьей мордой.
Странно, сколько я ни разглядывал по утрам свою морду в зеркале, никогда не мог ухватить таких черточек… Или складок… Или чем бы они там ни были. А вот на ее физиономии каждый раз отчетливо и ясно видел их и видел, как ледяная струя воды смывает их вместе с подсохшими следами крови. И каждый раз ощущал какое-то щемящее сожаление и инстинктивное желание догнать это уходящее сходство, ринуться вслед за стекающей в сливное отверстие водой и вернуть просачивающуюся туда суть, вернее последние неуловимые признаки ее сути, потому что…
Потому что я любил ее кошачью морду больше, чем это ее лицо, потому что я любил любить ее сильное, гибкое кошачье тело больше, чем это,
(тоже сильное и за последний год здорово помолодевшее, но… т о ж е…)
потому что я вообще уже любил быть с ней т а м больше, чем здесь, и…
Все меньше хотел возвращаться. В отличие от нее. И порой мне казалось, что не вытягивай она меня оттуда каждый раз, я в один прекрасный день… Вернее, в одну прекрасную ночь остался бы там навсегда, резко и безжалостно оборвав в себе невидимую пружинку – этот упряменький растягивающийся, но все никак не рвущийся поводок, соединяющий меня с э т о й стороной. Но она не давала мне этого сделать, она вытягивала меня оттуда, не таща силой,
(этого нельзя было делать… Это вызвало бы прямо противоположную реакцию, и она это понимала…)
а просто уходя сама, и…
И когда однажды я задержался, застопорился, отстал от нее, то вдруг ощутил такой жалобный страх одиночества – нет, не свой, а ее страх, -
(… но ничуть не слабее, чем был бы мой собственный, потому что т а м мы были, как одно… Нет, без всякого "как" – просто одно, оттого-то и не хотелось уходить…)
такую острую тоску от потери, что рванулся за ней изо всех сил, рванулся внутри и… Она вся раскрылась – даже еще сильнее и больше, чем всегда раскрывалась там – и приняла меня, впустила в себя, распахнув всю бездонную глубину своей раздвоенной
(…как у меня и у всех нас – таких как мы…)
сути, и… На самом донышке охватившего меня теплого наслаждения и покоя кольнула болезненная иголочка – ведь я мог лишиться этого, мог потерять, а разве есть хоть что-нибудь, что может это заменить, ради чего можно отказаться, на что можно променять… Нет! Нет и быть не может!
Разве что…
Разве что мягкий и сильный прыжок, резкий взмах когтистой лапой, зарывающиеся в мягкую шкурку и вспарывающие горячее вздрагивающее тельце когти, вгрызающиеся в пульсирующую шейку клыки и горячая красная жижа, текущая по губам и языку прямо в пасть, в глотку, в…
Нет! Даже э т о не может заменить распахивающейся сути твоей второй половины, твоей Партнерши, одновременно отдающейся тебе и берущей тебя, становящейся и твоей сутью, даже близко не сравнимой с жалкими попытками человеческих партнеров слиться вместе в акте спаривания… Не может.
Пока – не может…
Мы никогда не говорили с ней здесь о том, что испытывали там – человеческая речь, вообще любое человеческое средство общения не может, не способно охватить и передать это, – но тогда, вернувшись сюда и лежа в нашей просторной койке, мы оглядели друг друга, как всегда, с внимательным любопытством, а потом наши глаза встретились, и… Я увидел в ее глазах раздражение и… страх, и облизнувшись быстрым кошачьим движением языка и губ, она шепну… Почти прошипела:
– Никогда больше не отставай! (Получилось: большш-ше не осс-ставай…) – с угрозой и… жалобно.
Я кивнул. Она внимательно уставилась мне прямо в глаза, почувствовала, что I mean it, и довольно муркнув, потерлась носом о мою щеку…
Мы одновременно потянулись друг к другу, обнялись, так тесно прижавшись телами, что ни одна струйка воды не могла просочиться между нами, и запрокинув головы, застыли под ледяным душем. Вода у наших ног быстро стала прозрачной – последние бледно-розовые струйки исчезли в сливном отверстии, – но мы еще долго стояли так, не двигаясь и почти не дыша. Мы не чувствовали холода, вернее… Холод мы чувствовали, но не мерзли.
Мы никогда не мерзли по утрам, после таких ночей. Наверное, тому есть какое-то научное объяснение – что-нибудь типа другого теплообмена, остающегося у наших тел еще какое-то время после перехода, – но… Какая разница? По утрам мы не мерзли под ледяным душем, нам не хотелось есть, нам было неприятно даже подумать о сигарете, нам вообще ничего не хотелось, разве что…
Улечься в траве на заднем дворике, свернуться клубками и греться на солнышке – на палящем летнем солнце, не причинявшем нашим телам после таких ночей не то, что вреда, а даже малейших неудобств; в раскаленном летнем зное, от которого вашингтонские аборигены, вынужденные торчать летом в городе, защищаются кондерами, а мы – нежимся, словно на прохладном ветерке. Но…
Страна, конечно, свободная, что говорить, никто не суется в твои личные дела, никто ничему не удивляется – зайди в нашу пиццерию на Висконсин Авеню, допустим, средних размеров крокодил и закажи себе White Mexican Pizza и пивка, никто внимания не обратит. Ну, разве что два пенсионера за угловым столиком переглянутся и горестно хмыкнут – вот, дескать, до чего демократы во главе с ебливым как крольчиха Президентом довели страну…
Но это – с одной стороны, так сказать,on one hand. А с другой – соседские сплетни никто не отменял, равно как и кое-какие правила приличия, так что… Тем более, соседи у нас милые. Справа пожилая супружеская чета, наши можно сказать, френды – раз в две недельки ужинаем друг у друга по-семейному. Слева большая дружная семейка менеджера какой-то нехилой компании – детишки обожают наших маленьких хищников и милостиво переносят частичку своего обожания и на их хозяев. Правда, Рыжая недолюбливает жену менеджера, соломенную блондинку лет тридцати пяти, и порой провожает ее пристальным внимательным взглядом, в котором слабо мерцают…
Ну, это так – частности…
А в общем, чудный чистенький райончик, цены на дома в котором неторопливо растут, милые спокойные люди вокруг, которых совершенно ни к чему удивлять, озадачивать и, уж тем паче, обижать. И мы никого не обижаем, даже наоборот…
Пол годика назад наши френды-пенсионеры (ну, у них окромя пенсии еще имеется пара-тройка домишек на сдачу в другом квартале – дело житейское) свалили на две недельки на Гавайи, оставив нам ключи и попросив поливать цветочки в садике и в зимней оранжерейке. Однажды, поздно вечером, когда уже стемнело, я случайно увидел из окна два силуэта у крыльца соседнего дома и позвал Рыжую. Мы посмотрели из окна сквозь темень на соседний дом, переглянулись, с трудом различив очертания двух человеческих фигур, и посмотрели… Иначе.
Картинка сразу посветлела и обрела четкость: два парня, лет по двадцать, воровато оглядываясь и чертыхаясь ишипя друг на друга, ковырялись по очереди в замке входной двери какой-то тонкой металлической пластинкой.
– Сходим? – шепнул я.
– Нее-ет, я сама-а, – растягивая слова, быстро ответила она, и я почувствовал, что она уже у самой черты, уже рядом с… Theborder. Thepercinct…
Мне тоже хотелось развлечься, но тогда переход наяву еще давался мне труднее, чем ей, у меня получалось медленнее, я злился на это, и перейдя, не сразу избавлялся от этой злобы, не сразу обретал способность контролировать ее, поэтому…
Пусть уж лучше она одна.
– Двигай, – буркнул я возбужденно вздрагивающей уже у самой черты Рыжей,
(ее тело быстро разогревалось, дыхание становилось все жарче, тонкий халатик заколыхался и стал легонько потрескивать от статических разрядов…)
она бесшумно отодвинулась от окна, мгновенно очутилась в дверном проеме, ведущем в холл, и исчезла. Я почувствовал, как тоже медленно подбираюсь к черте – ровный жар стал разогреваться где-то глубоко внутри, растекаться, подбираться к поверхности, – и заставил себя остановиться. И даже слегка откатиться назад, потому что тогда еще был не очень уверен в своих реакциях за этим "рулем" и боялся, что стоит лишь лавине тех запахов хлынуть мне в ноздри, и я уже не справлюсь, не сумею удержаться… Оставил лишь зрение – им научился управлять сразу.
Только благодаря тому зрению я засек движение Рыжей от нашего крыльца к живой изгороди, разделяющей два участка – ухватить его человеческими глазами я бы не смог. Для человеческих глаз она просто исчезла с крыльца, одновременно возникнув возле ровных подстриженных кустиков. Появилась там, присела на корточки и нырнула в кусты, а потом…
В который раз я подивился легкости и простоте перехода. Она никогда не удивлялась – ну, еще бы, ведь ее первый переход наяву был почти таким же легким, ведь ей-то помогали мы все, – а я до сих пор не мог забыть свой первый, когда мне не помог никто, кроме плавающего в крови наркотика и притаившегося в глубине, на самом донышке, в рыженькой девке, торчавшей в соседней комнате…
(как я догадался тогда, что она – тоже нечто, вроде нас?.. Нечто, вроде… Типа – как бы…)
Двое парней на крыльце соседнего дома замерли, услышав легкий шорох кустов, как по команде уставились туда, откуда донесся этот шорох, и…
С равнодушным любопытством я следил за тем, как на плохо гнущихся ногах они стали пятиться по ступенькам вниз, потом медленно повернулись (один споткнулся и чуть не упал) и побежали, нелепо размахивая руками. Не оглядываясь.
Я не видел того, что увидели в кустах они, но мне и не надо было видеть – я знал. И не только знал, я еще очень любил эту огромную рыжеватую морду со слегка отведенными назад, точеными ушами и приоткрытой пастью, в которой поблескивали огромные белоснежные клыки… Любил ее тяжелые лапы – такие нежные в наших с ней играх и такие страшные в других…
Тяжелые лапы и все остальное, что я так любил, выдвинулось из кустов с нашей стороны и сладкий всплеск радости всколыхнул все мое нутро. Я уставился в мерцающие желтые огоньки ее глаз, сразу притянувшие меня к себе, подтащившие к черте, и… Еле успел затормозить, остановиться.
Гибким движением огромного тела она вся вынырнула из кустов и медленно двинулась к дому, лениво играя тугими клубками мышц в основаниях передних лап.
(… – Она не так уж безобидна и совсем не мала, наша Рыжая… – Господи, если б он только знал, к а к он был прав!.. Жаль, что так и не узнал!..)
– Мя-я-я!.. – раздалось слева от меня, я скосил глаза на подоконник и увидел, что там сидит Кот и внимательно следит за происходящим во дворике.
Я осторожно погладил его, и под моей ладонью раздался легкий треск статических разрядов, во вздыбившейся шерстке мелькнули слабенькие голубоватые искорки и легонько закололи ладонь.
– Тише, тише, – шепнул я ему. – Сейчас она вернется.
Он облизнулся, фыркнул и стал вылизывать переднюю лапу. Я отвел от него взгляд и снова посмотрел в окно.
Рыжая – в облегающем коротком халатике – уже поднималась по ступенькам крыльца и через секунду встала рядом со мной и потерлась носом о мою щеку.
