Редактор. Закулисье успеха и революция в книжном мире

В конце месяца Джудит сидела на краю кровати своей кузины Джейн. Внизу, в Вашингтон-Сквер-парке, радостно визжа, прыгали через скакалку дети. Девушки находились в небольшой квартирке Джейн, в которую она только что переехала[126]. Наконец устав от вызванных алкоголем приступов ярости мужа, Джейн ушла от него. Эту квартиру она временно снимала в субаренду, пока приходила в себя и думала, как подать документы на развод[127]. Но в тот день разбита была не Джейн, а ее кузина.

Пока Джудит утирала слезы, Джейн пыталась убедить ее завершить отношения с Рётке. «Как бы ужасно это ни звучало, – писала вскоре после этого Джейн кузине, повторяя свою мысль, – я правда считаю, что резкое расставание – это, скорее всего, лучший выход»[128]. Джейн мягко положила руку Джудит на плечо. От перевозбуждения и эмоционального истощения та разрыдалась.

То, что Рётке согласился на работу в Сиэтле, дало Джудит понять, что их романтическим отношениям наконец суждено завершиться. Но она не могла придумать, как порвать с ним окончательно. В марте Рётке ушел из «Кнопфа» и продал свой второй сборник стихотворений «Даблдею»[129]. Эту перемену во многом мотивировало присутствие в компании Джудит. Связи в таком влиятельном издательстве, как «Даблдей», были большим преимуществом. Маккормик знал о тесных отношениях Джудит и Рётке и поручил заниматься поэтом именно ей. Как раз когда она была почти готова расстаться с ним, у них появились совместные профессиональные обязательства.

Обосновавшись на Западном побережье страны, Рётке стал одержим публикацией своей книги. Он почти ежедневно писал Джудит с вопросами, напоминаниями и просьбами. Та начала сомневаться: возможно, летом она сделала неверный вывод о том, что их отношения обречены. Он все-таки в ней нуждался. Но вместо того, чтобы думать о ранимых чувствах Джудит и боли, которую он ей доставил, Рётке бесцеремонно требовал ее времени и труда[130]. «Я займусь текстом для твоей обложки на выходных, дорогой, – раздраженно отвечала ему Джудит. – Ты не надоедаешь мне, но текст нужно сдать только в середине декабря»[131]. Граница между их личными и деловыми отношениями очень сильно размылась, и расстановка сил поменялась. Сначала Рётке олицетворял литературный мир, в который так отчаянно хотела попасть Джудит, но теперь это у нее был доступ к издательскому истеблишменту и связи в Нью-Йорке, а поэт все сильнее отдалялся от гущи событий. Ему было некомфортно от того, что он сдает позиции. Джудит прогибалась под натиском его бахвальства и эго. «Прости меня, дорогой, – писала она, – ты наверняка расстроился, решив, что перегружаешь меня. Но я правда занимаюсь этим с удовольствием и хорошо справляюсь»[132]. В другом письме осенью ее слова звучали еще более жалостливо. «Люби меня, пожалуйста, и скучай по мне. Ты не представляешь, насколько сильно я в тебе нуждаюсь»[133]. Джудит возвращалась к старым привычкам и все больше стирала грань в их отношениях с Рётке.

В сентябре Джудит вернулась в дом № 139 на 66-й Восточной улице. Оказавшись в доме своего детства, она осознала, что зашла в тупик. Она надеялась, что работа в «Даблдее» вернет ее в «мир мыслей и людей», от которого она «после Беннингтона чувствовала себя полностью отрезанной», – писала она Рётке[134]. Но Джудит с разочарованием увидела, что Нью-Йорк «бывает чудовищно угрюмым», а атмосфера издательской среды «весьма нелитературной»[135]. После того как они с Бетти попали на редакторский питчинг, Джудит рассказала Рётке о «ярости» и «презрении, которые почувствовали сознательные сотрудники “Даблдея” по отношению к тем, кто всем заправляет»[136]. Она испытала облегчение из-за того, что не одна разочаровалась в порядках, заведенных в издательстве. «Мне было очень приятно, что все остальные тоже почувствовали злость и отвращение из-за этой системы, которые так часто ощущаю я», – писала она[137].

В условиях монотонности «Даблдея» Джудит начала сомневаться в себе. «Я знаю, что я ленивая, точнее, если быть откровенной, моя лень происходит из чувства поражения на старте и недостатка уверенности в себе, что еще хуже. Но вот что глупо – у меня много принципов», – писала она Рётке[138]. Джудит ощущала, как ее искренний энтузиазм начинает разъедать цинизм. Она знала, что его нужно загубить на корню, и начала думать о том, чтобы покинуть свою должность и вообще уехать из города. «Я пытаюсь придумать всевозможные альтернативы тому, чтобы провести зиму в “Даблдее”», – писала она Рётке[139]. Она доложила ему, что на зиму они с Сарой Мур собирались переехать в дом родителей Сары на Лонг-Айленде, чтобы она могла сама что-нибудь написать. «Как думаешь – это хорошая или совершенно безумная идея?» – спрашивала она. Рётке предложил ей попросить у Маккормика отпуск «или воспользоваться этой возможностью, чтобы повысить себе зарплату»[140]. Джудит наслаждалась его похвалой и одобрением. «Спасибо за твое мнение по поводу моей затеи с Лонг-Айлендом, – ответила она. – Ты хотя бы не полностью отмел весь этот план. Я правда считаю, что проведу это время с пользой, за учебой и чтением, однако не уверена, что из этого что-то выйдет в творческом плане. Но, к сожалению, я не могу позволить себе жить подобным образом долго и уж точно так не продвинусь в издательском мире. Что же до отпуска, боюсь, для такого я еще недостаточно важный сотрудник. Но я хотя бы обсужу с Кеном в целом свои перспективы на эту зиму»[141].

Впервые за долгие месяцы Рётке стабильно переписывался с Джудит. Он был внимателен и почти тепло поддерживал ее[142]. Джудит с гордостью писала, что прислушалась к его совету и выбила небольшую прибавку к жалованью, сказав, что планирует уйти из издательства. «Родной, я получила повышение – теперь я зарабатываю 40 долларов в неделю, что уже лучше и предполагает более разнообразную и интересную работу. Так что мое небольшое проявление напорестости оказалось успешным»[143]. «Я рад, что тебя повысили, – писал в ответ Рётке. – Теперь я хочу, чтобы ты всегда была “напорестой” (!), но через “и”»[144].

«Дражайший Тед, – писала Джудит спустя пару недель, – последние несколько дней я нахожусь в совершенно лихорадочном состоянии. Возможно, напористость – это и хорошо, но теперь я за нее расплачиваюсь, потому что Кен внезапно свалил на меня такую гору работы, что я буквально в ней погрязла. В прошлую пятницу я встречалась с врачами (авторами отвратительной книжки о детях, которую я редактирую), плюс Кен отдал мне свежий кирпич Вики Баум размером с “Войну и мир”, который он очень просил меня урезать. Вчера мы закончили не особенно рано, а я еще даже не притрагивалась к Вики. Я вспомнила старые добрые времена Беннингтона, когда заваривала себе турку горького кофе и усаживалась заниматься всю ночь напролет». Затем ее тон стал меланхоличным. «Осень – особенно печальное время года. В первом холодном воздухе есть некая срочность, которая так резко вызывает воспоминания. И еще кое-что. Я все не могу спросить у тебя, опасаясь, что ты передумаешь исполнять свое обещание. Ты ведь приедешь на Рождество?» Джудит нужно было на что-то надеяться. Несмотря на всю переменчивость Рётке, он по-прежнему казался Джудит единственным ярким пятном посреди окружающей ее серости. «Я постоянно благодарю бога за тебя, но не могу быть вдали от тебя, родной», – писала она ему[145].

В ноябре Рётке ответил, что он действительно приедет на Восточное побережье на Рождество, «хоть и ненадолго»[146]. Джудит раскошелилась на билеты на «Трамвай “Желание”» (A Streetcar Named Desire) на Бродвее, в котором Стэнли играл Марлон Брандо, а Бланш – Джессика Тэнди. Джудит представила поэта своей семье как мужчину, в которого она влюблена. На протяжении нескольких дней в воздухе царила атмосфера рождественского чуда. Но потом Рётке, как всегда, уехал, и Джудит расклеилась. «Родной, – писала она, – я уже второй вечер пытаюсь связаться с тобой. Я дожидаюсь, пока родственники разойдутся по своим комнатам, отношу телефон на кухню и сижу на холодном кухонном полу, слушая непрерывный гул на твоем конце провода, потому что никто не берет трубку. Господи, как бы я хотела, чтобы Сиэтл взлетел на воздух, чтобы тебе не нужно было туда возвращаться»[147]. Рётке не ответил. Когда он наконец объявился, то снова проигнорировал ее мольбы и лишь попросил о помощи с продвижением книги: «Слушай, возможно, я успею вернуться к выходу книги. Есть какая-нибудь возможность сократить траты за счет публичных чтений?»[148] На этот раз Джудит не пошла на попятную и ответила резкой ремаркой: «В самом деле, Тед… Приди в себя»[149].

На дворе стоял апрель 1948 года. Зима была длинной и мрачной, и Джудит пребывала в подавленном состоянии. «Здесь уныло. Я чувствую себя обманутой. Я слишком много работаю на этих ублюдков в “Даблдее”, здесь холодно, метель, и я скучаю по тебе, – писала она Рётке. – Я ужасно провела выходные на Лонг-Айленде с очень дальними кузинами, которые удачно вышли замуж, – доложила она. – Увидев, насколько невежественными и чудовищно скучными могут быть молодые воспитанные люди, я пришла в ярость. Почему все такие невыразимо нудные?»[150] Но наконец наступила весна и зацвела форзиция. «Теплеет, и мы с Монти по утрам совершаем приятную прогулку на работу. Я беру обед из дома (для экономии) и в солнечные дни ем размокший сэндвич с пивом, купленным в зоопарке, – писала Джудит Рётке. – Думаю, Бёрк уже вернулся. Должен был к концу марта. Надо и ему написать. С большой любовью, Дж.»[151].

Джудит действительно написала Кеннету Бёрку, а он в ответ пригласил ее на литературную вечеринку. Она с радостью согласилась. Однажды теплым вечером Джудит пришла с ним в бар, ощущая новую легкость в ногах. Бёрк заказал себе виски и спросил, что пьет она. «Шампанское», – ответила Джудит. Она ликовала и была слишком взбудоражена, чтобы спать[152]. Она не рассказала ему новость до тех пор, пока они не встретились лично, поскольку не хотела портить сюрприз. Джудит хотела видеть лицо Бёрка, когда скажет ему, что поедет на лето в Европу.

Джудит все осточертело. Ей наскучило выполнять в «Даблдее» приказы других людей вместо того, чтобы самой подписывать контракты с авторами (или «приобретать» их). Ей надоело быть девушкой Рётке на полставки. Их отношения длились достаточно долго, чтобы она раз и навсегда поняла, что он обращал на нее внимание только тогда, когда это было ему выгодно. «Я очень устала находиться в унылом и меланхоличном расположении духа. Пора что-то с этим делать», – писала она Рётке, озвучивая свое недовольство[153]. От этого признания Джудит почувствовала одновременно облегчение и растерянность. Заявив о своих намерениях, она должна была определиться с тем, что ей делать дальше. Только весной 1948 года она поняла, каким будет ее следующий шаг.

К тому моменту, когда в конце 1947 года были подписаны бумаги о разводе кузины Джудит, Джейн, та была снова обручена, на этот раз с Джоном Гантером, зарубежным корреспондентом NBC[154]. Он работал с ее первым мужем Джеком Вандеркуком на радио, где и познакомился с Джейн. Пара планировала обручиться в Чикаго в марте 1948 года и пригласила Джудит в качестве единственной гостьи[155]. Потом они собирались уплыть в Европу. Им предстоял рабочий медовый месяц: Гантеру нужно было вернуться в строй.

Джудит увидела в этом шанс тоже отправиться в Европу. Несомненно, ее родители не станут возражать, если на континенте с ней будут Джейн и Джон. Не успев растерять запал, Джудит попросила в «Даблдее» отпуск. Маккормик отпустил ее на два месяца без сохранения жалованья. Только после этого она написала Рётке: «Мне это пойдет на пользу. Я побуду одна, ненадолго вырвусь из этого ужасного тупикового состояния и самое главное – немного повидаю мир»[156]. Джудит убедила отца дать ей денег взаймы и подала документы на свой первый загранпаспорт. Она также уговорила присоединиться к ней Сару Мур. Они купили билеты на пароход «Вулкания» (Vulcania), который должен был переправить их через Атлантический океан. Дорога занимала десять дней в одну сторону, а между вояжами они планировали в течение нескольких недель исследовать континент.

К апрелю Джудит переполняло предвкушение, и Кеннет Бёрк понимал почему: война наконец закончилась, и бурная культурная жизнь в Европе возобновилась. Пока они обсуждали все, что Джудит надеялась там увидеть, Бёрк заметил в другом конце бара знакомого и жестом подозвал его к себе. Это оказался Артур Кёстлер, венгерский писатель, прославившийся романом «Слепящая тьма» (Darkness at Noon) 1940 года. Джудит Кёстлеру сразу понравилась. (Ему нравились многие женщины, хотели они того или нет. Впоследствии его обвиняли в нескольких случаях сексуального принуждения и изнасилованиях)[157]. Джудит рассказала ему, что в июне уплывает в Европу. Ей хотелось посмотреть все: Флоренцию и Рим, Лондон и Париж. Кёстлер в свое время жил в Париже и дал ей несколько советов. Он назвал ей свои любимые бистро и пел дифирамбы ночной жизни города, его еде и вину. «И не бойтесь ходить в рестораны одна, – вспоминала его слова Джудит. – К вам будут очень хорошо относиться. Но нужно вести себя расслабленно». Кёстлер сказал ей, что у него там остались друзья, которые покажут ей город. Он предложил написать для нее рекомендательные письма Андре Мальро, Альберу Камю и Жану-Полю Сартру. «Всем трем! – сказала мне Джудит. – Как тут можно было устоять?» У Джудит было ощущение, что наконец-то и на ее улице наступит праздник.[158]

3

Ранним летним вечером Джудит и Сара открыли окна такси, отъезжая от Северного вокзала (Gare du Nord) на улицы Парижа. Девушки с широко раскрытыми глазами смотрели на проносившиеся мимо сады, фонтан в саду Пале-Рояля (Jardin du Palais Royal) и обширный, усеянный статуями сад Тюильри (Jardin des Tuileries). На улицах Лез Аль (Les Halles) валялись капустные листья и луковая шелуха, забытые кем-то ящики и корзины. Утром на многовековом рынке снова должна была подняться суматоха, но пока вокруг стояла тишина. Такси миновало вычурный фасад музея Лувра (Musée du Louvre), пересекло Сену по узкому мосту и подъехало к отелю во дворце Орсэ[159][160] (Hôtel Palais d’Orsay), две часовые башни которого выходили на реку.

Джудит заплатила водителю, по-туристически неловко произнеся «Мерси!». Внутри над окруженной колоннами внушительной лестницей висели люстры, освещавшие мраморные стены. В вестибюле гудели носильщики и швейцары, смеявшиеся и флиртовавшие друг с другом мужчины в галстуках и женщины в шелках с бокалами в руках. Джудит будто пронзили стрелой. На дворе стояло 16 июня 1948 года, и в Париже была полночь.

Париж освободили в августе 1944 года, однако даже после этого его жителям приходилось туго: освобождение положило конец нацистской оккупации, но не вернуло французам отопление, мясо на столах или прежний вес[161]. «Парижане, которые надеялись наполниться не только свободой, до сих пор недоедают», – сообщала из Франции американская писательница Дженет Флэннер[162]. После окончания войны система продовольственных карточек действовала еще много лет. Город был разрушен бомбардировками, и его инфраструктура пребывала в руинах.

Парижу довоенных лет не суждено было вернуться. Однако после стольких напряженных лет в воздухе ощущалось облегчение, а среди молодежи – безудержный гедонизм. Алкоголь лился рекой, и французские женщины ездили на велосипедах в лоскутных юбках, которые были настолько короткими из-за нехватки тканей, что «щедро открывали розовые бедра»[163]. В феврале 1947 года Кристиан Диор представил на улицах города свой «новый облик» (New Look): наряды с затянутой талией и подчеркнутыми изгибами из десятков метров лучших тканей. Многие смотрели на это в ужасе: после долгих лет экономии высокая мода казалась насмешкой над патриотической бережливостью, а также чем-то антифеминистским. «Мода – это ширма, которую наивным женщинам навязывают деспоты, – сострила одна писательница левого берега Парижа. – Я предпочитаю простые голубые джинсы!»[164] На рынке на улице Лепик истерзанные войной женщины сорвали платье с одной из моделей Диора в знак протеста. Но Джудит французская женственность, какое бы сопротивление она ни вызывала, казалась освежающе открытой, дерзкой и свободной. «Я чрезвычайно восхищалась французами, – призналась мне она. – И я обожала их женщин».[165]

В мае 1948 года впервые с начала войны собор Парижской Богоматери, Сент-Шапель и площадь Согласия снова озарились светом, вернув городу его привычное сияние. Тем летом, когда в Париж приехали Джудит и Сара, в нем побывало больше американских туристов, чем в любом другом году с 1929-го, – всего около 100 000 человек[166]. С собой они привезли мощь американского доллара и склонность к тратам, которые были столь же важны для французской экономики, как стройматериалы для плана Маршалла. «Нас приняли с распростертыми объятиями», – рассказывала мне Джудит. В Париже настал период надежды. Системы снабжения работали медленно, однако новые идеи свободно перетекали из истока в Сен-Жермен-де-Пре[167][168] на север[169].

Проведя первую ночь в люксовом отеле во дворце Орсэ, Джудит и Сара переехали в более скромный «Монталембер» (Hôtel Montalembert) на левом берегу и поспешили найти места за столиками кафе на бульваре Сен-Жермен[170]. «Кафе де Флор» (Café de Flore) и «Два маго» (Les Deux Magots) кишели писателями с ручками наготове. Молодая Симона де Бовуар годами по утрам работала на втором этаже «Кафе де Флор»[171]. В 1941 году она привела туда своего возлюбленного Жана-Поля Сартра, после того как его выпустили из немецкого лагеря для военнопленных. Эти двое стали завсегдатаями кафе, а первый этаж занимали Морис Мерло-Понти[172][173] и Камю. Неподалеку располагались издательства «Галлимар» (Gallimard) и «Сёй» (Seuil). Сен-Жермен был эпицентром послевоенного литературного сообщества Парижа, и Джудит хотела познакомиться с ним лично.

Вооружившись рекомендательными письмами Кёстлера, она сначала попыталась связаться с Сартром, но тот не ответил. Камю, по словам Джудит, «не было в городе». Но она не унывала: отыскав Стюарта Гилберта, британского ученого, который первым перевел «Постороннего» (L’Étranger) Камю на английский, она сходила с ним пообедать. Вскоре ее график был забит встречами с писателями, пусть в основном и американскими, а не французскими. После войны в город вернулись американские творческие деятели, которые покинули его во время оккупации. Джудит пила коктейли с Робертом Лоури, ветераном и литературным вундеркиндом родом из Цинциннати, и Джеком Вандеркуком, бывшим мужем ее кузины Джейн, который заехал в Париж в ходе репортерского задания. Тем летом там также гостили Кен Маккормик и Гор Видал. Последний прибыл в Европу, чтобы сбежать от скандала, вызванного публикацией его нового романа «Город и столп» (The City and the Pillar), в котором он признался, что он гей[174]. Сначала он отправился в Рим, где, как он слышал, мужчины могли флиртовать друг с другом более открыто[175]. Там он подружился с Теннесси Уильямсом. К июлю 1948 года они обосновались в Париже.[176]

Джудит столкнулась с Видалом на улице, и вскоре он познакомил ее с Уильямсом, чей «Трамвай “Желание”» она так обожала[177]. Драматург был социальным магнитом, который тем летом притягивал не только Видала, но и писателя Кристофера Ишервуда, а также композитора и писателя Пола Боулза[178]. Британский издатель Видала, Джон Леманн, пересек Ла-Манш, чтобы познакомиться с новыми американскими авторами, что в тот момент было легче сделать в Париже, чем в Нью-Йорке. Проездом там же оказался Трумен Капоте, щеголявший кольцом с аметистом, которое, по его словам, ему подарил Андре Жид, французский писатель и обладатель Нобелевской премии 1947 года[179]. Капоте и Уильямс обедали в «Двух маго» с их общим другом Джонни Николсоном и познакомили того с Видалом[180]. Неудивительно, что нью-йоркское литературное сообщество казалось таким скучным, думала Джудит, – все интересные люди находились во Франции. Эти мужчины развлекали, кормили, поили Джудит и заводили ей новые знакомства. Но наибольшее влияние на нее оказала молодая француженка.[181]

С помощью письма Кёстлера Джудит связалась с Мальро. Но французский писатель, борец за свободу и бывший министр информации, был занят работой над «Голосами тишины» (Les Voix du silence), трехтомным сборником эссе на тему искусства, и поэтому передал Джудит своей пресс-секретарше Брижитт Фриан, которая как раз собиралась на ужин с друзьями и пригласила девушку с собой[182].[183]

Фриан была активным членом французского Сопротивления. Ее схватило гестапо, и, когда она пыталась бежать, в нее стреляли; во Френе, второй по размеру во Франции тюрьме, ее пытали, а затем послали на север, в Равенсбрюк, единственный немецкий концентрационный лагерь, предназначенный исключительно для женщин. После освобождения она вернулась в Париж и начала работать с Мальро. Фриан по-прежнему регулярно встречалась со своими единомышленниками. «Каждую пятницу они собирались в баре, – рассказывала мне Джудит, – чтобы обмениваться воспоминаниями и историями».

В тот вечер Фриан познакомила с ними Джудит. Один из них привлек особое внимание девушки[184]. Его звали Пьер Сериа. С помощью своего ломаного французского Джудит немного с ним поболтала. Она похвалила вкусную еду, а он рассказал о компании кинохроники Gaumont Actualités, где он работал, с тех пор как закончилась война. Джудит сразу поняла, что эти люди отличаются от тех, с кем она была знакома у себя на родине. Фриан, Сериа и их друзья ясно смотрели на мир. Их идеалы остались неизменными, но война лишила их всяческой наивности. Они любопытствовали. Читали. Спорили. Их жажда идей казалась неутолимой. Они выглядели такими. Она знала, что не зря приехала в Париж. «Что ж, – сказала она мне спустя несколько десятилетий, – мой мир расширился!»[185] живыми

Тем головокружительным летом писатели и любовники были повсюду. Дневные часы Джудит проводила в компании литераторов, а по вечерам и выходным встречалась с Пьером Сериа. На первом свидании он заехал за ней на «Симке» (Simca) quatre-chevaux, «Бар Джимми» (Jimmy’s Bar) в Сен-Жермене. Клубы левого берега Парижа привлекали лучших исполнителей румбы, бибопа и джаза[186]. Майлз Дэвис, Чарли Паркер и Дюк Эллингтон играли в них перед толпами «безродной и слегка политизированной молодежи»[187]. Джудит и Пьер танцевали, пока у них не подкосились ноги. Спустя несколько дней Джудит и Сара поехали на поезде в Нормандию, чтобы посмотреть Мон-Сен-Мишель[188][189] с корзинкой, полной хлеба, сыра, фруктов и вина, и отвез ее за город, в Версальский дворец (Château de Versailles)[190]. Вечером он повел ее ужинать на Монмартр, а затем в подпольный cave à musique, где Джудит впервые попробовала sole meunière[191][192]. На следующий день Сара вернулась в Париж, а Джудит встретилась в долине Луары с Пьером, который настаивал на том, чтобы она увидела замок Шенонсо (Château de Chenonceau). Он отвел ее пообедать в небольшом auberge[193][194][195]. Спустя несколько дней Пьер приготовил для нее это блюдо в своей квартире. Для Джудит не готовил еще ни один мужчина. Более того, она не знала ни одного мужчину, который бы в принципе готовил дома.

Парижская кухня Пьера была крошечной, едва вмещала двух человек и оказалась гораздо проще, чем кухня родителей Джудит в Нью-Йорке. Но Пьер превосходно готовил – он был спонтанным, уверенным в себе и ловким, – и Джудит многому научилась, просто наблюдая за ним и задавая вопросы. Пьер показал ей, как нагревать сливочное масло до нужной температуры, наполняя воздух его ореховым ароматом, как чистить нежную рыбу и делать из нее филе и как в самом конце выдавливать на нее citron. (Пьер не знал ни слова по-английски, а Джудит, хоть и изучала французский в старшей школе и относительно легко на нем читала, большей части разговорного языка обучилась на cuisine[196][197].) Их приемы пищи были долгими и чувственными. Они всегда пили вино. Джудит поняла, что еда может быть очень соблазнительной и лучшей формой прелюдии.

Джудит ощущала, что границы ее жизни раздвигаются. «Париж такой чудесный город, – писала она домой. – По вечерам мы сидим в кафе, едим в небольших и всегда хороших ресторанчиках, а потом иногда танцуем. Ни у кого нет больших денег. Никто много не пьет, кроме вина. Это первое место (не пугайтесь), в котором я бы правда хотела задержаться и работать»[198]. Джудит не провела в Городе огней и двух месяцев, но уже чувствовала, как сильно изменилась. В Париже все казалось возможным и новым. По мере приближения даты отъезда в Нью-Йорк у нее возникло желание остаться.

Однажды теплым августовским днем Джудит бродила по саду Тюильри[199]. Из-за солнца и выпитого за обедом вина ее клонило в сон. Она нашла свободную скамейку, повесила сумочку на спинку и положила на колени книгу. Она немного почитала, время от времени поднимая взгляд, чтобы полюбоваться окружением. Прежде чем покинуть Тюильри, Джудит вскинула лицо к солнцу и закрыла глаза под теплыми лучами, пробуждаясь от дремы. Затем она встала, сунула книгу под мышку и ушла. Только пройдя несколько кварталов, она вспомнила, что оставила на скамейке сумочку. Джудит поспешила вернуться, но к тому моменту сумочка со всем ее содержимым – дорожными чеками, паспортом и обратным билетом – исчезла. «Во мне что-то переломилось, – призналась мне Джудит. – Я увидела мир по-другому».