скачать книгу бесплатно
Она преподавала нам грузинский язык.
Молодая, приманчивая какой-то дерзкой, торжественной красотой, она ходила всегда в радостном окружении крепких духов.
Почему Анна Сергеевна так любила сильные духи?
Может, всё дело в нас?
Может, мы, ученики, слишком смело пахли весёлыми и милыми жильцами наших сараев?
И, может, магазинными духами она отгоняла от себя наше сарайное амбре?
Ясно вижу и слышу обаятельнейшего умницу математика Петра Иосифовича Боляка.
Правая рука у него была сухая. Война высушила…
К жали, вижу и слышу и мелкого, круглого, вечно паровозно сопящего директора школы Власа Барнабовича Талаквадзе.
А век бы его не видать! У этого «хорошего» учителя в классе не было любимчиков. Ему все дети были одинаково противны. Кто только и воткнул его в дуректора?
Он вёл географию.
Сколько себя помню, у меня дома всегда одну стену закрывала карта. Любил я географию. Всё сочинял географические чайнворды, кроссворды. Чайнворды засылал даже в «Пионерскую правду». Уроки готовил честно.
А выйдешь к доске отвечать…
Ух ты, тухты! Всё знаешь. Летишь без запинушки.
Кажется, его раздражало, когда ученик отвечал прилично.
Начинал наш Влас, угромый, как скала, хмуриться. Хмыкать.
Я почему-то боялся смотреть на него. Нечаянно глянешь ему в злые глаза и вся география из тебя мигом вылетает в тартарары где-то у Баб-эль-Мандебского проливчика.
Растеряешься. Замолчишь.
И тут же сердитый басистый допрос:
– Пачаму напряжённая малчания в народэ? Кого хороным?
И сам себе манерно отстёгивал:
– Пиатёрку хороным! У гроба осталас одна нэсчастни вдова госпожя Двойка… Садыс!
Обидно огребать лебедя, когда знаешь урок.
Случалось, пустишь с горя росу.
А Влас этаким варягом и шильнёт:
– Москва, паньмаш, слэзам нэ вэрыт! Я солидарни на Москва! Развэ импэратор[8 - В переводе с арабского языка имя Санжар означает император. С тюркского языка это имя переводится как пронизывающий.] плачэт?
Совсем иного замеса был завуч Сергей Данилович Косаховский.
С первого курса пединститута добровольцем ушёл на фронт. Больше он в институте не учился.
Озорные веснушки смеялись у него на лице, на руках.
Его все любили.
Этот удивительный человек никогда не ставил двоек!
Казалось, он просто не знал, как пишется двойка.
Он горячо верил, что двойка не самая высокая планка знаний у любого ученика.
Есть человечку в какую сторону расти.
К тройке.
К четвёрке.
Наконец, к пятёрке.
А чтоб не отбить охоту к росту, не надо сейчас топтать его двойками. Надо дать человечку возможность осмотреться, утвердиться, поверить в себя.
Не выучив географию, ребята срывались с урока.
Лучше пусть будет в журнале н/б (не был), чем верная цвайка.[9 - Цвайка – двойка.]
Здесь же убегать не надо.
Приходи на русский, на литературу.
Никто тебя двойкой не огреет.
Приходи и спокойно сиди слушай.
Только не мешай другим.
И дети постепенно втягивались, втягивались; водоворот любви совсем закруживал маленьких человечков в свои радостные недра.
Прибегала минута, и бывший неудаха варяжик отважисто вскидывал руку. Хочу отвечать!
Сперва я больше всего любил математику.
А под влиянием Сергея Даниловича переметнулся в его веру.
Мне почему-то было совестно идти к нему на урок, если я чего-то толком не знал.
Литература стала главной в моей жизни.
Газета
Уже в восьмом классе навадился я писать в газеты.
А началось…
Как бы в прощание с математикой я решил какую-то математическую головоломку в тбилисской газете «Молодой сталинец» и отправил ответ в редакцию.
Недели через три подхожу у себя в посёлушке к кучке парней.
И шофёр Иван Шаблицкий, с кем любил я кататься на его грузовой машине, в плату за что я помогал ему грузить тяжелухи ящики с чаем и разгружать машину глухой ночью, на первом свету, уже на чайной фабрике, – этот Иван, помахав газетой и не заметив меня, читает всем, державно потряхивая указательный палец над головой:
– «Первыми правильные ответы прислали…» – и выкрикивает мою фамилию. – Братва! Картина товарища Репина «Не ждали!». Зараз он прохватывает низы жизни. Без низа ж нет верха! Покружит в низах и рванёт в верхи! Этот чингисханёнок ещё поломится в писарьки! Промигнёт в писарьки, как трусы без резинки! Вот увидите, гром меня побей и молния посеки! То есть дорогой товаришок писатель Толстой. А это будет Тонкой. Младшенький писателёчек горячего насакиральского разлива!
Вся кучка слушавших грохнула.
Иван дождался тишины и продолжал уже с ядом так:
– Этот писявый тундряк совсем оборзел! Уже две недели не ездит на фабрику. Мы с Жорчиком одни качаем ящички… Ну ничего, ядрёна копоть! Этот тормознутый мамкин сосунчик ещё на четырёх костях приползёт проситься покататься!
Я показал ему в спину дулю и побрёл домой.
Сделав благое дело, надо всё же кое-что просветить для ясности.
Иван – фигура в нашем посёлушке из трёх двадцатикомнатных домов. Наместник Бога на земле и по совместительству шофёр! Привезти ли кукурузу с огорода, картошку ли, дровишки ли из лесу – все бегут на поклон к Ваняточке. Все перед ним не дыша ходят на задних лапках.
А мы с приятелем Жориком Клинковым были вхожи в кабинку к Ивану.
Любили покататься. Не отказывались и саночки возить.
С апреля по октябрь Иван возил на фабрику чай, собранный рабочими всего нашего пятого района. Возил дважды на день. В обед. И в ночь.
В обед Ивану помогали грузить чай в бригадах носильщики.
А в ночь мы с Жориком сменяли носильщиков.
Дохлячки мы были с Жориком. А как пушинку вскидывали на машину, на пятый ярус трёхпудовые ящички с зелёным чаем!
При этом Иван стоял в сторонке и цвёл, поглядывая на нас.
Заберём чай во всех пяти бригадах, юрк в кабину и с песняками подрали на фабрику.
До фабрики мы добирались в полночь.
А там очередина.
Что делать?
– Господа гусары! По бабам! – командовал Иван. – Пора в люлян![10 - Пора в люлян – пора спать.]
Иван брал из кабинки сиденье и шёл отрабатывать на нём сонтренаж[11 - Отрабатывать сонтренаж – спать.] в кустах.
А мы с Жорчиком взбирались на машину и плющили репы[12 - Плющить репу – спать.] на ящиках с горящим чаем. Хорошо-с! Чай не печка. А греет. Жалеет нас.
Мечталось мне с младых дней стать шофёром. Игрушек в детстве у меня не было. Кирпичина – вот моя первая машина. Я с воем гонял её по горке песка у нас в посёлке. Потом делал сам машинки из трёх тунговых «яблок». День напролёт мог бегать, поталкивая перед собой обруч с рассыпавшейся кадушки. И часто вылетал на дорогу. Смотрел на проходившие машины. Не было моих сил устоять на месте, меня срывало пробежаться наперегонки с машиной. И если она еле ползла, я цеплялся за цепь и ехал нашармака, покачиваясь, касаясь ногами бегущего колеса…
Я пьянел от запаха бензина. Дома его не водилось. Зато керосин вон под койкой стоит. Я любил брать керосин в рот. Наберу и блаженствую. Раза два по оплошке проглотил…
Моя мечта была – хоть с минутушку порулить трёхтонкой…
С фабрики мы возвращались домой всегда на зорьке.
Мама не могла смириться с такой дичью и была с Иваном на ножах.
Плача, она не раз и просила, и умоляла его:
– Ванька! Та где ж в тебе человек?.. Та где ж в тебе душа?.. Ну не бери ж ты хлопцев у ночь на фабрику! И хиба цэ дило подлетков валяться ночь на ящиках? Хиба цэ дило малых хлопят нянчить тебе ящики в полцентнера?
Иван ухмылялся и ломливо разносил руки в стороны:
– А я на верёвке их тащу на ту фабрику? Раз нравится…
Две недели назад вернулся я домой уже при солнце.
Мама подоила коз. Мыла пол.
– Ну шо, пылат,[13 - Пылат – пират.] опять на фабрике був?
– Был…
Ничего не говоря, мама резко распрямилась и со всего маху отоварила меня мокрой тряпкой по лицу и, заплакав навскрик, выбежала из комнаты.
Грязная холодная вода хлынула у меня по спинному желобку, по груди.
Горькие слёзы мамы, холод грязных струек, что лились по мне, ошеломили меня, сломали что-то во мне привычное, остудили интерес к шофёрской радости…
Я дал себе слово больше не кататься с Иваном по ночам.
Дал слово и – сдержал.
Да-а… Тряпка – великий двигатель прогресса.
Печать Бога – шлепок мокрой тряпкой.
Я бы поцеловал сейчас ту тряпку, что одним ударом отсекла от меня всё ненужное, развела с Иван-горем.
Тем не менее я благодарен ему.
