Девочка на войне

«Vukovar je pao». От такого всеобъемлющего шепота становилось жутко, созвучно смыслу сказанного. Вуковар пал.

Вуковар держал осаду много месяцев. Люди из веревочного городка, которые теперь жили в Сахаре, и мальчишки, которых посреди учебного года привели в наш класс, бежали заранее. Мы слышали рассказы про родных и близких, которых строем уводили в лагеря для переселенцев – и поминай как звали; слышали рассказы о тех, кто остался, о мужчинах и женщинах с самодельным оружием, отстреливавших солдат ЮНА из окон собственных спален. Но я не понимала, что значит «пал», и пыталась представить что-то сопоставимое. Сначала я подумала про землетрясение, хотя сама ничего такого не переживала. Потом я вспомнила утесы в Тиске, куда мы ездили летом на отдых, и представила, как часть скалы рушится и падает в Адриатику. Но ведь Вуковар не крохотная деревушка у моря. Ракета, попавшая в Банские дворы, обрушила часть зданий на взгорье, но это лишь малая доля Загреба. Я понимала, что павший город – зрелище наверняка куда страшнее.

Скоро стало ясно, что кучки людей не статичны, а движутся куда-то в круговой толчее, но из-за роста я не видела, куда именно. Наконец людской круговорот вывалил со двора на главную улицу, и краем глаза я увидела, к чему было приковано всеобщее внимание: в центре стояла группка дрожавших мужчин и мальчиков, захлестнутых каким-то небывалым ужасом, так что даже я распознала в них беженцев. Вид у них был еще обреченнее, чем у людей из первой волны, взгляд ошалелый, а тело неестественно исхудавшее. Сжимая в руках клочки бумаги с адресами дальних родственников, друзей семьи, кого угодно, кто бы только согласился их приютить, они совали их под нос моим родителям и соседям и передавали обрывочные сведения с передовой в обмен на указания, как пройти до дома их родственников.

Какой-то мужчина из группы схватил отца за предплечье и трясущейся рукой сунул ему под нос бумажку с адресом. Лицо у него было потемневшее, под скулами – пустые впадины.

– Они убивают их, – сказал мужчина.

– Кого? – спросил отец, высматривая на бумажке зацепки.

– Всех.

– Не хотите супа? – спросила мать.

Дома, по телевизору, я увидела, что такое павший город. Репортаж был иностранный. Все хорваты в Вуковаре либо сражались, либо уже попали в плен, поэтому новостное агентство перехватило трансляцию из Германии, и слова корреспондента звучали как набор каких-то непонятных согласных. Они вели прямое включение, и закадровый голос шел без перевода, но что беженец, что мы с родителями прильнули к экрану, как будто если долго смотреть, то каким-то образом мы овладеем немецким. Цементные фасады домов стояли изувеченные, изрубцованные пулями и минометами. По главной улице города мчались танки ЮНА, а следом шел конвой белых миротворческих грузовиков ООН. Вдоль дороги, где когда-то, видимо, росла трава, теперь вся вытоптанная и обращенная в грязное месиво, люди лежали штабелями вниз лицом, уткнувшись носом в грязь и закинув руки за голову. Между рядов расхаживал бородатый солдат с калашом. И стрелял. Где-то кто-то вскрикивал. Камера дернулась в сторону и развернулась, вместо этого снимая обрушение церковного шпиля. Через динамики телевизора донесся приглушенный рокот далекого взрыва. На заднем плане под черными флагами с черепом маршировали по пустынной улице другие бородатые мужчины, распевая: «Bit ćе mesa! Bit ćе mesa! Klaćemo Hrvate!» На мясо их! На мясо! Перебьем всех хорватов!

– Выключите, пожалуйста, – попросил беженец.

– Минутку, – пробубнил отец.

Но тут в квартиру вдруг ворвался Лука, припечатав ручку двери прямиком в пробитую мной трещину.

– Ана! Vukovar je pao!

– Я знаю, – ответила я. И кивнула на телевизор и сгорбленного над столом мужчину, который сидел спиной к телевизору и большими жадными глотками уплетал тарелку супа, выделенную отцу на обед. Лука весь покраснел и поздоровался с моими родителями. Он сунул руки в карманы джинсов, и мы вчетвером столпились вокруг телевизора, поглядывая, кто как реагирует на эту кровавую бойню.

– Маму-то предупредил, что ушел? – спросила моя.

– Да, – ответил Лука, но как-то слишком уж поспешно.

Он схватил меня за руку и потащил к двери.

– Может, лучше посидите у нас? А я вам что-нибудь перекусить приготовлю.

– Ну мам, – ссутулилась я в знак протеста.

Я знала, что Лука пришел, поскольку счел осквернение Вуковара уважительной причиной прогулять уроки, но у нас было больше шансов уйти, если вести себя как ни в чем не бывало.

– Нам же в школу надо, – заныла я. – А то еще опоздаем.

Но мать никогда не слушала нытье и, пропустив мои слова мимо ушей, принялась готовить смесь для Рахелы. Мы с Лукой тихонько прошмыгнули в гостиную.

Беженец, прикончив суп, горел желанием уйти подальше от телевизора, а потому пошел следом и сел на дальний край дивана. Лицо у него заросло щетиной и грязью, рубашка вся перепачкалась, а под отросшими ногтями было черным-черно. Мне стало как-то не по себе, и я пожалела, что родители не приглядывали за гостем, но они возились с Рахелой, пытаясь ей хоть что-то скормить – в итоге просто пичкали ее едой через силу, – и оба ничего не заметили.

– Он увел мою жену, – сказал беженец. – Я через стенку слышал, как она кричала.

Мы с Лукой сидели, вытаращившись, и боялись шевельнуться.

– У него на ожерелье были нанизаны уши. Уши, срезанные с людей.

Мужчина обхватил руками голову, стиснув пальцами уши – будто проверял, на месте они еще или нет. Мне отчаянно хотелось пойти уже в школу. Казалось, целая вечность прошла, когда наконец из-за угла показался отец.

– Только сразу после уроков домой, хорошо? – Он вскинул брови.

– Да, – ответила я, не привыкшая к комендантскому часу, но готовая на компромисс.

– Тогда вперед.

Мы украдкой спрыгнули с дивана под шум гремящих кастрюль и кадров обрушения здания. Отец подмигнул нам, и мы выскользнули за дверь.

Когда я вернулась из школы, беженец уже ушел. Родители не сказали куда, а я и спрашивать не стала. На закате мы с отцом прошлись до Зриньеваца, чтобы узнать по метеоколонне на краю парка погоду. Он накинул свою форменную куртку, а я укуталась в пальто с шарфом, но для ноября на улице стояла такая теплынь, что скоро мы расстегнулись. Отец показал мне термометр, объяснил, что такое барометр, и поднял на руках, чтобы я потрогала стеклянную витрину, за которой находились статистические сводки по средней температуре и скорости ветра на каждое время года.

– Может, вырастешь и станешь синоптиком, – сказал отец. – Но придется поднажать с учебой.

– Да, Tata, – отозвалась я, а сама задумалась совсем о другом.

Я взобралась на бордюр фонтана и, схватив отца за руку, чтобы не потерять равновесие, пошла по краю вдоль стоячей воды.

– А что будет с Рахелой?

– Если не поправится, придется отвезти ее к врачу далеко-далеко отсюда. Но с ней все будет хорошо.

– А на Рождество что будет?

До Рождества оставался еще месяц с лишним, но зима всегда была моим любимым временем года: Трг сверкала волшебными огоньками, и на каждом шагу продавали жареные каштаны в бумажных кульках, балкон и улицы внизу укутывало снегом, и в школе начинались каникулы. Я уже была не в том возрасте, чтобы верить в Свети Николу, но мне все равно не терпелось поставить на подоконник ботинок и наутро найти в нем подарки. Правда, насчет нынешнего года я уже не была так уверена: все как будто попадало под угрозу авианалетов и убывающего продовольствия.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы все-таки будем его отмечать?

– Кто-то сегодня распереживался! – воскликнул отец.

Он взял мой шарф за бахрому и пощекотал мне щеку.

– Шарф, что ли, туговато затянула? Естественно, мы будем праздновать!

Было что-то в наших разговорах, отчего мне становилось легче, о чем бы мы ни болтали. Мать еще говорила, что у нас с отцом мысли сходятся. Я упорно этого не понимала, пока не увидела нас со стороны, уже по воспоминаниям – когда мы глазели на небо (а такое часто бывало), мы могли непроизвольно обернуться в одном направлении и разглядеть одно и то же лицо в облаках. Тогда в парке я рассмеялась, и отец подхватил меня с бордюра – я, вечно на велике и на пайках, совсем стала худенькая, и он до самого дома нес меня на плечах.

Электричество то резко пропадало, то появлялось – иногда в связи с налетами, но подчас как будто на ровном месте, по прихоти какого-нибудь поврежденного провода. Когда это случалось днем, мы поначалу даже не замечали. А как тени начинали наползать, кто-то из нас под меркнущим светом вечернего солнца обязательно тянулся к лампе, и тут его ждало разочарование. В итоге мы привыкли к перебоям электричества, а через какое-то время перестали даже зажигать запасенные свечи, довольствуясь тем, чем можно было заниматься и в темноте.

Потом стали отключать и воду. У нас и раньше воду перекрывали, но теперь ее не было чаще и подолгу. Из открытого крана сначала шла ржавая жижа, а потом только злобно шипел под давлением воздух. Как-то утром перед школой мать разбудила меня пораньше и с парой топливных канистр отправила во двор набрать воды из колонки на суп и мытье. Власти города и остальные взрослые называли это «муниципальной водозаборной колонкой», как будто для того ее и строили, хотя на деле это был пожарный гидрант, который оснастил гаечным ключом с трубопроводом один жилец из нашего дома.

Я выбежала на забетонированный дворик, помахивая канистрами. На улице уже подмораживало, но солнце еще слегка грело. Панорама кругом преобразилась в картину запустения: ларьки, где продавали сигареты и газеты, стояли заколоченные, старик с шоколадками тоже смотал удочки, бросив свой складной столик одиноко стоять у стены в переулке. Зато колонка снова оживляла пейзаж, пусть и на каких-то пару минут. Завернув за угол, я увидела, что большинство жильцов уже столпились во дворе, прихватив уйму странных контейнеров, и бросилась бегом; воды часто на всех не хватало – за день до этого я опоздала и набрала всего полканистры. В очереди уже стояли две знакомые девчонки из школы, и они помахали мне, подзывая вперед.

– Куда влезаешь, Юрич! – прикрикнула на меня одна бабушка, но я прикрылась болезнью Рахелы и ринулась к девчонкам.

Только я подошла, как в грудь мне брызнула струя воды и растеклась вниз по телу; Вера – девочка, вечно ходившая с косичками, – зажала кран ладонью, и вода брызнула у нее сквозь пальцы, как лучики света.

– Холодно же! – вскрикнула я, но сама уже рассмеялась.

Теперь она нацелилась мне в лицо, и струя попала прямо в рот, а я пустила воду вверх, как ангел из фонтана в Зриньеваце. Я перехватила трубу, развернула в ее сторону и зарядила по икрам. Мы хохотали так надрывно, что уже не могли выдавить из себя ни звука. Терпение у бабушки лопнуло, и она заковыляла к нам на полной скорости, размахивая пустыми канистрами, пока не попала мне прямо по темечку.

– А ну кыш отсюда, не то я матери твоей позвоню, – шикнула она. – Всем вашим матерям!

Пристыженная, я быстренько наполнила канистру и метнулась домой.

Мать уперла руку в бок, а другой потрогала мокрые прядки волос, прилипших мне к лицу.

– Воду попусту тратила, Ана?

– Я тут ни при чем. Меня девчонки из школы обрызгали, – ответила я.

Повисло молчание, и я промямлила «прости», лишь бы его нарушить.

– Будем надеяться, всем хватит попить, – сказала она.

Потом слегка улыбнулась и опять провела рукой мне по волосам.

– Хотя бы на тебя теперь кипятить не придется. И так уже как из-под душа.

Тут я тоже улыбнулась и села смотреть, как мать греет воду на плите и обтирается тряпкой прямо посреди кухни. Волосы у нее были цвета паленых каштанов и поблескивали при каждом движении.

В тот день я пришла из школы и увидела, что мать с отцом стоят лицом к лицу, не отрывая друг от друга взгляда. Что-то стряслось. Отец слишком рано вернулся домой и теперь стоял, сжав кулаки. Когда дверь распахнулась и налетела на стену, они аж вздрогнули. Мать отвернулась отереть глаза. Отец принялся яростно швырять на стол тарелки с ложками. Мать тоже бросилась хлопотать, закидывая крохотную одежку, которую раньше носила я, а теперь донашивала Рахела, в чемодан на полу.

– Рахела, – проронила я.

Услышав ее имя, родители как будто немного замешкались.

– Где она?

– Она спит, – откликнулась мать.

Кроватку перенесли на порог между спальней и кухней, и я заглянула внутрь. На одеялах и спереди на футболке было много крови. Дыхание совсем поверхностное.

– Что происходит?

– Лекарство не помогает. Надо везти ее к врачу.

– В больницу?

– Тут ей никто не поможет. Но есть программа по эвакуации из Сараево. Завтра ее туда и повезем.

– Эвакуации куда? – спросила я.

– В Америку.

Я оглянулась вокруг. Чемодан всего один, и одежда внутри только детская.

– Она поедет одна?

– Это медицинская программа. Там о ней позаботятся, – сказал отец. – Подлечат и вернут обратно домой.

– Я хочу с вами в Сараево.

– Нет, – отрезала мать.

– Посмотрим, – отозвался отец.

Электричество держалось еще час-другой, и отец сделал пару звонков, прикрывая трубку ладонью, чтобы его голос не пропадал из-за дрянного соединения. Сначала я подумала, что он пытался дозвониться в «Медимиссию», но потом заметила, как он намалевал что-то наподобие карты, сложил ее и сунул в задний карман.

После ужина, когда окна в квартире содрогнулись под ожесточенным авиаударом, мать вскочила и сгребла меня в охапку, и тут я поняла, что смогу ее переубедить.

– Ты домашнее задание доделала? – спросила она, когда мы вернулись из подвала домой.

– А зачем, мне же не надо завтра в школу, – рискнула я.

Мать вздохнула.

– Я тоже хочу с ней попрощаться.

– Ну раз так, бегом в постель. Завтра рано вставать.

Я лежала на диване и слушала, как родители расхаживали по квартире.

– Не стоит ей с нами ехать, – говорила мать. – На дорогах небезопасно.

– Здесь не безопаснее, Дияна. А вдруг, пока нас нет, что-то случится? Лучше уж держаться вместе.

Я услышала шорох бумаги и вспомнила рисунок отца.

– К тому же. Смотри. Я позвонил Миро, и он мне передал последние разведданные. Придется ехать окольным путем, зато дорога свободна. Прорвемся.

Я смотрела в потолок и воображала, как мы по карте, продиктованной отцом Луки, поедем через горы, а потом какой-то выходец из «Медимиссии» заберет Рахелу в аэропорт, а оттуда на самолете она отправится в Америку. Про Америку я знала разве что из передач по телевизору – ковбойских фильмов в основном, которые крутили по субботам вечером на государственных каналах. Штаты представлялись мне страной чудес, заселенной актерами, которые питаются едой из «Макдональдса», и я подумала: а вдруг Рахелу поселят у кого-нибудь богатого и знаменитого? В новостях мужчины в костюмах все время призывали США прийти нам на помощь, только вот никто пока не шел. Может быть, им просто далеко добираться. Спала я беспокойным сном, когда по-настоящему сознание так и не отключается, и всего через пару часов услышала цокнувшие у дивана мамины туфли.

– Уже пора, – сказала она.

Руки и ноги были будто свинцовые, и я с трудом оделась, копаясь в своей одежде в утренних сумерках.

7

– Иван, molim te, не гони. Не стоит давать им повода нас останавливать.

Мать положила свободную руку отцу на колено. Другой рукой она укачивала Рахелу, у которой даже плакать не осталось сил. Рассвет на горизонте еще не забрезжил. Стоял мороз; окно на заднем сиденье заело и до конца не закрывалось, так что отец дал мне свою куртку в качестве одеяла. Каждый раз, когда он слишком резко поворачивал, чемодан Рахелы бил меня по ноге, и мать настойчиво просила отца ехать потише. В какой-то момент я уснула.

А проснулась, когда в лобовое стекло сквозь разводы вовсю светило полуденное солнце и мы уже пересекли боснийскую границу; надписи на дорожных указателях дублировались на кириллице и на латинице, а дорога змейкой петляла у подножия Динарских Альп. Дорогу ту мы называли шоссе, хотя шоссе – это сильно сказано: никаких тебе фонарей по сторонам, а в промежутках, где не пролегало важных пунктов назначения, было всего две полосы.

Как и Хорватия вдали от Загреба, Босния представляла собой сплошную глухомань: одни бескрайние просторы каменистой почвы, где даже трава растет так, как будто с радостью пустила бы корни где-нибудь в другом месте. Мимо то и дело проносились кучки бетонных многоэтажек, но и те на скорости словно бы растворялись на фоне ослепительно-выбеленного неба. Наконец, дорожные знаки стали отражать доходчивый остаток пути до Сараево: 75, 50, 25 километров.

«Алла-а-а-а-а-аху акбар», – раздался азан, когда мы проезжали мимо мечети на задворках столицы. В Загребе мечетей не было или, по крайней мере, о себе они не заявляли, поэтому я приоткрыла окно и всю дорогу впитывала загадочный надсадный призыв муэдзина. Рахела это все проспала, и я выглянула из-за спинки сиденья понаблюдать, как поднимается и опадает у нее грудь.

В Сараево все были на взводе, предчувствия и тревога были почти осязаемы. До Боснии война еще не добралась, и смутный силуэт замершего в ожидании города выглядел знакомо, хотя напоминал скорее отголосок сновидения, чем место, где я когда-то жила. Мы проехали по центру, мимо плавных линий куполов мечетей и рваных очертаний остроугольных югославских небоскребов. И все-таки Сараево и его обитатели походили на жителей Загреба, только слегка повеселевших. Рынок Mapкале еще не приобрел свою печальную известность, и здание парламента стояло крепеньким кубиком, хотя в итоге именно здешнее кровопролитие, а не хорватское, привлекло внимание международного сообщества. Я глазела через заднее стекло на детей моего возраста, гонявших в уличную версию бейсбола, и, вспомнив нашу войнушку и схватки за велогенератор, подумала: вдруг то, что для меня уже в порядке вещей, все же не совсем обычное дело?

Мать водила пальцем по бумаге с картой проезда, и отец петлял по переулкам согласно ее указаниям.

– Вот оно! – вдруг вскрикнула она, и отец припарковался на краю тротуара, чтобы не мешать проезжим машинам на узенькой улочке.

Я опознала эмблему «Медимиссии», в броской красно-серой гамме, прилаженную на углу бетонного здания. Вцепившись в Рахелу, мать понеслась через улицу, даже не посмотрев по сторонам.

– Закрой машину, – скомандовал отец, кинув мне ключи, и нырнул под низкую притолоку.

В приемной складывалось впечатление, что раньше в этой комнате все было иначе, прежде чем ее впопыхах переделали под врачебный кабинет. Ковер был весь в пятнах, пластиковая обивка на стульях – вся затверделая и в трещинах. Пахло антисептиком и подгнившими фруктами. Но даже так тут все выглядело официальнее, чем в перекроенной под клинику гостиной, где мы были в Словении, и формальность эта несколько утешала. Вот только Рахелу трясло в лихорадке, и медсестра взяла ее у матери и отнесла в смотровую. Вскоре доктор Карсон, врач с невыносимо белыми зубами и в халате под стать, показалась из задней двери и провела нас внутрь.

– Рада снова вас видеть, – сказала она.

Ей никто не ответил.

Когда мы пришли в кабинет, Рахела уже лежала на кушетке, стянутая ремнями, а из носа у нее торчала пластиковая трубка, и еще одна из ноги. Грудь и губы у нее шевелились, как если бы она плакала, но слышали мы лишь слабый отголосок прежних отчаянных завываний. Я отщипнула от кушетки кусочек бумаги и смяла в шарик.

– Ну что, переворачиваем, – сказала медсестра.

– Что происходит? – спросила мать у врача.

Медсестра перекатила Рахелу на живот и заново затянула ремни у нее на руках и ногах.

– Нужно сделать люмбальную пункцию и проверить на бактериальную инфекцию, – ответила доктор Карсон на стерильном, но уже подтянутом хорватском.

Она нацепила латексные перчатки, на подносе рядом поблескивала длинная игла.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Пер. Н. Н. Федоровой.

2

Площадь (хорв.). (Здесь и далее прим. пер.).

3

Чужак (хорв.).

4

Папа (хорв.).