Кавказушка

– Оно, конечно, повар с пальчика сыт.

– С поварёшки! – уточнил Заваров. – Горячо и за вкус поручусь! Во рту, в нутрях всё огнём горит. А всё равно ел бы так и ел. Хоть ведро одному поставь – уговорил бы! Ешь, братцы, и чуешь, кровя заиграли марш, побежали озорней. Силища в тебе нелюдская пробуждается! Жестоко зовёт тебя!..

– Страхи-то какие, зуб за зуб забегает, – подкусил кто-то ласково с полу. – Выражайся ясней, чтоба знали. Куда зовёт-то?

– Вот поешь и узнаешь… Только добавлю. Аплодисменты – мамаше нашего Генацвалика. Вот ведь как… По-нашенски, по-русски, ни чох-мох, ни аза не понимает. А наварила-напекла – радости вагон!

Заваров положил руку на плечо стоявшей рядом Жении.

Жения зарделась и поклонилась неловко.

Заваров сел на низенький стульчик, стал наливать в миски харчо.

Жения пошла разносить.

Ей радостно было разносить. Уж сегодня-то её гостинца хватит всем. Отказу никому не подадут!

Навалились есть.

Лица наливаются светом, хмурь тонет.

Едят нахваливают да покрякивают.

– Иль на вас крякун напал? – удивляется притворяшка белёсый мужичок. – Иль вы все селезни? – И ласково зовёт: – Ути, ути, ути-и…

– Кря! Кря!! Кря!!! – отвечают ясно, отчётливо.

Мужичок лукаво подумал и себе крякнул сквозь весёлую слезу.

В дальнем углу поднялся парень. Улыбка вздрагивает слабенькая, толкётся на полинялом лице. Бредёт парнишка с пустой миской к Заварову.

– Это я, ваша светлость, подавал запрос, куда зовёт-то ваше харчо. Я все дни лежмя лежал. К щам не притрагивался. А тут ухайдокай миску с верхом! Чую – позвало! За добавкою! Я и топаю… Впервые встал…

Общий хохот потопил его слова.

На второе тоже новое. Вместо наскучившего жеребцовского плова – овсяной каши – хачапури. Этакие сдобненькие лепёшечки с сыром и на яйцах. Свеженькие, мяконькие. Только что с огня соскочили. Во рту смеются!

– Боже! – сказал уже в летах солдат с "самолетом". [23] – Да ну так корми нас, так весь санбат в неделю поднимется и станет к оружию. Мамаше, доброй мамаше наше солдатское спасибо да поклон…

В ответ Жения как-то виновато улыбается и норовит утянуться за широкую заваровскую спину.

10

Знатная выявилась Жения стряпуха. Что ни сготовь, за всё спасибо. За всё поклоны. Полное уважение, полное почтение ото всех.

День она на кухне. Вечера все напролёт с сыном. Чего ещё? Каких благ по нынешней военной поре желать?

Выше края не просила и не мечтала просить у судьбы. Однако покой не шёл к душе. Гвоздём сидел в ней какой-то незлой чёртушка, знай нудил своё: не по всей правде живёшь, не по всей…

А где она, вся правда? Кто её вымерял?

Жению ни в чём не упрекнёшь. Ни в лени, ни в разгильдяйстве. Весь день как взвихренная заведёнка за троих пашет на кухне – нехват, нехват народу! – и на минуту не присядет.

"А может, вся правда в том, чтоб ещё быстрей крутиться? На последнем пределе каждый день? Каждый час? Поскорей свали кухонные хлопоты и…"

Умудрилась она выжимать время и на то, чтоб после кухни объявиться в санбате.

В санбат только приди. Этому поправь в головах, тому подай утку, тому костыль, тому, однорукому, помоги закурить, чиркни спичкой ("Сестричка, угости огоньком…"), тому заштопай, тому пришей, тому постирай, тому…

Постепенно голоса просьб смолкают. Наконец, совсем тихо. Неслышно, печальной тенью проходит Жения меж носилок, заглядывает в лица. Ничего не надо? Ничего не надо?

Нет, ничего никому не надо.

Одни спят, другие благодарно улыбаются.

Жения сторожко вслушивается в себя – чёртушка молчит про правду, и Жения в крайней усталости убредает к операционной, "где с того света достают".

Войти в операционную не решается – очень там нужна! – и притаивается к старой щёлке.

Видит: операция удачно закончилась, довольные Кручинин и Нина снимают халаты. Нина кладёт свой халат, точнее, роняет из усталых рук на табурет, берёт грязный полный таз вынести. Взять взялась, а поднять не может, до того уходилась. Так и торчит над тазом, переломленная.

Неясная сила легонько толкнула Жению в плечо. Чего стоишь? Помоги!

И Жения твёрдо вошла, взяла у Нины таз и во двор.

Таз ох и тяжелина, трудно нести на весу. Жения и подтяни ближе к себе.

Вприбежку еле допёрла до оврага. Чуть запрокинула вылить, было уже плесканула – что-то шлёпнулось в таз. Звук короткий, резкий – пак! Что? Откуда?

Жения медленно выворачивает из таза и видит на дне – пуля!

"Боже, – обомлела Жения, – неужели?.. Неужели, – поражённо смотрит на горку вывернутых бинтов в крови, -неужели этот красный комок тряпья уберёг меня? Ну да… Не завязни пуля в бинтах, она б взяла меня. Как просто на войне пропасть…"

Бледная, вся выстывшая Жения показала пулю Кручинину.

Кручинин грустно шатнул головой.

– Ёк-макарёк… Снайперская пуля всегда в карауле…

Со спокойной рассудительностью добавила Нина:

– Считайте, что Вам повезло. Боевое крещение прошло нормально.

Жения недоумевала. Почему так спокойны эти люди? Только потому, что не они оказались у оврага? Но ведь наверняка понеси Нина и что, разве не могло б её убить? Спокойны потому, что не они были там? Конечно! Не слепому жалеть о том, что на рынке свечи подорожали.

Нина догадалась, о чём думала растерянная Жения.

Всё тем же ровным, скорее, равнодушно усталым голосом сказала Нина:

– На войне отучишься удивляться и тому, что ранен, и тому, что в иной момент уцелел. Оттого за одного битого двух небитых дают, да и то не берут… Вы свою пульку не выбрасывайте. А заверните в салфеточку и носите как сувенир войны. Вот так…

Из нагрудного кармана гимнастёрки Нина достала ползвездочки, аккуратно завернутой в чистый листок из школьной тетради в клетку.

– Была когда-то целая звёздочка. Висела у меня на беретке. Пуля угадала в звёздочку. Половинку звёздочки отбило, половинка осталась…

Жения изумилась.

– А голове бил поломани?

Нина слабо усмехнулась:

– Да считай нет, не поломанная. Бог миловал… Голова целая. А ползвёздочки нету. Вот таковецкая потеря. Уцелевшую половинку храню я пуще ордена.

Нина нахмурилась своим словам. Показались они ей высокопарными, чужими и заговорила глуховато, безразлично:

– Всё это не стоит и иголки без ушка… Я вот бы что Вас попросила, раз Вы уже крещённые пулей… – В голос к ней втекло сострадание. – У нас в тяжёлой палатке лежит один грузин. Лицо обгорело… Говорит, умру и слова родного не услышу. Умереть-то… Такой роскоши ему никто не подаст. А насчёт родной речи… Я сведу Вас к нему. Посидите… Поговорите…

Жения с укором раскинула руки. О чём разговор?! Веди!

Парень тот был невысокий, щупленький. Лицо до того обожжено – кости едва не выпирают.

Глянула на него Жения – слёзы захлестнули её. Совсем слезокапая стала.

Нина приложила палец к губам: тихо, сдерживайтесь.

Жения кивнула.

Она понаблюдала, как незнакомая санитарка прикладывала парню марганцовые примочки – жар вытягивала – и жестом показала Нине: пускай санитарка уходит, я сама смогу прикладывать.

Жения обмакнула салфетку в розовый раствор, положила осторожно салфетку парню на щёку.

– Здравствуй, сынок, – по-грузински сказала Жения.

– Здравствуй, мама! – Парень крепко сжал обеими руками её руку, нашарил ощупкой. – Человек я пропащий, отжитой…

Жалеюще и вместе с тем жестковато перебила его Жения:

– Не нравится, сынок, мне твой запев… Отжитой, отжитой… Это ты-то отжитой? У тебя рук-ног нету? Головы нету? Вон до тебя был тут один, как самовар…

– Это как – как самовар?

– Ну… Без рук, без ног, одно туловище. Вместо рук – одни культюшки, вместо ног – одни очурупки, одни обрубки. Делаешь массаж культюшки, а он и скажи: "Сестричка, вы задели за мизинец за больной". Дивишься. Какой мизинец да ещё больной? Рука ж по плечо отхвачена! Растираешь куцый обрубок ноги, опять вроде попрёка: "Такое чувство, будто задеваете за пальцы за больные…" Понимаешь, человек чувствует боль в пальцах, которых у него уже нет. И никогда не ныл, не жалился. Дух в нём круто, надёжно стоял. Говорил, протезные руки-ноги надену, снова пойду бить фашину. [24] А ты… отжитой…

– Всё равно, – уже слабей возражает паренёк. – Скажи, ну зачем такому жить? Глаза выгорели… Я урод… Зачем мучить? В Германии вон сунут в вену два кубика воздуха и полный писец, никому не будешь обузой.

– Ты, сынок, не забывкивай. Ты не в Германии. Ты Победу добывал. Добывал Родине, а Родина в ответ на это – убей тебя? Какая мать убьёт своего сына? Не-е, Родина тебя поднимет. Обязательно поднимет! Сделают пластическую операцию… У тебя девушка есть?

– Да.

– Будешь снова ты интересный, пригожий… Девушка не узнает! Даже ни граммочки не узнает, что у тебя был такой ожог лица.

– И вы про это?.. Вы серьёзно?

– А какие могут быть шутки у нашей медицины?

Парень тихонько сжимает её руку в запястье. Замолкает.

Воцаряется смирная тишина.

11

 А в соседней, лёгкой, палатке, где лежат легкораненые, Нину просят:

– Сестричка, спо-ой… "Землянку". Или "Платочек"… Ты хорошо поёшь. Слушаешь тя – душа в рай идёт!

– А то лежмя лежать тоска-а смёртная…

Нина баловливо щурится.

– Ладно, – соглашается. – Будет вам концерт по заявкам. Только сперва я вам стишок расскажу. А то ускачет из головы. Стишок я сама составила. А называется "Акулина в городе".

Нина покашляла в кулачок, повернулась в улыбке к воображаемой товарке:

– Расскажу те, Катерина,Как намедни мы с ПетромСобрались кинокартинуПосмотреть мы с ним вдвоём.

В зале рядом с героиней сидел парень, который…

– А потом, чтоб он прокиснул,Три червонца мои свистнул.

Просыпались сдержанные смешки. И Нина сразу не заметила, что её оробело поталкивает в локоть Жения.

– Там, – Жения потянула руку в сторону тяжёлой палатки, – Сарэнко… Зову…

– Царенко! Ему плохо? – выпугалась вся Нина, сломленно заглядывая Жении в глаза. Жения лишь смущённо краснела. – Извините, товарищи. Мне… срочно уйти…

Царенко лежал с закрытыми глазами.

Нина опустилась перед ним на корточки, взяла руку – покоилась поверх одеяла.

– Царенко, миленький… Вам очень плохо? Да?

Он трудно разлепил веки. Сине посветил улыбкой глаз:

– Кому плохо, тот уже в земле… Я, Нинаша, чего позвал… На речи я не профессор. Не взыщи дорого… Но доброту человечью я держу в почёте…

Нина пялилась на Царенку во все глаза и терялась. "Вот коломенская вёрстушка! Как только и доволокла… Доведись сейчас – и с места не строну…"

Ей вспомнилось, как она тогда с натуги пукнула. Ей показалось, услышали все сейчас, и она, густо рдея, с опаской обвела простор вокруг ищущим взглядом, успокоилась. Кругом всё держал в своей власти сон.

– И благодарность моя таковская… – Царенко положил руку на топорщившийся из-под одеяла бугорок совсем рядом с Ниной. – Ты потиху прими это. Я от чистоты души…

Нина обиженно отмахнулась от него разом обеими руками и, не подымаясь с корточек, попятилась.

– Ну, Царенко, у вас и шуточки!

– Какие ещё шуточки? Примай… Народ спит. Я языком брякать не стану. Не какой-нить козёл бесхвостой… Не бойси. Тут такое… И слова доброго не стоит. Пустяки.

– Вот эти пустяки и приберегите своим дочкам. У вас же их шесть?

– Шесть!– не то с вызовом, не то с удивлением для самого себя подтвердил Царенко. – Надо же… Целых шесть! Мужик я багажистый. У меня всего до горла… Только… Иле я умом граблен… Что-то я никак толку не сведу… Ты чё сапуришься? Илько брать отказываешься?

– А не то разбежалась!

Царенко уныло поджал губы.

– Гладка дорожка, да не хочешь перейти, брезгуша? Ну что ж… Тогда и я тебе такой ответ положу, а чтоб тя язвило! Не возьмёшь, мне ведь сразу худо сделается. Ей-бо!.. Вроде как брезгуешь… Не привечаешь мой отдарок? Так на кой ляд мне твой подарок?!

У Нины округлились глаза.

– Интересно, что же я вам такое дарила? Выдумываете чего?

– Не-ет, Нинаша, этого не выдумаешь… Твой подарочек не развернёшь. Не покажешь… В сумочку не положишь. На пальчик не нацепишь… Кровушка… Чья во мне добрым медведем бегает кровушка?

– А-а… Плата за кровь…

Никакая не плата. А так… От души… Ты крови своей не пожалела! А невжель мне, пузогрею, жалко, – он давнул кулаком в свёрток, в свёртке под одеялом тонко хрустнуло, – а невжель мне жалко поднесть тебе ответно шёлковый отрез да золотое колечко с глазом-бирюзой? Одно слово… Не возьмёшь моё, я солью из себя твои кровя до основания. Мне бритовкой что по палочке чикнуть, что по жиле. И нарисую, мадама, расписку, что вся карусель из-за тебя. Вот такой окончательный расчётец. А само лучшо, моя ты беда и выручка, [25] бери!

Царенко так властно, так уверенно подал Нине свёрток, что она, вовсе не желая его брать, всё же взяла. Не посмела отказать.

А позже, когда в крепкий сон въехала вся палатка, Нина на пальчиках пробрызнула к Царенке и пихнула нераспакованный свёрток на самое дно его вещмешка.

12

За ужином Жения не увидала Вано.

Что бы это значило? Почему не пришёл Вано на ужин? За то время, что мать здесь, это впервые. Заболел или ещё что случилось?

Вопросы налезали, громоздились один на один в безалаберную кучу, и Жения никак не могла ничего понять, никак не могла дать им ладу. Она торопилась побыстрей раздать ужин и упулиться к себе в землянку. Наверняка Вано не захотел ужинать и стриганул сразу к ней в землянку. Он пошёл, а она всё торчит здесь. Надо живей поворачиваться. Меня ждёт сын!

Прилетает Жения в землянку – Вано нету. Ваймэ!

Надо искать. Солнце село, а Вано нету. Этого не было, чтоб он хоть один вечер пропустил и не заглянул к ней в землянку. Жения туда, Жения сюда – нигде нету Вано!

Надо бежать к начальству и построже спросить, куда оно, глядя на ночь, дело её Вано.

Жении объяснили, где искать хорошего начальника Морозова – Морозов у неё никогда не выходил из ранга хорошего начальника,– и она пошла-побежала к Морозову.

Она б и достучалась до самого Морозова, не останови её этот странный, осторожный кашель.

Бросила Жения глаза на кашлюка.

Вано!

– Сынок! Ты чего здесь му-му валяешь? [26] Один… С автоматом… Все уже поели, легли, наверное. А ты всё стоишь!

– Я на посту.

– День кончился. Какие ещё посты?

– Не подходи ко мне. Нельзя! Я охраняю стратегический объект. Не подходи. Я могу стрелять.

– Господи! Чем хвастаешься? Да какой военный не умеет стрелять?

– Не подходи! Я могу стрелять!

– Господи! Какие страхи! Постыдись говорить такое родной матери! Научили стрелять он и рад… Да охраняй на здоровье свой объект! Я его у тебя не отнимаю. Только я никакого объекта не вижу… Или вот этот? Под брезентом? Но бухнуть матери – я могу в тебя выстрелить – можно только с большого голода! Я принесла… Захватила в газете хлеб с яйцами.

– Мама! – простонал Вано. – Ради всего святого уходи от меня поскорей, если не желаешь мне зла! Мы не у себя в деревне. Умоляю, иди. Не жди меня сегодня. Я не приду.

Жения обиделась. Дожили!.. К родному сыну нельзя подойти!

Она молча отошла на несколько шагов.

Было темно.

Её, всю в чёрном, не видать, и она стала. Долго, без мысли смотрела на Вано, на размытого Вано, похожего в ночи на смутно серевший столбик, и не уходила. Не хотелось ей плестись к землянке без сына.

Ну, хочется не хочется, а идти надо. И она пошла.

У землянки Жения столкнулась с Ниной – возвращалась, относила назад царенковский подарок.

Спать рано.

Они зажгли коптушок.

Нина села за письмо домой.

«Работайте спокойно, вражья сила не придёт к вам. Мы здесь и за вас бьёмся…»

Писала Нина разведённым марганцем.

Жения восхищённо следила, как та легко да живо бегает пером по листу.

– Что, мелко царапаю? – весело бросила Нина. – Ничего, там есть увеличилка. Разберут.

– Ти харашё пишу… Я учи…

– Хотите, чтобушко я научила Вас писать по-русски?

Жения согласно кивнула.

– Это у нас запросто. Глазом не мелькнуть, как научу.

Нина сложила письмо в треугольник. Надписала адрес.

Потом пододвинула к Жении раскрытую тетрадку.

Макнула перо в марганец и подала ручку.

Жения не удержала ручку, и ручка ртутным, вертячим змеёнышем вывернулась у неё меж пальцев. Шлёпнулась на пол.

Жения сконфузилась.

Её руки сверх всякой меры до мозольного остекленения навертелись всякой работы, женской и неженской, лёгкой и нелёгкой. Но не было в её жизни минутушки, чтоб посидела с этой чертовкой ручкой перед белым господином Листом.

Нина снова подала ей ручку.

Ручка снова тукнулась пером в пол.

Тогда Нина вложила Жении меж пальцев ручку и, поверх обхватив её кулачок с ручкой, стала водить по листу.

С пера стекла на бумагу первая буква.

А.

Жения поразилась.

Как легко! Как просто!

Пускай написала не сама, но ручка, ручка-то была именно у неё, у Жении, в пальцах!

– Теперь сама, – сказала Нина.

Сама Жения не могла. А у Жении под пером почему-то сразу падала и растягивалась, будто укладывалась спать.

Нина написала большую печатную «А».

Печатная "А" сразу глянулась Жении. Какая тут мудрость? Две худые и высокие палочки столкни верхами, точно двух пьяниц лбами, а посередке для надёжности свяжи их ещё одной короткой палочкой-верёвочкой. Разве это сложно?

Всю первую страницу в тетрадке измазала Жения печатной буквой «А». Вторая страница пошла под «Б».

– В вечер проходим по две буковки, – сказала Нина.

Она старательно и строго, как настоящая русачка, [27] учила Жению писать русские буквы и частенько вспоминала себя в детстве. Вспоминала, как сама начинала учиться.

Нина только-только вбежала в третий годок, когда у неё померла мать.

Отец скоро ещё женился. Мачеха не любила Нину. Нина не любила мачеху. Девочка росла возле отца.

Утром, бывало, идёт отец на работу, на пальце болтается Нинушка. Сидит отец, на счётах кости гоняет. Капиталов тогда больших не водилось, отцу то и нужны кости что пониже, не выше тысяч, а Нина на тех же счётах гоняет верхние, миллионные, кости. Стоит на стуле напротив и со стула сводит свой дебет-кредит.

Отец огородину сажать, Нинушка туда же. Отец ткнул в лунку тыковку-семечку, Нинушка рядком пяточкой вниз старательно воткнёт весёлыми пальчиками свою семечку. Отец с мужиками лясы точить – Нинушка вкруг ног вьётся. Отец курить, табачную соску сосать да пускать дым в Нинушку – Нинушка не уступит. У неё во рту воображаемая козья ножка. Она её потягивает, потягивает чинно, солидно и окуривает отца. Отец закрывается от её дыма , а она назидательно выставляет ему его же резон:

– От дыма загородку не поставишь. Терпи.

Дожили они так до той поры, когда стали по вечерам собирать мужиков, баб где-нибудь в избе и учить грамоте. Подъехала пора ликбеза.

И в учителя выставили Нинушкина отца.

Был он в грамоте сам не особо какой резвый казак, и всякий раз на работе и дома, как идти в школу, готовился аккуратно. То, вывалив на сторону лопатистый язык, обстоятельно выписывал буквы, то до хрипоты заучивал какой стишок из деревенского букваря для взрослых "Красный пахарь".

А Нина смотрит и себе пишет, рисует каракули.

А Нина слушает и себе запоминает.

Вечером, в школе, Нина опять рядышком с отцом.

Отец сидит на своём стуле, Нина стоит на своём.

Перед ними долгий грубый стол. Вокруг стола на лавках больше девки, бабы. Мужиков не очень-то и затащишь.

Начинается урок.

– Ну, – спрашивает отец, – кто скажет, какую на дом букву задавали?

Молчат. Вывернутые взгляды исподлобья.

Не стерпит Нинушка, скок на стол и во всё горлушко:

– Пы-ы! Покой! И пишется так…

Хлоп на коленки и поползла по столу, всем подряд бабам строчит в тетрадки ту злополучную "пы".

В другой раз отец спрашивает, кто расскажет стишок "Красный пахарь", который задавал на дом, и тут уж, раздосадованный всеобщей молчанкой, подтолкнёт Нинушку к столу:

– Ну-ка, дочушка, вжарь этим сырым кулебякам!

Отец ставит её на край стола, приобнимает одной рукой за коленки, жмётся к ней щекой.

– Бабы… Бабунюшки… Ну какие вы неразумные! – срывает сердце отец.

Ему возражают:

– Тихон ты Лексеич! Ну игде ты удумал разуму искать? Ой… Ты от горя за речку, а оно уже стоит на берегу!.. Да мы, бабы, умом ещё когда отшиблены! Скоко пережили… Скоко горшков разбилось об наши головы? Всю умность вышибло! Какие уж стишки нам упомнить!?

– Учитесь, должны помнить, – подпекает отец. – Вон дочушка… Малое дитё, а всё знает! Я для себя читал стишок. Три разка прочитал. Она всё и положь на память. На четвёртые разы она уже мне наизусть его выпевает!.. Она вот вам по памяти отгремит, а вы слухайте. Повторяйте за ей… Ну, доча, врежь!

Голос-звоночек льётся серебристо. На околице слыхать.

В лад вторят ему, гудят бабьи причетные голоса:

– В стране, где всюду барин правил,Преграды нам повсюду ставил,Где рабством скованный народНе видел радости и света,Где жизнь тяжёлая была, -Там наша власть СоветовРешает нынче все дела.Мудрил над тьмою хмурый знахарь,И поп обманывал народ,Но ныне вольный красный пахарьСвершает жизни поворот!

– О! – вскинул отец указательный палец. – Без запинушки! Дитё! А вы, холодные печурки, никак не можете…

Однажды, на излёте августа, Нина попросила отца:

– Папунюшка! Миленький! Запиши меня в настоящую школушку.

– Рано тебе ещё. Тебе только шесть. Ещё годик ужди. Побегаешь со мной на ликбез, почитаешь мой букварь "Красный пахарь", а там и сведу.

– Да что мне твой "Красный пахарь"? Я его уже ве-есь наизустушку знаю! В-ве-есь!

И первого сентября Нина в первый раз не побежала с отцом на работу в сельсовет. Она аккуратно завернула деревенский букварь для взрослых в красный платок, взяла тетрадку, самоловчик (чернильницу-непроливайку), железную ручку-трубочку – с одной стороны карандаш, а с другой стороны перо "Пионер", так и написано, Нина сама прочитала: "Пионер" – и пошла, куда шли все дети первого сентября. В школу.

Вошла.

Широкий светлый коридор.

И друг за дружкой высокие двери.

Бежит радостная Нина по коридору, читает, что написано на дверях.

"4-ый класс". Сюда ещё рано.

"3-ий класс"…

"2-ой класс"…

"1-ый класс". Ага, сюда! Сюда!

Нина влетела в класс.

И учительница, и ребята – уже сидели за низкими столиками – все упулились, пристально уставились на неё.

– Здравствуйте! – ясно сказала Нина. – Я пришла в школу. Я хочу учиться.

– Девочка, ты мала, – холодно сказала учительница и вывела Нину за дверь.

Нина громко заплакала и снова вбежала в класс.

– Я хочу учиться!

– Тебе только кашу есть! – сердито пальнула учительница. – Ты ещё маленькая.

– Нет! Я хочу учиться!

– Девочка, не мешай мне работать с классом.

Учительница снова стала выводить Нину.

Нина нарастопашку уперлась руками-ногами в дверные косяки.

– Не мешай, девочка! Иди домой!

– Я хочу учиться! Не пойду! Не пойду домой! Не пойду! Не пойду! Совсем не пойду!.. Никогда не пойду!!!..

Нине стало невперенос обидно, что её выпроваживают из класса.

Она заплакала так громко, что её услышала вся школа.

В её крике было что-то требовательное, даже провокационное, властно зовущее кого угодно сильного, лишь бы унял эту вредину училку.

В класс заглянул директор.

Учительница сказала ему:

– Вот пришла учиться. Как писать будет? Из-за столика ж не видать!

Столики, за которыми сидели ребята, сколочены наскоро, непрочно. Мизинчиком ткнёшь – шатаются. Ребята звали их "корабли Магеллана".

Директор подмигнул учительнице и тихо сказал:

– Давайте её посадим. Что станет делать?

А у Нины спросил:

– Ты писать не умеешь?

– Умею.

– А ну пиши!

Нина хотела положить букварь на столик – с пальчиков навытяжку еле достала до середины стола.

– Вот видишь, какая ты маленькая, – сказала учительница. – Ты даже не достаёшь. А писать и подавно не умеешь. И читать не умеешь.

Нина заплакала и сказала:

– Не верите? А я умею!

– Показывай, что ты умеешь.

Нина села на краешек ближней скамейки. Поставила чернильницу на пол, положила на коленки свой букварь для взрослых. На букварь пристроила тетрадку и стала писать по порядку весь алфавит печатными, а рядом рукописными буквами.

Тут весь класс сбежался смотреть и притих.

– Гм! – уверенно просиял директор. – Азбуку ты… Правильно… – Открыл её букварь: – Читай-ка.

– А давайте… «Саша пахала пар… Паша пахала – охала… У Пахома пар – пух» , – бегло, захлёбисто читала Нина.

Открыла в другом месте. Бойко, напористо: