Полная версияПолная версия:
Репрессированный ещё до зачатия
На медленном, сонном огне груши хорошо уварились.
Варенье получилось сказкино.
И через пять лет оно будет смотреться таким, как будто только что сняли его с огня.
12 августа
На картошку!
Меня вызывает Колесов.
Не Таймыр, не Колыма. А именно вот пан Колёскин.
За что на ковёр? Я ж месяц был в отпуске. Грехов ещё не напёк.
Захожу.
У него масляная улыбка до ушей.
– Анатолий Никифорович! Зайдите через пять минут.
Странно… По имени-отчеству…
Я ухожу в кабинет задумчивости[114] и тупо гадаю, что же сейчас со мной будет. Да-а, тучи всё сильнее сгущаются. Снаряды рвутся совсем рядом… Ох… Подождать, когда снаряды начнут точно попадать? Тогда будет уже поздно. Как и где пересидеть эту бурю? Не высовываться отсюда? Ну, ваньзя!
Я выхожу из туалета.
– Где тебя хрен качает? – набросился на меня Иткин. – К главному на одной ноге!
Колесов, Князев, я. Триумвират.
– ЦК КПСС, МК КПСС, Моссовет, – духоподъёмненько затягивает свою лебединую песнь Коляскин, – поставили задачу о завозе продуктов в столицу местными силами в связи со сложившимися трудными обстоятельствами. Вы об этом знаете. Мы обращаемся к вам за помощью. Задача такова: надо организовать сбор и завоз продуктов. Придётся заниматься и переборкой капусты. Это нетрудно. Чтоб отрывать капустные листья, не надо быть Геркулесом.
– Достаточно быть зайцем, – уточнил Князев.
Я обрадовался, что зван не на эшафот, не на ковёрную прокатку, и проблеял:
– Не знаю, какой я руководитель, но сделаю всё, что от меня зависит. Овощи будут! Поверьте моему честному слову. Все силёнки кину! Организую. Вот…
– Там нужен личный пример, – робко подсказал Князев.
– Я и пример подам. Не то подавали.
– Там работать надо, – уточняет он.
– И поработаем!
– Там нужно самому работать.
– А я и не собираюсь перекладывать на чужие плечи.
– Там нужно просто самому убирать картошку.
– Не привыкать… С детства пахал у себя на огороде. Физического труда не боюсь. Вон полдома сам построил. Купил чёрте что и построил.
Колесов крякнул:
– Здесь у вас будет идти стопроцентная зарплата. Плюс то, что заработаете в совхозе.
13 августа
Дадим!
Еду в совхоз «Чулки-Соколово».
Нас битый час наставляли уму-разуму в парткоме.
В автобусе ко мне подсел бочком Шурик, верзила-шкаф из грамзаписи «Мелодия».
– Ну какая от нас польза? Это же порнография! У вас длинные музыкальные пальцы, а у меня любовь к вину и работать на сельской ниве мне противопоказано.
Шурик вернулся к своим на заднее сиденье, и там они шумно разыгрывали на спичках, кто ж выпьет первый халявную лампаду[115] на 101 километре. Выиграл Шурик.
Автобус летел по Зарайску, когда к водителю еле подошёл пьянюга:
– Шеф! Остановились! У нас не стало одного…
– А куда он делся? Я ж нигде в дороге не останавливался…
– Святой! Чудотворец! Вышел сквозь закрытую дверь! – хохотнул Коля. – Открой! Я пойду его искать.
– Не валяй дурочку. Бутылку будешь искать? Мало набрался? Потерпи. До совхоза осталось всего пяток километров. Там и отоваришься!
– Тебе в доклад не пойду. Открывай, ящер печной!
Водила шумнул в салон:
– Ребята! Возьмите этого чумрика…
Но никто не шевельнулся. Никто не хотел связываться с пиянистом.[116] И шофёр, плюнув, открыл дверь.
Коля побрёл по проезжине.
Навстречу лошадь в телеге.
Нашла коса на камень.
Коля мужественно держался на ногах и храбро не уступал дорогу. Лошадь не собиралась обходить поддатика.
Они сошлись лицом к лицу. Мордой к морде.
Коля стал бить лошадь по голове.
Возница не стерпел избиения своей живности. Скрутил Колю и привёз на опохмелку в вытрезвитель.
Коля напоролся, за что боролся, – на штраф в двенадцать рублей и ночь провёл в вытрезвителе.
Наутро он сходил в собор Николая Чудотворца, посмотрел свою икону и на попутке доскакал до нас в Жемово. До места уборки картошки.
– Ну так нашёл ты того, кто вышел из автобуса сквозь дверь?
– Нашёл… Он перед тобой. Не выпивки ради я вылез в Зарайске. Хотелось посмотреть на свою икону. Икону Николая Чудотворца! И я посмотрел. Теперь можно и вожжаться с картошкой.
Вот такая чумная комедия…
И вернусь я к той минуте, когда мы прибыли в совхоз.
Остановились у конторы.
А выходить боязно. Наполаскивал сатанинский дождь. Кругом непролазная грязь по колено.
Так что же делать?
Спускаться на грешную землю!
Выдал комендант нам постельные тряпочки и понеслись мы дальше. В клуб в селе Жемово.
На клубе ветер теребил плакат
Дадим больше овощей Родине!
Ну…
Кому чего…
Родине – овощи.
Нам же – жильё.
В вестибюле на нарах будут спать женщины. Мы же, товарищи мужчины, будем спать в зрительном зале, а избранные – в президиуме (на сцене). Но все на нарах.
Из автобуса мы выскакивали каждый со своим матрасом. Каждый под дождём набивал его тут мокрой соломой, которую подвезли к нашему появлению.
Ночью шёл пар от нас. Мы испарялись.
Дверь между вестибюлем и залом – между женщинами и мужчинами – не была заколочена, и ночью в потёмках публика хаотично мигрировала куда угодно сексу.
В президиуме же жительствовал лукавый народец. Есть там дурка Валера. Он кричит:
– Отбой в двенадцать. Кто опоздал… Я не виноват. Выключаем свет и… и… Опоздунам устроим весёлый бег с барьерами!
В проходе между нарами он ставит поперёк лавки и хохочет.
Входившие по темноте налетали на лавки, падали. Кто-то смеялся, кто-то ругался, а кто-то в то же время уже звонко целовался за сценой.
Там была светлица. Комната на четыре койки. Туда шли девицы, которые не хотели как простолюбинки заводить шашни с мужиками в общем стаде хотя и в потёмках.
У столовой произошла забавная сцена. Коля узнал одного гуся из вытрезвителя. Хлопнул его по плечу:
– Слушай! Почему мне знакома твоя синяя рубаха? Где я тебя видел? Ты на днях не был в райском-зарайском аквариуме?[117]
– Почему не был? Как же вытрезвиловка без меня? Обижа-аешь…
– О-о-о! Обмоем встречку! Устроим себе бенефис! Что мы, хуже артистов?
Скинулись по рублю и в посадку.
И на этом бухенвальде[118] Коля рассказал про свои последние домашние бенефисы.
– Выпили. Наутро воскресенье. Надо похмелиться, а паранджа[119] не даёт на выхлоп.[120] Ладно. Я ей и говорю: дай хоть рассолу! Она молча полезла в погреб за рассолом. Только опустилась в яму – я крышку хлоп! Поставил на крышку шифоньер. Стал я для надёжности на крышку и засылаю ей вниз условие: пока не дашь на отходняк,[121] не выпущу. Сходил к соседу, похмелился. Возвращаюсь, руку к виску и докладываю: «У меня не горит. Буду ждать твоего раскола!» – Она просит выпустить. А я еду на своём козыре: «Не дашь – не выйдешь!». С утра до полдника отсидела и больше нет её терпения. В щёлку люка пропихнула мне горбатого.[122] Чмокнул я благодарно ту люковую щёлку и выпустил на волю послушницу целую и невредимую. Ага… В другой раз выпил её одеколон и в пузырёк налил какой-то солярки. Собираемся в кино. Она перед зеркалом и ну себя хлестать из пузырька во все места. Носом что-то задёргала… Догадалась… Ка-ак пужанёт в меня тот пузырёк! Да промахнулась. Пробила окно. Я выбежал на улицу и забросил тот пузырь в кусты. Вдруг дурь ещё не улеглась, чтоб не повторила свой бросок… Потом как-то напоил не знаю чем мужа своей сестры. Мне ничего, а он в 24 часа облез. Больше в гости ко мне не ходит. А то очень обожал кудряш по гостям слоняться. Я отучил… Е-есть польза от бенефисов…
– А вот я заступлюсь за облезлого! – вдруг замахнулся пустой бутылкой зарайский варяг. – Не смей изнущаться над хорошими людьми!
– Чего ж хорошего? Болтался по гостям…
– Замолчи! Не буди во мне зверя.
– А ведь ты боишься меня.
– Я боюсь тебя? Да убить могу! А у меня семья, щенок!
Обменялись они тоскливыми оплеушинами и уныло расползлись кто куда.
На третий день появился на личной «Волге» МОЩ 69 – 39 запоздалый помогайчик из ТАССа.
Вылез из своей машины и заявил:
– Я покажу, как надо работать не прикладая рук!
И показал.
До уборки картошки и вообще ни до какой работы он не дошёл.
Во все дни не вылезал из машины.
За ним табунились девки. Возил их в город в кино, на танцы, в ресторан. В машину набивалось человек по десять.
Сам он приударял за юнчихой Кланей, которую звал Дрожит Бедро. Кланя собиралась поступать во ВГИК и была похожа на Брижит Бардо.
Но кончилось всё пшиком.
Кланю увезли в больницу.
С чем-то венерическим.
Уборкой картошки и не пахло.
Из шести тассовских мужиков создали бригаду.
На пилораме мы катали брёвна, убирали мусор. Приводили двор в порядок.
Вскоре меня из бригады перекинули в помощники печника.
Бледный, хлипкий мой печник был мне ровесник.
Начали мы с того, что на складе взяли печные плиты. Одну он отвёз знакомому, и тот принёс литр водки.
Мой начальник опорожнил бутылку, окосел, будто его подрубили.
Я его на плечо и отнёс домой. Положил на ступеньках.
После обеда он не пожаловал работать. Я пришёл к нему. Он беспробудно спал на ступеньках.
Я выговор заведующему пилорамой:
– Я сюда приехал работать, а не пьянь разносить.
– Это тоже дело. За это я тебе тоже выведу. И неплохо.
Всё же мы сложили две печки.
– Какие мы стахановцы! – похвалился печник.
– Может, стакановцы?
– Всё у нас может быть. Мы универсалы. Плохо, что ты совсем не пьёшь. Это о-ч-ч-чень большое упущение. Но я тебя исправлю!
– И не пытайся!
– Попытка не пытка. Я всё ж таки мастерец… На прошлой неделе сдал калымных бутылок на тридцать четыре рубля!
За полмесяца я заработал сорок пять рублей. Девчонкам за пятидневку выводили и по тринадцать копеек. Они пололи капусту, собирали помидоры и огурцы.
Питание в столовой было не ахти, и мы ломали грибы, варили и жарили. Хоть нас на уборку картошки и не пустили, но мы всё равно не обегали картофельное поле. Подкапывали под вечер по полсумки и варили. С постным маслом – объедение.
Кто-то на пилораме сделал из дранки меч. Я его взял себе. Хранил на своих на нарах под матрасом. Повешу дома над диваном…
Перед отъездом многие мужики взяли по поллитровке. Чтобы не затосковать в дороге. Ехалось весело. Один мухомор так набрался, что всё просился к девчонкам на колени. Ему уступили. Он всю дорогу спал у девиц на коленях.
Из совхоза я привёз два мешка яблок. Нарвал в заброшенном саду. Этой осенью собирались его вырубать.
Высадили меня у Курского вокзала.
Как добраться до электрички?
Два мешка на один горб не усадишь.
Я тащил один мешок и постоянно оглядывался, чтоб второму мешку не приделал кто ножки.
Метров через пятьдесят возвращался за вторым.
Впеременку нянчил то один мешок, то другой.
Так добирался и от платформы в Кускове до дома.
18 августа
На небесах
Аккуратову кликнули на небеса. К заместителю генерального директора Ошеверову.
На ватных ногах побрела на шестой этаж.
Спустилась с небес в ликующем нимбе:
– Ребята! Это нечто… Григорий Максимович сказал мне: «Вы написали хороший материал, но зачем эта стереотипная фраза «Напряжённые дни наступили у работников московской телефонной станции»? Напряжённые дни могут быть у косарей…»
– Твой Ошеверов рванул не в ту степь! – сказал я. – Почему напряжёнка может быть только у косарей? А у телефонщиков не может быть? Перед праздниками, например, когда работы у них набегает ого-го сколько!?
– Ну, – развела Татьяна руками, – не стану же я возражать боссу… Я быстренько отрапортовала: «Полностью с вами согласна! Не нужна эта фраза». Интересно… Вызывал, чтоб сказать о лишней фразе… Я всегда так знакомлюсь с начальством. Он спросил, не обиделась ли я. Я ответила: «Я обижаюсь, когда на меня необоснованно кричат».
– Ишь, как она подсиживает нас! – ядовито буркнул из своего чёрного угла Медведев.
Татьяна равнодушно отмахнулась:
– Ну вы-то, Александр Иванович, никогда не кричите.
Ермакова позавидовала Татьяне:
– Походя и второго начальника умастила.
И тут Татьяна разбежалась хвалиться:
– А знаете, как я с Лапиным познакомилась? Вызвал он меня. Вхожу. Моя беседа с торговым министром лежит перед ним. Я смекнула, о чём может пойти речь, и с ходу каяться. Сказала: «В этой моей беседе не всё гладко…». Он и говорит: «Редко у кого всё идёт гладко. Вон… Когда я завтракал с Громыкой[123] в Нью-Йорке, нам подали простоквашу с черносливом и спросили меня, не хочу ли я с черешней. «А разве мы хуже питаемся?!» – пальнул я. – И невесть с чего расшумелся. Когда проорался, смолк». Не помню… Я что-то такое ему сказала, что ему понравилось. И мы расстались друзьями.
– И в добавление, Тань, – сказал Бузулук. – Ошеверов – новенький зам. С первых дней бурно погнал волну. В субботу звонил мне на выпуск: «Зачем употребляете тяжёлые деепричастные обороты?» – «Ну раз они есть в русском языке…». Что ещё мог я ему ответить?
10 февраля
На рандеву
На перекидном календаре на столе я красно написал:
Выход к рампе А.Сана
Вышел к рампе в срок.
Вернулся из отпуска Козулин. Поёт:
– С моря дует ветерок, ветерок.С юга я везу трипперок, трипперок…Философ Калистратов делится с Козулиным последними новостями:
– Колюшка Великанов подзалетел со своим орденоносным поносом в больницу. Съел огурец, а водкой не запил. Гриб да огурец в жопе не жилец. Ему исправно таскали передачи. Антизнобин наливали в авторучку. Взяла сестричка авторучку расписаться за приём передачи и обнаружила зарядное устройство.[124] Насухач загорает теперь Колюшок.
– И чем же он сейчас в больнице промышляет?
– Выводит племенных мандавошек.
Робко, бочком подходит к Калистратову Молчанов:
– Сев! Ты куда засунгарил мой материал? Похоронил?
Севка показывает пальцем на папку с готовыми заметками:
– Он здесь, в братской могиле.
Потею над покаялкой.
Заместителю Генерального директора ТАСС
Ошеверову Григорию Максимовичу от литсотрудника редакции промышленно-экономической информации Санжаровского А.Н.
ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ
Исполняющий обязанности заместителя заведующего редакцией промышленно-экономической информации Калистратов В.Л. написал на меня докладную, в которой утверждает, что второго сентября я вышел на работу с опозданием на четыре часа.
Дело вот в чем.
Со дня на день я откладывал обмен паспорта. Из милиции напомнили, что за проживание с просроченным паспортом я буду оштрафован. Первого сентября я попросил тов. Калистратова отпустить меня на следующий день в милицию.
– Хорошо. Иди. Только не забудь по возвращении отправить телеграммы, – сказал он.
В своей докладной тов. Калистратов поставил все с ног на голову. Он утверждает, будто бы я отпрашивался до десяти утра. Это не так. Разговора о том, когда я должен вернуться, не было. Да я и сам не знал, когда смогу вернуться. Ведь в десять часов только открывается паспортный стол. А огромная в полсотни человек очередь? А более часу на дорогу?
В милиции я пробыл до часу дня. что, кстати, подтверждает и прилагаемая справка участкового инспектора. В случае надобности это может подтвердить и начальник паспортного стола.
Я не был предупрежден о времени отправки телеграмм и потому считал, что это можно сделать в течение дня. Ощущения пожарной срочности этих телеграмм у меня не было. В противном случае я либо отправил телеграммы первого сентября, оставшись после работы (я получил их в 18 часов), либо вовсе не отпрашивался бы в милицию.
Я, конечно, виноват, что, задерживаясь в милиции, не позвонил в редакцию. Этого я не мог сделать, поскольку ближе полутора километров не было телефонов-автоматов.
Поначалу я не стал писать объяснительную, основываясь на таких личных наблюдениях. Многие в ГРСИ ходят в рабочее время не только в милицию и к врачам, тратя немало времени, однако никто от них никаких объяснительных не требует. Причина моего отсутствия не менее уважительная.
За три года работы в ТАСС у меня не было ни одного случая опоздания. Факт, который никто не может опровергнуть. В том числе и тов. Калистратов.
8 сентября 1971С Севкой мы были приглашены на рандеву к Ошеверову.
Как поганчук де Калистрато ни рвал попу,[125] а ошеверовского выговора так мне и не выхлопотал.
Всё обошлось.
Под колесо!
Врага надо знать в лицо, а бить в морду.
А.КнышевПонедельник.
На всех парах настёгиваю в родную контореллу.
В ТАССе главное вовсе не работа.
Главное в ТАССе – до девяти ноль-ноль прошмыгнуть мимо постового ментозавра.
А там…
А там хоть вешайся от безделья!
Я сидел на рыбе, геологии, лесе и бумаге.
В кои-то веки приплывёт заметулька по какому-нибудь из четырёх моих министерств. Пишут-то с мест профессионалы. Корпеть не над чем. Иногда приходится позвонить в своё какое-нибудь ведомство и уточнить, новость ли пригнал корреспондент с места или нашёл топор под лавкой и про то простучал к нам наверх.
В общем, не запаришься.
И от безделья весь изведёшься, ожидая конца такого рабочего дня.
Ну вот просвистел я метеором мимо постового кентавра и наконец-то устало рухнул на свой трудовой пост.
Сижу. Отпыхиваюсь.
Не успел отдышаться – в приоткрытую дверь воткнула праздничную головку секретарша и грозно наставила на меня указательный палец с кроваво накрашенным ногтем:
– Под колесо!
У меня всё похолодело в животе.
Что я натворил? Когда успел? Вчера ж был выходной!
Еле плетусь за секретуткой и упало допытываюсь:
– Наш достопочтенный пан Колёскин хоть проснулся путём? Чего так с утреца пораньше тащит на цугундер?
– Соскучился по тебе. Места не находит…
Я и через порог ещё весь не переполз, как Колесов сразу на крутых оборотах:
– Ты что делал вчера?
– Кажется, отдыхал…
– А без кажется можно?
– Можно. Раз выходной… Отдыхал.
– Он отдыхал! – заорал Колесов, воздев руки и взор к потолку. Будто самому Вышнему докладывал о моём отдыхе. – Он отдыхал! – ещё громче, ещё авральней пальнул Колесов, словно засомневался, что его расслышали на небесах. – Понимаете, он отдыхал! – в гневе комментировал Колесов меня. – Вы слышали!?
С докладом наверх покончено и Колесов упёрся в меня бешеным взглядом:
– Говори, это кто расписывался? – и сунул мне под нос график дежурств на выпуске А. – Не думай год! Говори!
Я искоса всматриваюсь в каракули под его обкусанным, с кровавой трещинкой, ногтем и узнаю свою ненаглядную родную царапку.
Я не знаю, что и квакать.
В возникшую паузу в нетерпении влез Колёскин:
– Кстати, почему ты расписываешься лишь тремя буквами? Причём, пишешь чётко, ясно?
У меня малость отлегло.
Ну, если за этим дело тормознулось, так не грех же и просветить своего дорогого давилу.[126]
– Видите… Я после первой буквы имени пишу в подписи только первый слог своей фамилии. И в этом первом слоге весь я. Все мои инициалы фамилии, имени, отчества.
А. Сан. И точка. А что без завитушек, ясно пишу, так это от открытости души. Мне нечего мутить. Я весь на ладонке. У меня всё открыто, честно…
– Так, так! – в запале протакал Колесов. – Теперь скажи мне открыто и честно, что ты делал вчера?
– Болел! – теперь уже я торопливо крикнул, боясь забыть, что же именно делал я вчера.
– Так отдыхал или болел? Только открыто и честно!
– Открыто и честно. В комплексе. Отдыхал, болея…
– Это что-то новое! Но… Выпустил пар изо рта, сумеешь там, – он тоскливо глянул на потолок, – забрать его обратно?[127]
Я молчал.
Чёрт! С месяц назад я расписался за дежурство и забыл.
Как же выкручиваться? Какую песенку спеть?
– Скорую вызывал?
– Нет. У меня нет телефона. А дойти за километр до будки не мог. Послать некого было. Я живу один…
– Ну что мы тут будем наматывать круги? Не представишь оправдательную цидульку – там, – он скорбно поднял вверх палец, – тебя подвесят за племенные!
– Спасибо… – благодарно кивнул я. – Я могу идти?
– Можешь! Можешь!
Я кое-как домял трудовой день, не вставая со стула, и невесть зачем поплёлся в поликлинику.
– Знаете, – заныл я перед врачом, – я весь какой-то перееханный. Будто колесо тяжело нагружённого товарняка меня переехало. Всё болит… Даже волосы на голове…
Измерил я температуру.
Тридцать семь и семь! Наша пляшет полечку!
Я показал Колесову справку от врача.
Он вернул её мне и поморщился:
– Иди порадуй Григория Максимыча! – потыкал он указательным пальцем вверх. В воздух. – Он вёл вчера дежурство. Он и решит, что с тобой делать.
На шестой этаж к Ошеверову, заместителю генерального директора ТАССа, я подымался на варёных ногах.
Повертел он мою бумажулечку и злорадно ухмыльнулся:
– Нормальные люди постесняются показывать справку с такой температурой. А ты показал. Смелюга… Только тридцать семь и семь не спасают тебя от выговорешника.
Примерно через полгода Ошеверова скрутил на работе милый дружочек аппендикс.
Обоих, Ошеверова и его родной, дорогой аппендицит, на скорой с сиреной помчали в Кремлёвку.
По пути прожигали мимо районных больниц.
Предлагали прооперироваться в одной из них.
В ответ Ошеверов вопил:
– Только в ЦКБ! Только в Кремлёвку!
В Кремлёвку доставили уже труп.
Правда, ещё тёплый.
И ошеверовское креслице улыбнётся панку Колесову.
15 ноября
Будние хлопоты
Калистратов по телефону:
– Вода под лежачий камень не течёт, даже если он флюорит. Капать надо не на меня. Из меня ты ничего не выточишь. Капай Колесову. Дроби колесовские камни. Он может перевести тебя из Читы в любимый твой град. Я не загоняю тебя в игнор. Просто переводы корреспондентов – колесовская епархия.
Сева доволен. Наконец-то отбился от лишних хлопот.
Снова звонок.
Оренбургский корреспондент Степаненков.
– А-а! Незабвенный Пётр ибн Васильич! – кровожадно цедит сквозь зубы Сева. – Надо провентилировать такой вопросишко века. Зачем ты, дружа, ловишь себя левой рукой за правое ухо? Мы никогда не были за обобщения. Мы всегда за конкретику. Конкретно ломлю: не выпендривайся! Ну что это за работа? Три заметки за полтора месяца выплюнул! Не перетрудился? Это нам на один зубок. Чего держишь нас на голодном пайке? Пожалей себя! А то наш Иванов строго пропорционально распределяет пощёчины. За лодырничество мы тебя так откоцаем, что перья не соберёшь в свой оренбургский платок. Я тебе доходчиво разобъяснил, что ты не очень хороший служака? Усёк? Закатывай рукава и за дело!
Сева расслабленно откинулся на спинку стула и смотрит, кто чем занят. И сердито хмыкает. Никто не держит в руках ручку. Никто не пашет! Знай перемалывают глупости. Болтают, как на рынке.
Вот заявилась Татьяна и с порога к Миле:
– Чего такая скучная?
– Не знаю, чем и заняться от безделья… Вся в растрёпанных чувствах… Со вчера… Вчера, в воскресенье, ездила в Кусково. В музей… Шла по уличке и увидела на куске ржавого железа на крыше собачьей конуры написано мелом: «Зачем ты, Федя, мне сердце не разбил?
Ну зачем? Валя». Меня это так полоснуло… Будто это про меня. Ведь был у меня Федя. Было всё у нас! Как мы тогда говорили, была я, болячка,[128] в замазке[129] с Болтом.[130] Всё было и нет ни-че-го! …Одна… Как осина в поле… Тридцать пять за горбом…
– Куда ж запропастился Федя?
– А!.. Не помню уже из-за чего… Горшок об горшок… Раскидали пену по стенам и разбежались…
– Нечего было разбрасываться своей бесхозной слюной. Нельзя быть слепым орудием в руках своей хамоватой дури. Смолчи раз, может, и казаковала б сейчас при Феде.
– Сразила меня записка на собачьей конуре…
– Мил, это подсказка рока. Возьми бездомную собаку и у тебя появится смысл в жизни. Будешь варить ей мясо, а себе супчик. Мы с греком Марсику мясо, а себе юшку, супчик.
Мила вздыхает и молчит.
– Чего молчишь, Мил? Все молчащие обладают дурным пищеварением.
– Ну и пусть!
Татьяна Олегу:
– Ты был привязан к телефону. Освободился… Слушай. Мать дала сорок рублей на водку для новоселья. Я зашила деньги в карман, чтоб не украли. Ловко я придумала? – и показывает на брюках зашитый карман.
– Спасибо, золотко, за информацию. Я очищу тебя, как белочку!
