Взвихрённая Русь – 1990

«… в лице Егора Кузьмича! – злорадно добавил в мыслях Колотилкин.

Его бесило, что спрашивал он одно, а ему пели про другое. – Ты про дядьку в Киеве. А тебе про бузину в огороде! Лишь бы от правды сигануть в кусты!»

– А вот, – продолжал Лигачёв, – развернутый вопрос. Товарищ вспоминает девятнадцатую конференцию, мой упрёк Ельцину за талоны свердловские. И спрашивает, что же я скажу сейчас, когда сам посадил на талоны всю страну. Товарищи! Я должен со всей партийной прямотой, понимаете, доложить следующее. Я за собой не заметил, что за год с небольшим смогу развалить всё сельское хозяйство. Вот так, товарищи! Как видите, я за перестройку. Я ни в коем случае не являюсь тормозом перестройки. И только так…

Он поднёс ближе к глазам листок.

– «Довольны ли вы культурой общения в высших коридорах власти?» Не вижу вопроса. Общаемся мы культурно, как обыкновенные смертные. Что тут сказать?.. Да! А вот что в обществе низка политическая культура, это верно. Я готовлю для самой «Правды» материал, там будут прямо такие слова: «Смущает и огорчает то, что в обществе остаётся низкой политическая культура. Бушуют групповые страсти… Нам надо настойчиво повышать политическую культуру, воспитывать уважение к оппоненту, его позиции». Своевременные правильные слова!

– А на конференции?! – выкрикнул Колотилкин и обрезался.

Он пожалел, что не удержал язык за зубами.

С ближних мест на него уставились как на блаженненького, прибитого на цвету. Один старик даже показал на пальцах клетку, кивнул. Мол, соскучился по тюряжке?

– Очень! – одними губами огрызнулся Колотилкин и распято прижался к стене.

– Вы имеете в виду то, что я обратился к Ельцину по имени и на ты? – спросил Лигачёв. – Ах, беда! Да Борис Николаевич наверняка не в претензии ко мне. Я старше на десяток лет. Я ж не в претензии к Михаилу Сергеевичу. Михаил Сергеевич моложе меня на десятку. Но ко мне обращается лишь по имени и ты. Егор, ты. А я – по имени-отчеству, на вы. Так уж сыздавна само ведётся. Ты… Вы… Мелочи всё это!

Лигачёв с пристуком положил записку в отработанные на стол. Всё! Больше в ней ничего нет. И быть не может!

– а-а…

Колотилкин дёрнулся спросить, а как же прочие вопросы?

Но на него колюче зашикали со всех боков. Не мешай!

И он сник, утих.

– Ба! Тут прям лекция-вопрос. «В «Совершенно секретно» номер два за 1990 год написано: «Депутат Лигачёв пугает нас тем, что, отдав землю крестьянам и распустив нерентабельные колхозы и совхозы, мы окажемся в «другом строе». Обращаю Егора Кузьмича к Ленину: «… Нельзя понимать так, что мы должны нести сразу чисто и узкокоммунистические идеи в деревню. До тех пор, пока у нас в деревне нет материальной базы для коммунизма, до тех пор это будет вредно, это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма». Мы насильственно привнесли «коммунизм» в деревню в 1929 году. Это кончилось голодом и людоедством. Так вот, Егop Кузьмич, мы вбухали в колхозно-совхозную систему триллион. А результат? Зачем же было за триллион выкупа́ть себе пустые полки в магазинах?»

Лигачёв постучал себя по носу, будто стряхивал с него пыль, и, вздохнув, отвечал:

– Ну что я скажу, дорогие? За Ленина я не знаю. А за себя должен однозначно сообщить следующее. Я этого нигде не говорил. И вместе с тем замечу. Будующее за нами! Можно решить эту, оказывается, сложную продовольственную программу…

Он внимательно посмотрел на потолок и уже вдохновенней продолжал:

– Мы плохо уделяли внимание этому вопросу. Колхозы и совхозы должны быть изменены… нужны новые инвестиции. Надо развивать производственную кооперацию на селе на базе общественной собственности. И это понятно. Ибо, как мне думается, общественная собственность объединяет, а частная собственность разъединяет интересы людей и, несомненно, социально расслаивает общество. В связи с этим позвольте мне, товарищи, вам напомнить, с какой целью началась наша перестройка. Ведь с целью наиболее полного использования потенциала социализьма. Так я хочу спросить, неужели распродажа предприятий в частные руки способствует раскрытию возможностей, заложенных в социалистическом строе? Конечно, нет! Меня не убеждает и введение в оборот новой категории «трудовая частная собственность», как, по-видимому, последнее достижение современной теоретической мысли.

Я думаю, что вы согласитесь со мной, если я скажу, что тип собственности – это уже не тактика, это уже стратегия. Говоря о типах собственности, хотелось бы сказать и об общечеловеческих и социалистических ценностях. Мне представляется, что социалистические ценности целиком и полностью включают в себя и общечеловеческие. И это очень важно. Но они неравноценны, неадекватны. Скажем, общественная собственность – это ведь социалистическая ценность. Социалистические ценности, как мне представляется, более широкое понятие. Неправомерно также и то, что мы предаём забвению классовый подход. Ведь отсюда пошло, что не имеет никакого значения классовый состав Советов народных депутатов, отсюда пошла недооценка рабочего и крестьянского движения. А к чему это всё привело, теперь видно. Повторяю, колхозы и совхозы должны быть изменены. Нужны дополнительные серьёзные инвестиции. Сейчас механизированная оснащённость наших колхозников такая, какой она была у американского фермера в 50-е годы. Никогда мы серьёзно не накормим страну, если не будем капитально перевооружать крестьян…

«Ну сколько можно толочь воду в ступе? – в нетерпении горячечно думает Колотилкин. – Один чудик из Ужгорода ужал толстовскую килограммовую «Анну Каренину» до двух слов: «Аня, поезд!». А этот наоборот… Где довольно двух слов, размазывает целый романище!.. Поверь этому Лигачу, выходит, мы и не перевооружали? – недоумевает Колотилкин. – А триллионище какому сунули псу под хвост? Можно б было совать, будь пёс живой. А то ж дохлый. Неужели за семьдесят лет не разглядели? Не унюхали? И пичкай тех же хаврошечек социалистической ориентации хоть одними сотнягами на утро, на обед, на полдник, на вечерю, колбасы не дождаться. Уж так надёжно советская отлажена машинка…»

– «Как вы считаете, есть ли у Ельцина шансы стать президентом?» Это его дело! – чуже пыхнул Лигачёв. – «Как его здоровье?» Я его бюллетени не читал… Литва заявила себя независимым государством. С нею и надо и вести себя, как с иностранным государством. А то, понимаете, Прускене`,[42] прошу прощения, – с пионерской, с молодцеватой отвагой Егор Кузьмич стрельнул на сидевшую рядом женщину, – дама акти-ивная!.. Сверхсмелые люди спрашивают, какие именно привилегии имеют члены политбюро. А не подписываются.

Эту записку он кисло отбросил в сторону. С анонимщиками не дружим. И даже не объясняемся с ними!

– А вот жизненный вопрос. Интересуются, чем я занимался в застой. Я, дорогие товарищи, в застой строил, понимаете, социализьм вместе с сибиряками! Вот так! Мы должны, понимаете, бодро смотреть вперёд. Твёрдо!

Зал сверкнул снисходительными улыбками, но до шлепков благоразумно не опустился.

– Да, да!.. Строил!.. «Как же так получилось, что через сорок пять лет после войны мы проиграли Победу?» Понимаю и разделяю… Я в тревоге… В войну погибло наших двадцать семь миллионов…

– Двадцать! – из разных углов подсказал зал.

– У вас, товарищи, старая цифра. А мы подготовили Михал Сергеичу новую цифру. Двадцать семь, и он её объявит на сорокапятилетии нашей Великой Победы. Германия – это, понимаете, коренные изменения в мире… Как-то так… вдруг… Развалился весь восточный социализьм наш германский… Не только германский, понимаете! Политбюро в шоке. Даже не сошлось обсудить-обрядить всё это, как и рынок… Мы даже не успели, понимаете, одуматься… Ещё предстоит ясно высказаться по объединению Германии. Это ж не воссоединение, а поглощение! Единство двух Германий, может, было естественным процессом. Но на какой базе, в какие сроки, какими методами оно должно было осуществляться? На практике восточным немцам даже не дали времени реформировать их социализьм. Я б в одну гребёнку все события в Восточной Европе не ставил. Запад… А на самом деле это проклятый империализьм! Понимаете, он ловко воспользовался определёнными ошибками соцстран и развалил нам социалистическую нашу систему. Это откровенная победа империализьма и поражение социализьма. Я в глубокой, понимаете, тревоге… Вот…

Зал угрюмо заворочался, заскрипел.

– Вопросов много. Пускай повыступают другие товарищи. А я после ещё буду отвечать…

«Будя!»

Колотилкин зверино схватил Аллу за руку и, чертыхаясь, напоказ, вызывающе потащил через весь балкон к выходу.

11

Если ваша совесть мешает работе, то что-то надо менять.

А.Рас

Вприбежку она еле поспевала за ним.

– Я в полном отрубе от такого члена… – растерянно шептала Алла. Будто всё это несла именно она и теперь винилась.

– Что отруб!? Что отруб!? – рявкнул в коридоре Колотилкин. – Это ж его хлопотами горячими!..

Он припал боком к подоконнику. Перекинул последний листок со своими записями. На свежем чистом блокнотном листе припадочно закружил витки букв.

Первому секретарю обкома КПСС

тов. Тупикину-Царькову М.С.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу исключить меня из рядов КПСС. Пока в политбюро восседают такие, как Лигачёв, считаю несовместимым своё пребывание в партии.

5.05.1990. Суббота.

Алла заглянула поверх плеча. Прочитала.

– Нe тупи! – Указательным пальцем, как крюком, она резко приподняла колотилкинский рукав рубашки, отдёрнула красный стержень от бумаги. – «Чего только не приходит в голову, когда она пустая!» Да эта твоя мутотень дремучей той, настольной… Когда я впервые пришла к тебе на приём в райком… Тогда… в легендарный ленинский субботничек…

– У тебя застарелая, невысказанная претензия по тому приёму? – жёлчно резнул Колотилкин.

– Нет, пан… За горячий настольный приём незабываемый, разумеется, большое спасибо. Но ахинеи хватит. Ну, уйди завтра один Лигачёв, выскочит другой такой же. В политбюро, как в футбольной команде, всегда одиннадцать. И ничего не изменится. Тут дело глубже. Какая команда, такой и капитаник…

– «Капитан знает всё, но крысы знают больше!» И это мы виноваты, что нами, как мячом, крутят лигачёвы. Всю жизнь мечтал живьяком послушать какого-нибудь шишкаря. Послу-ушал… Даже не стал отвечать! Это же по его указке уничтожили в Колпашеве могилу жертв большевизма! Трупы по реке плыли!.. Тру-упы!.. Ка-ак дальше жить? Разве можно засыпать спокойно, когда знаешь, что за тебя всё решают пустейшие карлики с кругозором ленинской кухарки? «Ареопаг мудрости»! Лапшедром! «Страна лжи, корабль дураков». Сла-адкое утешение! Ты можешь мне объяснить? Как калека умом, как профнепригодный – так обязательно «труженик Кремля». По-че-му? Неужели оскудела земля русская?

– Ой лё! Просто к власти дорвалась Тупость. И Ум вперёд себя она не пустит.

– Что же это за властюра, которая держится танками, сапёрными лопатками, газами? Армию науськивать на свой безоружный народ?!

– А как же иначе удержаться тому же политбюро?

– Тоже Боженька дал… Что, по-твоему, это политбюро? Нерушимый союз нулей? Союз верных и не очень верных ленинцев? А какой спрос с нулей? С того же Лигачёва? Пустая бочка. Летит с горы, гремит. Ну лети себе, разбивайся. Так не она разбивается. Гибнут под ней – возьми Тбилиси! – женщины беременные, подростки, старики. Невинные люди! А смертоносный балаболка за стенкой учит, как строить ту жизнь, о которой понятия не имеет. Любой же ребёнок толковей этого члена, очень и очень скромного разумом. Теперь я понимаю… Теперь я не удивляюсь, почему мы нищие. Теперь я не удивляюсь, почему у нас гражданская война… почему у нас развал… почему мы на грани голода… Зная село лишь по цэковскому спецраспределителю, Лигачёв заправляет сельским хозяйством всей страны! Всей! Вот мы и на грани. Мы! Но не они! – пистолетом наставил в окно руку с вытянутым вперёд указательным пальцем. Вдали видна была чёрная вереница бронированных мерседесов. – Фесиваль «Правды»! Прибыл сам со свитой!?

– Горбачёв здесь?

– Да вроде… Тут и исправно путающий Пушкина с Тютчевым заправский кремлёвский рифмач Лукьянов.[43] Тут и живой идеологический труп Медведев. Деда Щукаря-сибиряка ты уже слыхала! Полный букетик. Только не понимаю, чего они в броневиках ездят? Народа боятся? Так ты делай так, чтоб не бояться. Да и вообще, кто их тронет? Кто станет руки марать? Были б бриллианты… А то, пардон, старые мешки с говном! Что в броневиках-то возят? Что?

Алла усмирительно приложила палец к губам:

– Подизус, не шали. Спустил благородные пары и умолкни. А эту глупь, – постучала по заявлению, – лучше оприходовать. Надёжней будет.

И с постным лицом – неохота, но надо! – она взяла его заявление. Так строгая учительница на экзамене забирает у нерасторопного ученика шпаргалку. Сложила вчетверо, безо всякого горения порвала и со вздохом опустила в урну у стены. И даже ладошкой об ладошку брезгливо чиркнула. Прах колотилкинской галиматьи отряхнула.

– Что ты сделала? – устало буркнул он.

– А разве ты не видел? Для тебя же вся стараюсь. Сам кричишь, мы на грани голода! А жирный кусяру швыряешь от себя.

– То есть?

– Сорвёшься с первого – привилегии-то тю-тю-ю!

Колотилкин захохотал.

У него никогда не было сил злиться на Аллу.

Ему вспомнилась расхожая байка и он с тоской продекламировал:

– «На краю большого лугаВоробей трясёт грача –Эпохальная заслугаВсё того же Ильича!»

Тоскливо усмехнулся Колотилкин:

– Вот ты кто у меня. Воробей! Только зря шебуршишься… Оно и с привилегиями тю-тю! Писал про Лигачёва Гришоня Ошеверов. Зану-уда!.. Через сто уст докувыркалась до меня его история. Кисло кончил. Дослужился до заместителя генерального директора ТАССа. И вот самого заместителя генерального прищучил вульгарный аппендицитишко. Чего делать? Обоих, заместителя и аппендицит, в «Волгу» и в кремлёвку. Прошили мимо трёх районных больниц. Предлагали в первой же оперироваться. Оскорбился. Куда?! Привилегий же у него на всю кремлёвку! Добровольно кому-то уступить? Вези! Знай вперёд! И вперёд, в кремлёвку, привезли уже законченный труп. A твой Лигач преспокойненько до сей минуты всё не может никак поступиться принципами соцвыбора, всё с пионерским озорством колупается на подступах к светленькому будущему, сокрытому плотным мраком. Ленинская кухарка за работой! И какое ж варево подсовывает нам эта стряпка? Совестно слушать! Лихостной лепет младенца! Вот у меня в рейхстаге ещё свободна твоя ставка инструктора. И на эту ставку я б не взял ни этого вечного строителя социализьма Лигачёва со всеми его незримыми соцценнностями и реализьмом. Не взял бы и самого Горбуна с его «раскрытым потенциалом» обновленного, очищенного социализма. Неостановимых бодреньких болтунцов селяне никогда не понимали и не поймут!

– Не жестковато ли судишь, Подизус?

– А мягкости они заработали? С час раздишканивал твой преподобный Егорий Кузьмич. Много путного услыхала? Хоть словечко? Он отбывал встречу. Для галочки молотил то, что усвоил в тридцатые годы. На неудобные вопросы вообще не отвечал. Ниже его достоинства. Партпринципы не позволяют! Стыдоба. Что он нёс! Уши вянут… Ну где это слыхано, чтоб член политбюро жаловался, как… Видите, проклятый Запад нахально воспользовался отдельными ошибками наших восточных товарищей по коммунизьму и в момент развалил нам нашу дорогую да ненаглядную социалистическую системочку. Мы в политбюро никак всё не очухаемся!.. У-у!

– Мда. На то и щука, чтоб карась не дремал. Коммунизм беспорядочно отступает, сигнализируют из-за бугра. Удивительно, как мы ещё живы?.. Колотилио, ты подвёл, подпёр меня к жуткой мысли. Почему, послушавши политбюровца, ты кинулся, не отходя от него, писать заявление о выходе из партии? Следственно, вожди не собирают – разгоняют собственной тупостью мохнатой своё партвойско? И разве ты первый разбежался сдать билет? Собчак из Кремля на всю страну ахнул, что не может быть в одной партии с Лигачёвым. Кто осудит петербургского сокола?

– Егорий Кузьмич.

– Куда мокрой вороне до сокола?.. И почему сладостно сжимается душа, когда слушаешь в Лужниках Ельцина? «Опального принца советской системы»! Ни многотесной горбачёвской охраны тебе, ни чёрных бронированных членовозов. Только нарочито снующие в грохоте по насыпи рядом с тобой поезда да милиция, что рыщет повода схватить в воронок хоть кого для острастки. Не бегай на митинги к Ельцину! Не бегай на ельцинские спевки! Неужели по Москве катит ураганной волной новый семнадцатый год? И златоустый, мудроголосый Ельцин наш народный вождь?

– Сплюнь. А то ещё сглазишь. И вообще мечтать вредно. Не то намечтаешься, а потом бац мимо стула.

– Не каркай, Подизус. Не пойму, почему я так быстро ельцинизировалась. Мне же противопоказано! Или я дура? За Ельциным я бы пошла. Не думая! А ты?

– А я уже, кажется, иду. Но – думая!

12

Да будет вечно женщина любима!

Товарищи! Не проходите мимо!

А.Кондратьев

Колотилкин уезжал в Москву на неделю. Побыть на фестивале «Правды», куда его пригласила сама газета, навестить Аллу и назад к себе домой. А жил на даче у Аллы уже почти месяц и возвращаться не собирался.

Заявление о выходе из партии он всё же отправил в обком. Думал, думал и надумал окончательно.

Самоамнистированный, он разрешил себе отпуск за прошлый и за позапрошлый годы.

Подивился. От дурёка! Пахал без выходных-проходных. А во имя чего? Чтоб слаще цвела лигачёвщина? Во что вбухал жизнь? Да и была ли жизнь?

«По райкомам он с детства скитался,Не имея родного угла».

Что же теперь хныкать? Поезд ушёл…

И ч-чёрт с ним! Отгуляю свои законные два месяца. А там будь что будь! Решено. Окончательно!

«Мы сочли и площадь круга,И поверхность кирпича –Это важная заслугаЛеонида Ильича».

В тревожном тумане старый день переливался в новый.

Безделье мяло, ломало его. Он как-то не мог, чтоб вот так безмятежно, в ровной, в семейной любви отлетали деньки. Его загребало в спор, в драку. Но с кем было драться на даче, где народу два носа и те по описи принадлежали один ему персонально, второй Алле?

Однажды Алла была в своей партшколе. Он перебирал собственные бумаги. Наткнулся на вернисажную фотокопию статьи о Лигачёве.

А не послать ли её в «Комсомолку»?

Газета любит рубрику «Встреча для вас». Какой-нибудь знаменитости читатели нашлют вагон и маленький мешок вопросов. Корреспондент потом перезадаёт их уже самой звезде, с ответами печатает.

Раз Егор Кузьмич не пожелал ответить в зале, спрошу-ка через газету!

Прямо на полях статьи он прилежно вывел вязью византийской:

Егор Кузьмич! Вы всё-таки работали в Новосибирском обкоме комсомола первым секретарём. Очень ли помогло это вам, будущему члену политбюро?

Наутро, двадцать четвёртого мая, он столкнул письмо в ящик. В почтовый. Тут же, за соснами, взял по обычаю в дачном киоске все газеты. Распахнул «Комсомолку» – песнь об Егоре Кузьмиче во весь верхний левый угол! Как икона!

– Ай да комсомолята! Ай да комсомолята! Проворные чингисханята! Вопрос ещё в ящике отдыхает перед дальней дорожкой. А ответ вот он вот! Уже готов! Телепаты!

Номер этот был наособинку. Юбилеец. И в шестьдесят пять старушка комсомолочка опять!

Сегодня выплеснула всё самое-рассамое, что было в ней за всю жизнь. Егора Кузьмича не обошла. Обогрела почётом. Удостоила. Вот только немножко не тот угол выбрала. Песнь песней об Егоре Кузьмиче надо было дать в правом углу. Всё ж таки он правофланговый. А она его в левый определила. Или это подсказка, в какую сторону ему теперь расти-тянуться на очередном переломном этапе перестройки?

Газетный потешный выбрык укрепил, подвеселил Колотилкина.

У него прорезалось второе дыхание. До глубокой ночи он не мог угомониться со своими любовными набегами.

Всё спало. Всё вымерло. Даже мыши не скреблись, не разбойничали под полом.

Бездонная яма ночи.

Колотилкин мягко остучал калачиком указательного пальца Аллу по творожному плечу.

– Тук-тук-тук! Алла Мансуровна, можно к вам на огонёшек?

– До чего ж ты вре-едина, – разбито въезжает Алла в каприз. – Как заяц в тумане! Кыш! Кы-ыш!..

– Что значит кыш, когда дорогой гостюшка на пороге? – ласково выпевает Колотилкин.

– Поимей совесть, котофейка. Все стратегические запасы перетаскал. За ночь пятый же налёт на мага́зин!

Колотилкин покаянно хлопнул себя по лбу.

– А я думал, первый. Проклятый склероз! Воистину, «только склеротики влюбляются без памяти».

Немного погодя он снова скрадчиво поскребся в тёплую живую дверку.

Алла не поленилась, зажгла ночник.

– Слушай, неизлечимый настольный склеротик. – Она взяла с тумбочки газету. – Слушай, гопник, что такое любовь с точки зрения Клары Целкин… бр-р!.. Цеткин. Читаю. «Несдержанность в половой жизни буржуазна: она – признак разложения». Раз-ло-же-ни-я! Усвоил, разложенный буржуй? Как ты смел так низко пасть?

– Вашей смелостью, целлофани,[44] смел.

Подорожником легло Алле на сердце любезное слово. Знает, чем взнуздать. Ласковое слово и кошке в праздник.

Но из этого, конечно, вовсе не следует, думает Алла, что тут же надо срочно уступить этому неугасимому мышиному жеребчику.

С напускной суровостью она хмурится.

– Да брось ты эту выволочку на трамвайном уровне! – с нового коленца масляно заезжает Колотилкин. – Тоже нашла заступничку. Целкин! Да не у этой ли самой Кларки Карл украл кораллки?

– И что?

– И теперь сидит на диете. Темнит гейшам светлые головки всякими признаками. А я что, переходи на самоопыление? Так ты открытым текстом и рубани! Не рубишь. И комар ведь додует, что самоопыление остановит жизнь на земле!

– Какой ты вумня-явый. Прям страх.

– Остановит! – устрашающе подкрикнул Колотилкин. – На детей… На потомство с капустных грядок надежды пока никакой!

– Не думала, что ты такой пессимист, – вяло отмахнулась Алла и глаза в газету. Гордо прочитала:

– «Пролетариат – восходящий класс»!

– На небо?

Она укорно приставила палец к его лбу, по слогам потянула с назидательной решимостью:

– «Ему не нужно ни опьянение половой несдержанностью, ни опьянение алкоголем…»

– Ему уже ничего не нужно, сладкоглазка.

– «Ему нужны ясность, ясность и ещё раз ясность. Поэтому, повторяю, не должно быть никакой слабости, никакого расточения и уничтожения сил…»

– Да прекрати! Хоть в коммуне остановишься?

Алла мягко давнула пальцем в лоб:

– Молчи, грехолюб. Вникай!

– Божью ночь убухать на целкинские громкие читки! А ты говоришь – купаться!

– Терпи, казак. Ещё довесочек… «Самообладание, самодисциплина не рабство: они необходимы в любви».

– Вот именно! Всё для любви! – Он благодарно чмокнул её в ямочку под ухом и тихонько понёс газету к себе. – Будем взаимно внимательны. Теперь я тебе почитаю про любовь с точки зрения комсомольца Семёнова. Тэ-экс… Ага, вот… «В Лоухах на мурманской железной дороге есть комсомолец Семёнов, изнасиловавший товарку по коллективу, выдав ей даже небольшую официальную, за исходящим номером и оплаченную гербовым сбором, расписку в содеянном:

«Дана сия расписка тов. А. в том, что она в ночь с 18 на 19 мая, согласно циркуляра главполитпросвета о том, что дети – цветы будущего, – Колотилкин одобрительно хлопнул по газете пальцем, – отдалась мне через изнасилование во ржах, на Перепелином току, что у Птюшкина болота. В чём и расписуюсь. Членский билет № такой-то».

Он сказал ей дополнительно ещё, что в жалобе на него можно идти до самого Калинина.

Но комсомолка, решив, что это будет слишком далеко, и зная, что у нас на местах крепко сидит революционная законность, обратилась в суд…»

– Вот, балабончик, пожалуйста… Суд! – торжествующе пальнула Алла. – Гордые девушки идут вон в су-уд…

– А у нас девушки не только гордые, но и умные. Какой ещё нам суд? Май. Цветёт шиповник. Самый клёв у карася!

– Ну разве что ради карася…

И Колотилкин закрыл ей рот французским поцелуем.

И гревшее их одно одеяло вспотело, в истоме ссыпалось к ногам…

13

Не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда.

Писание. Иов. 5, 6.

Ай, ай, месяц май. И тёпел, да холоден!

Изо дня в день наполаскивали одурелые дожди.

Такой сыри не знали столичане.

Колотилкин совсем не выползал из дачи. Утром поможет Алюне закрутиться бигудёшками, подкормит ломтиком сыра с пустым кипятком, проводит за калитку в партшколу и под окно.

Не шелохнувшись, пенёчком веки вечные сидел напару с Далем.

За неспешным чтением нравилось по временам блаженно воззирать на бесконечное занудное козье ненастье. Лихие стрелы капель с глухим оханьем ломались о стекло, размазывались, сплющенно слезали книзу.