Карьера Югенда

– Он хорошо берёт грудь… Молодец! Как его папа когда-то, – голос её дрогнул. Она торопливо отвернулась, и, вынув платок, вытерла глаза.

– Будет вам, фрау Дерингер! Папа ещё не видел сына. Это отличный повод вернуться, – решительно прервала её Марта. – Сегодня же напишу ему. Мы назовём его Мартином.

Её уверенный тон успокоил фрау Дерингер, она быстро взяла себя в руки.

–Когда тебя выписывают? – спросила она.

–Послезавтра, если всё будет благополучно.

–Дай-то Бог… А ты… ты не будешь против поселиться у нас?

Марта внутренне просияла. Она поселится в лучшем особняке Дрездена! Но фрау Дерингер этого торжества не заметила, потому что Марта была неприступна, как Кёнигсбергская крепость.

– Я должна подумать.

–Подумай, пожалуйста. Думаю, у нас вам будет… удобнее. Мы вместе будем ждать нашего Акселя.

Марта протестующе тряхнула волосами, но фрау Дерингер остановила её по-королевски величественным жестом:

–Все переговоры с герром Дерингером я беру на себя. Не беспокойся на этот счёт, – заявила фрау Дерингер.

Она нежно поцеловала ребёнка в лобик, и снова прослезилась. Давно она не была так счастлива!

…Эх, что за жизнь у неё началась! О таком она даже не мечтала. Точнее, мечтала, но немного не так… А, плевать! Победителя не судят. Она живёт в самом роскошном доме Дрездена, у неё есть собственная спальня и горничная, круглосуточно к её услугам. Ей самой не приходится делать ровным счётом ничего, разве только кормить ребёнка грудью, да принимать Лолу, да гулять время от времени по магазинам. Другим подругам она дала отказ – не тот уровень. Найдёт себе подходящих по статусу… со временем. А от Лолы она ни за что не откажется, Лола – незаменима. Особенно сейчас….

Что там в газетах, какие новости с фронта? Когда же они вернутся, чёрт возьми??? Та-ак… На Восточном фронте победы сменяют одна другую. Здорово. Замечательно! Но когда вернётся Ганс?

Она была убеждена, что Ганс вернётся генералом. Не меньше. И она скажет тогда… Да ничего она не скажет! Не будет опускаться до объяснений. Всё само собой сложится. Всё образуется.

Марта открыла глаза с наслаждением потянулась, раскинулась на огромной кровати. Рядом стояла самая красивая детская кроватка в Дрездене, небесно-голубого цвета. В ней мирно спал малыш. Её малыш.

Мартин завозился, открыл глазки, тихонько захныкал.

Марта взяла его на руки, нежно улыбнулась, поцеловала.

– Доброе утро, любовь моя!

В дверь спальни деликатно постучали. Марта накинула шёлковый халат, поправила волосы.

– Кто там?

Анна. Горничная. Не осмелилась войти без приглашения. Вышколенная. Молодцы Дерингеры!

– Доброе утро, фройляйн Дархау, – раздался из-за двери звонкий девичий голос. – Фрау Дерингер просит вам передать, что завтрак готов. Вам подать в спальню, или Вы изволите спуститься?

– Подайте в спальню.

– Сию минуту, – с готовностью отозвалась Анна. Так и не зашла. Её же не звали.

После завтрака Марта заботливо перепеленала ребёнка, уложила в коляску и не спеша, пешком отправилась на почту – справиться, нет ли от Акселя весточки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

…Огромное поле было изрыто траншеями, как шрамами. Земля должна отдыхать, чтобы родить больше хлеба, но где там! Люди не дают земле отдыхать. Окопы, ходы сообщения, колючая проволока, противотанковые ежи, врытые в землю тяжёлые орудия.

Ранним пасмурным утром, когда и небо ещё сонное, старший лейтенант Макаров был уже на ногах. Он внимательно следил, как бойцы устанавливали орудия, таскали ящики с боеприпасом. Проходя мимо колонны танков, Макаров невольно остановился и залюбовался, как танкисты выполняют команду «По местам!» – в одну секунду сотня человек, как один, запрыгивает на танки и исчезает в люках. Ещё через секунду заводятся моторы, и грозно разворачиваются башни в сторону вражеского стана. Скоро, уже совсем скоро они рванутся вперёд. Им одна дорога – только вперёд! Навстречу славной победе или славной гибели. Цена фашисту – одна пуля. Никаких им трофеев, кроме позора и пуль!

Дула советских танков были обращены на тёмный утренний запад. Оттуда, как из подземелья, показались первые цепи немецких пехотинцев. И они всё прибывали! Их чёрные мундиры покрыли всё до горизонта, казалось, даже заслонили собой небо. Макаров пришёл в некоторое замешательство. Столько?! Разведданные не правильные, что ли?

Светлело. Тысячи немецких пехотинцев неумолимо приближались, в сопровождении урчащих танков с белыми крестами. Авангард немецкой пехоты почти достиг советских окопов. Немцы по-прежнему хранили молчание. Никаких криков «ура» или чего-то подобного. Огромная многоголовая гидра в зловещем молчании шагала на наши окопы.

В небе шныряли самолёты с белыми крестами на крыльях.

По немецкой пехоте из советских окопов велась отчаянная пулемётная и автоматная пальба. Но это не помогало. Чёрная фашистская гидра росла, как на дрожжах, и разрослась почти до небес. Всё поле до горизонта стало чёрным от этих ненавистных мундиров.

Макаров из окопа в бинокль наблюдал за движением немецкой пехоты. Он хорошо видел юные лица немецких пехотинцев. Молодые, почти как Ванька, его вестовой.

Почти. Эти – надежда Германии. «Ваффен-СС». Они шли молча, под рокот танков, плечом к плечу, задрав свои холёные подбородки, надменно глядя поверх советских окопов. Они шли, хладнокровно перешагивая через тела своих раненых и убитых. На Макарова, без права на поражение, шагала обманутая молодость Германии.

Что ж, поглядим. Вы заблудились, ребятишки? Мы вам покажем дорогу, на Берлин, до вашей змеиной шкуры. Я вас натычу носом, щенки!

У гансов в зубах дымились трубки. Больше всего Макарова взбесили эти трубки. Что, твари, думаете, легко вам будет?!

Макаров прицелился, точными выстрелами снял одного, второго, третьего. Никакого впечатления на остальных это, однако, не произвело. Они неумолимо приближались.

По немецким пехотным цепям велась отчаянная стрельба. Но они неумолимо прибывали. Из-под земли они вылезают, что ли? У кого-то не выдержали нервы: и из советского окопа с криком выскочил солдат и побежал прочь от леденящего фашистского чудовища.

Наглые в своём спокойствии немцы вплотную подошли к советским окопам. Казалось, всё бесполезно… когда одинокий тенор чисто вывел: «Широка страна моя родная!». Мощным раскатом грома ему ответил хор: «Много в ней лесов, полей и рек!!!».

– Штыки примкнуть!!! – понеслось над советскими окопами.

Окопы забурлили защитными волнами. Холодно блеснули в свете поднявшейся зари тысячи штык-ножей. Они взметнулись разом, как один. Замелькали нашивки на чёрных рукавах «Ваффен-СС». Замелькали и защитного цвета рукава. Первая кровь…

Трудно убивать первого. А второго убьёшь хладнокровно, как таракана. Не говоря уже о третьем.

…В щель под дверь землянки за ним подсматривала ночь. Грубый деревянный стол скупо освещала керосинка. Она почему-то раскачивалась. Почему? Макаров тупо посмотрел на неё. Встрепенувшись, машинально склонился над картой, разложенной перед ним на столе. Жестяная консервная банка была полна окурков. Жаркий выдался денёк… Добраться бы до топчана.

«Разрешите доложить: операция выполнена, враг отброшен на двадцать километров к западу.». Приятно такое докладывать. С такими мыслями Макаров, завернувшись в плащ-палатку, как в яму, провалился в мертвецки глубокий сон.

Три месяца спустя, во время затяжного боя, многие офицеры из их полка погибли. И он, в звании старшего лейтенанта, принял в командование пушечную батарею. Возникла реальная угроза попасть в окружение, в так называемый котёл. Уйти можно было, только переправившись через реку. Мост фашисты взорвали. Под ураганным огнём переправа казалась невозможной. Но Макаров блестяще обеспечил переправу трёх наших дивизий, и даже тяжёлые орудия не удалось спасти! Под его руководством моментально восстановили разбитые плоты и понтоны, и, мастерски лавируя, хладнокровно отбивая отчаянные вражеские атаки, три пушечных батареи вышли из окружения, избежав «котла». Исключительно благодаря макаровской смекалке.

С того дня его военная карьера взмыла вверх.

II

Операция вермахта по захвату Москвы под кодовым названием «Тайфун» тщательно планировалась. Всякое, даже тактическое, отступление было строго запрещено приказом фюрера.

Именно под Москвой я понял – буквально на своей шкуре – что такое русский мороз. Зимней формы у нас не было – никто же не думал воевать зимой. Предполагалось все дела закончить до холодов.

Как-то раз во время затишья мы на мотоциклах вышли на заснеженное шоссе, ведущее прямо на Москву. Москва казалось такой близкой и доступной. Казалось, руку протяни – и вот она, твоя!

Все мы были возмутительно молоды, я был самым взрослым – аж двадцать четыре года! Не сговариваясь, мы помчались в сторону советской столицы. Безумцы! Вдруг мотоцикл Макса, шедший в авангарде, остановился.

Мы тоже остановились и попрыгали на заснеженное шоссе. Торопливо закурили. Приятно было курить на морозе! Единственный плюс…

Оказывается, Макс заметил автобусную остановку, заметённую снегом почти до крыши. Остановка была совсем рядом, метрах в двух от нас. Голубой павильончик, похожий на беседку, совершенно целый. Рядом – столб с табличкой, очевидно, расписание автобусов. Этот кусочек мирной жизни показался нам здесь, на войне, какой-то нелепостью. Мы замерли, охваченные единым щемящим чувством.

– Позвольте, где же автобус? Почему так долго не подают автобус? – громко возмутился Макс. – Мне срочно надо в Москву!

Он швырнул окурок в сугроб и безапелляционно заявил:

– Я буду жаловаться бургомистру!

Мы дружно захохотали. Настроение было хорошее, несмотря на мороз и на тревожные фронтовые сводки. Москва пока не взята. Ну и что? Ещё чуть-чуть – и всё сбудется. Москва вот-вот будет нашей! Кое-кто уже выбрал фон для фотографий – зубцы Кремлевской стены.

…Мы проиграли тот бой. Ничего, будет и на нашей улице праздник, злобно подумал я. Я стоял возле контрольно-наблюдательного пункта и смотрел в окно. Там в кружке света от керосинки, окутанный табачным облаком, оберст Фогль сжимал побелевшими пальцами телефонную трубку. Он по-стариковски сгорбился, сник.

С самого дна моего сердца, из отчаяния, поднялась злоба, да такая громадная, что заслонила собою разум. Мы побеждали всех! И русских победим! Эта проклятая Ельня – всего лишь досадная ошибка, недоразумение. Мы быстро всё исправим! Спи спокойно, Дитрих!

…Нас было девять. В живых остался только я. Москву мы так и не взяли. А потом я получил от Магды открытку. Она поздравляла славного солдата вермахта со взятием Москвы – главного бастиона большевизма.

III

Ранним утром в самом сердце Берлина, на Вильгельмштрассе, рейхсминистр просвещения и пропаганды доктор Гёббельс шелестел свежей газетой. Он с увлечением разглядывал фотографии, размещённые там с его подачи.

Нарядная английская принцесса катается на пони. А рядом, для контраста, – фотография измождённого рабочего из Южного Уэльса. Гёббельс удовлетворённо хмыкнул. Мы вразумим англичан. Перетянем ихна свою сторону. И немецкому народу не повредит полюбоваться этим. Пусть гордятся – в Германии социальные различия практически стёрты.

Он, пожалуй, первый, кто понял, что успех пропаганде обеспечивает именно методичность. «Ложь, повторённая сто раз, становится правдой». Как только ребёнок мог самостоятельно держать ложку, в его ручку всовывали леденец со свастикой. Позже – флажок с нацистской символикой. А потом – школа, «Юнгфольк», «Гитлерюгенд», штурмовые отряды, военная служба, трудовая повинность. Главное – ни на минуту не предоставлять его самому себе! А потом им завладеет «Рабочий фронт» и не выпустит его до самой смерти, нравится ему это или нет.

Постепенно немцы усвоили, что «каждый новорожденный станет боеспособным солдатом», Германия – «великий народ без пространства», зато рядом «пространство без народа». Превосходство арийской расы снимало все вопросы. Задача понятна даже ребёнку – забрать себе это пространство!

Немецкая пропаганда взывала к традиционно сильным чувствам – национализму, готовности к самопожертвованию, бесконечной преданности властям и верности воинской присяге. Солдаты стали присягать лично фюреру.

Немецкие «чёрные» радиостанции за рубежом выдавали себя за рупор оппозиции. Но немцам-военнослужащим слушать иностранные радиопередачи запрещалось. Вот почему части вермахта на занятых им территориях немедленно радиофицировались. Партия не ослабляла свою мёртвую хватку и за тысячи километров.

Сегодня ночью с Восточного фронта пришла весть, заставившая Гёббельса вздрогнуть. Русские под Москвой перешли в контрнаступление! Вермахт перешёл к обороне! Чёрт бы их подрал! Они будут воевать, или нет?!

Надо грамотно её преподнести, эту неприятную, тревожную новость, чтобы не зародить и тени сомнения в умах немцев. Выкрутиться. Только не врать. Не врать! Линия фронта, правда, далеко от Германии, но всё же ложь – главный враг пропаганды. Никакая правда после лжи не восстановит доверия.

Он презрительно усмехнулся. «Правда»! Кому она нужна, эта правда? Мне нужна эффективность; правда – прислуга эффективности. Добавим один безобидный штришок… Лишь один. «Осуществлён стратегический отвод войск к западу от линии фронта». Вот так. Ровно на двадцать километров, исключительно для манёвра войск. Это всего лишь сокращение фронта. Никакого отступления не было!

Пусть все газеты голосят хором, но в унисон: «Сокращение фронта необходимо для завершения победы Рейха в справедливой войне!».

Теперь – Москва. Столица мирового еврейского заговора. Рассадник красной чумы. Главный трофей вермахта. О взятии Москвы следует сообщить заранее как о свершившемся факте. Военные не посмеют проиграть битву за Москву после того, как её выиграю я. Отступать им будет некуда.

Гёббельс снял трубку:

–Майснера ко мне.

В кабинет проскользнул высокий худощавый, похожий на аиста Майснер – лучший монтажёр, о мнению Гёббельса. Он блестяще владел техникой любого монтажа. Гёббельс кивнул, жестом пригласил сесть. Майснер молча сел и вопросительно взглянул на него. Приятная черта – не задавать дурацких вопросов. Он молча сидел и ждал указаний.

– С фронта пришло огромное количество фотоматериала, тысячи метров плёнки, – деловито заговорил Гёббельс. – Надо подготовить фотоснимки для первых полос газет. Пройдёмте в лабораторию. Я сам буду давать указания.

Майснер с готовностью кивнул и поднялся. Как же приятно с ним работать, чёрт побери, вновь с удовлетворением подумал Гёббельс.

Десятки тысяч метров плёнки еженедельно передавались в министерство просвещения и пропаганды, прямо с передовых, – при потребности всего в одну тысячу двести метров! Их слали в Берлин с фронтов до самой капитуляции.

Роты пропаганды даром свой хлеб не ели, работали они исправно. Военные журналисты были в полном смысле военными – обладали военной специальностью, и каждый своей, востребованной. Если ты ведёшь радиорепортаж с борта самолёта, будь любезен быть наводчиком, или штурманом. Лишнего человека на борт не возьмут.

Львиная доля материалов, доставленных с фронтов, использовалась для создания любимого детища Гёббельса – киножурнала «Дойче Вохеншау» («Немецкое еженедельное обозрение»). Хронометраж – сорок пять минут. В Германии его демонстрировали перед каждым кинопоказом вплоть до марта тысяча девятьсот сорок пятого года. Он шёл двухтысячным тиражом и в союзные, и в оккупированные, и в нейтральные страны – на пятнадцати языках с субтитрами. Показывали эту хронику и военнопленным. Чтобы знали, кто их пленил.

«Дойче Вохеншау» убеждал зрителя в правоте Германии и демонстрировал мощь вермахта. После просмотра такой кинохроники ни у кого не оставалось сомнения в том, что Германия непобедима. Всякое сопротивление ей бессмысленно. А победы вермахта – нечто само собой разумеющееся, точно вермахт – футбольная команда, не имеющая в своей лиге равных соперников и обречённая побеждать.

Радио без устали транслировало искусно смонтированные радиорепортажи «с места событий». За счёт эффекта присутствия они производили неизгладимое впечатление.

Главным трофеем Третьего Рейха было информационное пространство Германии. Это и погубило его, Третий Рейх.

…На следующее утро немецкие газеты вышли, украшенные великолепными фотографиями: радостные солдаты вермахта на фоне зубчатых стен московского Кремля! Генералы вермахта в парадных мундирах выстроились почётным полукругом на брусчатке Красной площади, как на светском рауте. Ура! Москва взята! Да здравствует Великая Германия!

На улицах Германии, радуясь, обнимались прохожие. На Восточный фронт полетели тысячи поздравительных открыток.

Это и погубило нас.

IV

В то утро Галя не хотела вставать с постели. Зачем? Ради чего теперь жить? Чтобы победить? Пусть другие побеждают, она больше не может. Вчера не стало Софьи Петровны… Она умерла не от голода – от пневмонии. Муся не дала бы ей умереть от голода!

На глазах у Гали выступили слёзы и скатились горошинами в разметавшиеся по подушке поредевшие её волосы. Рядом дремала умница Муся. Она досталась Гале в наследство от Софьи Петровны.

До войны она была обычной кошкой, трёхцветной неприхотливой домоседкой. Но в блокаду Муся повадилась, как на работу, уходить из дома. Возвращалась она неизменно к обеду, в одно и то же время, всегда с добычей – приносила мышку, а то и крысу! Это «мясо» они готовили. И выжили. Мама и Володенька не успели… Муся появилась … слишком поздно.

Мусю сопровождали на «работу» Галя или Софья Петровна, – чтобы не поймали бы и не съели. И не спросишь потом…

Софья Петровна, а потом и Галя, копила хлебные крошки, бережно складывая их в банку из-под кофе. Приманивала птиц на хлебные крошки, а Муся бросалась на них из засады. Сильно ослабевшая Муся сама не могла удержать даже воробья, и хозяйка приходила ей на помощь.

Эту эстафету приняла Галя. Дров не было, был ужасный мороз, и они спали, сбившись в кучу, как щенята, укрывшись всем, что нашлось – старыми пальто, одеялом, рогожкой. Муся грела, мурлыкала, успокаивала.

Галя дотронулась до своих волос. Когда-то, до войны, они были шикарны… Длинные, шелковистые и почти чёрные. Девчонки завидовали. Где они теперь, те девчонки? Ни волос, ни девчонок, – с горечью подумала Галя и обвела взглядом комнату. На стуле лежала её юбка в складку. Давно не стиранная и мятая, – куда уж там! Как же я опустилась, – с неожиданным отвращением подумала Галя.

Вдруг всё её существо пронзила холодная ненависть, подбросила её на постели – ломаете меня, твари? Не дождётесь! Я буду жить, как человек! Я буду жить, а не выживать! Одежду я буду стирать, есть я буду за столом, и я увижу, как вас гонят поганой метлой из моей страны!

Галя решительно поднялась с постели. Откуда возьмутся патроны, если я буду тут валяться, ожидая смерти?! Скоро моя смена – и я встану к станку! Я буду делать патроны. О, я сделаю вам много патронов! На всех хватит!

Первым делом надо одеться и привести себя в порядок. Сделано. Теперь – найти дрова для готовки. Самой поесть и Мусю покормить. Галя звонко поцеловала её в морду:

– Сиди дома, Мусенька, никуда не ходи без меня! Я скоро вернусь!

Муся, свернувшись калачиком на подушке, блаженно зажмурилась. Галя закрыла форточку, заперла дверь. Подёргала, убедилась, что она заперта, и двинулась в путь. Мусю могут украсть и съесть.

Может, найдётся что-то, годное для растопки.

Ничего, решительно ничего! Всё растащили! Отчаяние стиснуло тисками горло, хотелось плакать, но плакать было нечем. Силы стремительно покидали Галю. Она боялась, что не дойдёт до Муси, упадёт на мостовую и больше не поднимется. Муся великолепная охотница, но она заперта. Эта удивительная кошка кормит меня, и из-за моей же расхлябанности она погибнет?!

Нельзя возвращаться домой с пустыми руками! Но не вернуться – ещё хуже.

Галя прислонилась спиной к стене одного из домов, прикрыла глаза, собираясь с силами, как спринтер перед дистанцией – самой важной в жизни. Напрягая последние силы, она двинулась к ближайшей парадной, с трудом преодолела первую ступеньку. Потом – вторую, третью. Безжизненно повисла на перилах. Отдохнула, двинулась наверх.

…Комната была зловещей и тёмной, как склеп. Окна заколочены фанерой, очевидно, в самом начале блокады. В углу блестела никелированными шариками кровать, заваленная тряпьём. В противоположном углу – буржуйка. Давно не топлена, – отметила Галя машинально. И вскрикнула от радости – перед буржуйкой, аккуратно сложенная, лежала целая вязанка! Ножки стульев. Настоящие, деревянные! Галя не поверила глазам. Все её сегодняшние страдания были вознаграждены с лихвой. Это была редкая удача. Наверное, хозяин не смог вернуться, вот как она сегодня… если бы не Муся… Так рассуждая, Галя склонилась над добычей. И в это время с кровати донёсся стон – не стон, какой-то шелест. Галя метнулась к кровати, разгребла убогое, безликое тряпьё.

Под тряпьём обнаружился мальчик. Совсем худой, – скелет, обтянутый кожей. Он был без сознания, и его тёмные, длинные реснички были плотно сомкнуты.

Галя сразу всё поняла. Его мать (сестра?) ушла отоваривать карточки и… не вернулась. А он остался. Похоже, он пролежал тут долго, в полном одиночестве. Такой же вихрастый, как Володенька. Галя вдруг ощутила горячие слёзы на своих щеках. Откуда они взялись, слёзы? – успела удивиться Галя, прежде чем осознала, что несёт мальчика на руках к выходу из комнаты. Откуда взялись силы? – ещё больше изумилась Галя. А сама шла, летела, будто окрылённая. Кажется, впервые с начала блокады она была счастлива.

Дрова подождут. Я за ними вернусь.

Чёрт с ними! Проживём как-нибудь.

Галя угадала. Коля (так звали найдёныша) не дождался свою старшую сестру, Лиду. Ей было одиннадцать лет. Коле – восемь. Мать они потеряли ещё раньше, во время авианалёта. Отец ушёл на фронт в самом начале войны, летом. Но писем от него не было. Ни одного… Галя не ответила Коле, почему не пишет папа. Молча погладила его по волосам. И крепко прижала к груди невесомое тельце. Он должен выжить. И вырасти счастливым.

У Гали появилась мечта. Даже не мечта, а цель. Это мечта может позволить себе не сбыться. А цель сбыться обязана! Галя решила уехать в сытый, хлебный Алтайский край. Эвакуироваться. Не раз она слышала в очередях, как там солнечно и сытно. Южная Сибирь. Меня теперь никакой Сибирью не напугать, – с горечью подумала Галя. Если повезёт, летом можно уехать через Ладогу. Сейчас нельзя – Коля слишком слаб. Паромом добраться до железнодорожной станции, а там сесть на поезд до Барнаула. Прочь от голода! Она устроится на работу. О, она найдёт хорошую работу! Они не пропадут!

Галя стала кропотливо собираться в путь. Подкапливать продукты, насколько это было возможно. Наткнулась на чердаке на плетёную корзину – специально для Муси. Это добрый знак.

V

В почтовом отделении царила кутерьма. А Лола выглядела удручённой. Это было совсем на неё не похоже. Никогда ещё Марта не видела подругу… такой.

Просторный зал, много столов, всё как обычно, но в воздухе носилась смутная тревога.

За стеклом стойки непривычно официальная Лола, склонив медно-рыжую голову, проворно сортировала почту, не замечая никого вокруг.

Марта подошла к стойке вплотную, облокотилась на стойку, заслонила Лоле свет. Та наконец подняла глаза, приветливо кивнула.

– Потом, потом, дорогая! Видишь, нет никакой возможности! – скороговоркой промурлыкала Лола, и выразительно кивнула на очередь посетителей. Но успела незаметно скосить глаза на дверь служебного помещения. Марта поняла: что-то есть, зайду вечером к твоей матери.

Сердце ёкнуло. Что там? Хорошее или …? Марта силилась прочесть на лице Лолы хоть какой-то намёк, но лицо Лолы не выражало ничего, кроме служебной озабоченности. Марта опустилась на скамью для посетителей, машинально качая коляску. Малыш мирно спал. Подавив волнение, она вышла из душного отделения на солнце и направилась в дом своей матери.

Лола явилась поздно вечером, мокрая от дождя и злая – много работы, почта завалена, они давно уже не справляются, безобразие! Всех разогнали по заводам. Лишь чашечка ароматного кофе с вишнёвым ликёром смогла утихомирить её гнев.

Лола отхлебнула глоточек. О! Натуральный! Отменный! Теперь ей приходится пить ячменный – такая гадость! Весь кофе уходит на фронт. Лола поставила чашку на столик и вынула из лифчика невзрачный конверт. Марта схватила его, как утопающий хватается за протянутую ему руку.

Забравшись с ногами в своё любимое кресло, Марта читала то проклятое письмо, и не могла остановиться. А надо было!