Говорила мама…

– Занесут не занесут… А за так ты им большь не пиши.

– Не могу остановиться, – отшучиваюсь я. – Разве рыбу отучишь плавать?.. Привык…

– Э-э-э, сынок… Привыкала собака к палке, сдохла, а не привыкла. Не пиши большь! Дали хоть бы ну полсотенки. А то ничё… Не пиши!

– Как же, мам, не пиши?.. Это моя жизнь… Мне уже сорок восемь. И половину из них я каждый день пишу. В стол наворочена приличная горка. Не печатают. Мол, не о том и не так поёшь.

– А ты, – огорчилась мама, – спроси у начальника, кто не печатае, как ему, чёртяке, треба писать?

– Не, мам… Тот издательский бугор мне не указ. У меня свой началюга… – Я положил руку на сердце. – Как мой нашальник говорит, я так и пишу. А вот издаваться… Неправда, когда-нибудь проблеснёт светлое времечко, и всё вырулит на так! Да и… Ну и сейчас не совсем же полный провал. С большими трудами первая серьёзная книга таки вышла в Москве, в солидном издательстве «Молодая гвардия»! Я в шутку-утку сказал, что за неё не заплатили. Почти пять тысяч отстегнули.

– Ну, так щэ можно писать…

– Долги раскидал. Остался в кулаке один пшик… А вбухал я в эту свою первую панночку-книжицу «От чистого сердца» лет пятнадцать!

– На такую книгу не жалко и двадцати, – отвесил Григорий. – Теперь я понимаю, почему Толстой шесть раз переписывал «Аню Каренину»… Ого сколько терпужил дяденька… А какому-нибудь Ваньке лодырю лень читать такой романище, и Ванькя ужал содержание – сделал короче названия книги. В восемь буковок ужал: «Аня, поезд!..» Трудный твой хлеб… Долгими годами сидишь корпишь над рукописью… Притащишь в издательство… И там какой-нибудь пайковый[44] хмырь, морщась, походя победно водрузит на ней крест, как знамя над рейхстагом… Ну, ничего… Начало заложено. Вышла первая книга. Хорошо! Пруд начинается с капли… Такое впечатление… Очень много ты работал над книгой. Иголкой копал колодец. И выкопал! Нельзя ни слова ни вставить, ни выбросить. Уже забываешь про содержание… Следишь не за содержанием, а за тем, можно ли ещё какое новое ловкое слово услышать от тебя. Писатель – слуга Слова. Ты добросовестный слуга… Хорошая книга! Разве Главсоколу до тебя взлететь?[45]

– Гм… Даже так? Конечно, явный перехлёст. Однако спасибо, брате, на добром слове, – пожал я ему руку выше локтя.

Работа

Мы с Галинкой нескоро поедем назад в Москву. Но мама загодя собирает нам «приданое». Кладёт в сумку мешочки с пшеном и в горечи роняет:

– Толька! Пшено у нас горьковатое. Хороше шиш-два привезут. Мы, остолопы, ездили в Воронеж. Муки сразу не взяли… И муки нету в нашем астрономе. Дожили… Надо Галеньке насыпать кабачковых семечек.

– Они столетние.

– О! Как ты боишься ста лет. Будет и тебе восемьдесят. Узнаешь, как оно работается чисто… грязно…

– Я до восьмидесяти не собираюсь волынку тянуть. В шестьдесят загнусь.

– Сынок… Люди тут в работу кислые. А драться… С двух слов кулаками перекидываются. Драчуки!.. Ты работу себе поденьгастей не наискал? Тебе хоть сто рубчонков в месяц обходится? Гриша получает восемьдесят. Работёнка у нашего дремуши!.. На жопе музли понабивал! Двадцать шесть лет к нему на завод ходю. Ни разушки не застала, шоб он хоть шо-нибудь путящее в руках держал. Хоть той же молоток! Или щипцы… Привсегда сидит-спит на лавочке. В открытую дверь уныло гудит якась машина. Спать мешае.

– Ну зато гудит! – защищаю я Гришу. – Машина работает. А он следит, чтоб работала. Компрессорщик же!

– Я там понимаю… У Митьки работёнка… Варють железо… Може, наглотался… Тилько отскакуе… Почки в камнях. Махнул в Воронеж. Шо ему скажуть?.. Погано живемо… И в Евдакове… Скрозь нам в сараях угловые комнаты… Ты б работёху налапал хоть бы на кислую сотнягу в месяц. Скилько получаешь?

– В восемьдесят пятом как получил за книгу и всё.

– Три годища ничё?!

– Ничего.

– О! Погано! Ты б искал, шоб в каждый месяцок подбегал прибыток… Начальником хуже быть. Начальник отчитуйся перед каждым. А то… Григорий пришёл, картуз кинул на крюк и отчитался.

21 июня 1988

Хирург и знахарка

Нет безнадёжных больных. Есть только безнадёжные врачи.

Авиценна

«Бесплатному врачу никогда не докажешь, что болен, а платному – что здоров».

Медицина так быстро ушла вперёд, что многие не успели вылечиться.

Михаил Мамчич

– Ну что, мам, к врачу завтра сбегаем?

– Оюшки, эти врачи… Как ловко сказал один умный дядько: «Порой не так страшна болезнь, как лечащий врач». Я пошла бы к бабке к одной на Гусёвку. Там була наша главная докторица. Як мне раз подмогла! Да большь не поможет. Примёрла… А к больничнику с чем идти? На лбу корка слезла. Крови нема. Як проситься в Воронеж? Будь врачица, выписала б какой мазилки. Оно б и счистилось… А то та Зиновьева и на врача не похожа. Мелкая, злая, як собака. Конопата… Свиней бы тилько пасти. Двум свиньям щей не разольёт. А она, бачь, врач!

– А болит-то как? Ноет или как?

– А собака его зна! Болит и всё!

– Давайте свожу к врачу. Районная поликлиника под носом. За нашим же огородчиком!

– Нашёл к кому идти! Эти врачи по три стулки позахвачувалы. А шо они понимають?

– Их же учили чему-то?

– Жабам глаза колоть их учили! У моей одной подруги дочка замужем за хирургом в Воронеже. Так он похвалялся, как стал хирургом. В детстве, рассказывал он, моя уже взрослая сестра прятала заначки в куклы, а я их резал-сшивал, резал-сшивал… О таки они хирурги!.. По дури выпишут какой-нибудь трыньтравин иль лошадин. А ты и охай… У каждого ж врачуна свое кладбище! Вон лет пять назад шла на низ. У себя на порожках подвернула правую ногу. Повёл меня Гриша к хирургу. К самому к Миките к Ванычу. Этого Фролова кто похвалит, а кто и матерком обточит… Для меня он плохый. Кунечно, всем не угодишь. На весь мир не испечёшь блин. До кого обратится хорошо – хороший. До кого плохо – плохый… Напухла нога. Стою. Смотрел, смотрел на ногу. Будто никогда и не видел. А нога пухлая. Как мешок! Даже к ноге не притронулся! Он сидит – я стою. Он говорит – я слухаю. Смилостивился, пальцем ткнул в ногу. Палец тонет в пухноте. Як в тесте. Шо-то пописал. Суёт листок: «Вот тебе таблетки. И парь, и парь, и парь!» Пью. Парю. А оно щэ хуже. Нога вся уже в пятнах. То жёлтые. То синие. То чёрные. Нога щэ толще. Застекленела. Хоть как в зеркало дывысь. А болючая! Нипочёмушки не усну. Хоть ну на стенку дерись. Через неделю повёл меня Гриша снова. Попали к другому хирургу. Этот послал на реген. С регеновой карточкой потом снова к Миките. Микита: «Вот тебе ещё таблетики. Но парить ни в коем случае!» Во! Бачь, он забыл свои слова. Перевернул кверх кармашками. Микита той, нога тая. А слова другие… Что ж ты, паразитяра, делаешь? То парь. То не парь! Или я тебе скотиняка? Я не знаю, куда со стыда деть глазоньки. В карман не положишь… Со стыда у меня глаза из лоба вылезают. Будто это я, а не он мне говорит. А спросить в лицо не смею… Не пиши… Ещё до него слух добежит. Бахнет куда надо!

– Вы чего так боитесь? Вы что говорите? Куда надо-то?

– Они тамочки знають! – И она испуганно прошептала: – Посадють! Та ты не пиши, Толька! Брось ото! Намекнёшь всем… Другая, смелая, спросила б, что ж он раз так, раз тако поёт. А я – ком страха…

Повернулась, заплакала я навозрыд и шкандыбаю назад.

А боль такая пекучая сочилась…

Навстречу бабка с Гусёвки. Знакомка.

– Ты чего, Михалиха, – кричит, – летом на лыжах ползёшь, в слезах купаючись?

А я и в сам деле, как на лыжах, шла. Ног от земли не оторву. Волоком то одну протащишь, то другую.

Я распела ей свою беду. Она в ответ:

– Ладно… Бывает и хуже. Только реже… Не ходи ты большенько к тем коновалюкам! У ниха в груди заместо сердца болтается дохлая зелёная жаба. Врачуны – это ж такая врагокосилка… Они тебя под Три Тополя быстренько со своими дипломатами[46] сопроводят… Да что толковать про нашу деревнюшку? Вон по самой Москве… Там у меня брат. Восемь уже десятков годов наскрёб… Ночью приезжала скоряшка. С воспалением лёгких хотела отвезти его в стационарий. Не поехал. Все бумажки передала скорая в братову полуклинику. Он и сам звонил в ту свою полуклинику. Звал в помочь. И что ж ты думаешь? Участковый врачок Максимка Зосимов не пришёл! С неделю он раньше приходил. У тебя орви, урадовал. Выписал таблетки. А для контрольности и разу носу не показал. Вот с «помощью» Зосимова братка и влетел в воспалёнку! Как теперь скрыть свою преступную расхлябку? И стал он ловчить. После скорой он пришёл по вызову. Звонить в дверь не стал. Зато сунул в дверь записку «Приходил врач, не открыли дверь». И зайцем умотал. По вызовам он ездит надушенный, на своей машине. А все вызовщики живут не даль триста метров от полуклиники. Братка не будь дурак, позвонил в окружную власть и Зосимова пригнали. Оправдывается: «Вы не открыли!»

– «Сам вызывал и не открыл? Так позвони по мобилке, торчала у носа из нагрудного кармана… Ваш диагноз?»

– «Не воспаление лёгких, а пневмония». А в карту лукавец ахнул: «Диагноз: прежний». Это что за хворь такая – прежняя? Новая? Заметает следы… Придти к больному с воспалением лёгких, постоять у входной двери и сбежать? Кто за такое по головке погладит? Ну не фашистюк этот Зосимов? А сколь их с дипломатами таких? Держись от них поодаль… Сделай так. Налей полный таз воды горячей и мыль, мыль, мыль, мыль, мыль ногу не тем мылом, что умываемся. А тем, каким стираем. Чтобушко пены по-царски высокуще было! И парь.

– Долго?

– А пока не уморишься.

Я попарила и тут же боль отрезало.

Я уснула. Всю ночь не прокидалась. Как молодая.

Утром смотрю… Нога опала. Оттухла. Кожа свисает гармошкой… С тех пор нога большь не болела. И разу не взялась болеть. Вот и думай, куда идти? Я б на радостях побегла к той хирургинюшке бабке. Да вжэ помэрла. А к врачам идти как? Так налечат, что без головы останусь! И подумать нечем будет.

И всё. Большь не пиши.

22 июня 1988

Мороз

– Купила в овощном капусту. Наверно, парниковая. А у нас на огороде у неё щэ и листа нэма.

– Это у Вас.

– А морозяки яки чесали! – находится мама.

– Где-то были. Где-то нет.

– И это правда. Два помидора в одной лунке. Один убитый. Свалился, як варёный. Сварился на морозе! А другой стоит!

23 июня 1988

Еда

У колонки, что на углу соседнего барака, набираю воду.

– Холоднячка попить бы! – на подходе поклонился прохожий мужик.

Я тихонько лью ему из ведра в ковшик из тяжёлых ладоней. Он с присвистом пьёт.

Дома мама с постуком режет капусту и спрашивает:

– Толька! Шо готовить?

– Мне ничего не надо. Холодной воды попил… Мало будет – попью на второе горячей.

Мама довольно:

– Яка туга капуста! Ты пойняв! Зимой така туга не бувае.

Сборы

– Толька! Ты куда сбираешься?

Я киваю в окно на сарай, из-за угла которого сиротливо выглядывал наш кривой скворечник:

– В туалет.

– Ну шо его так рано бежать? Вареники с сыром простынут. Подожди трошки. Поешь.

– Ма! Да ну куда я иду?!

– И куда?

– В туалет.

Мама смеётся:

– О! А мне отслышалось – в сельсовет.

24 июня 1988

На картошку

Бегу на огород окучивать картошку.

С милой подружкой тяпкой.

И с литром молока себе и с литровой банкой вареников Грише.

Он убежал раньше.

Спешит всю влагу укутать в картошку.

Я иду и напеваю своё:

Простудила Галя горло.Заболела. Ой-хо-хо.Денёк третий я рыдаюПод окошком у неё.

Нобелевскую премию мне. Не проносите мимо!

24 июня 1988

Благодарность за проигрыш

Мы с Гришей смотрим футбол.

Идёт концовка.

– Ну, кто проиграл? – интересуется мама.

– Наши.

– Э-э! Докомандовались. Мы да мы! Дерутся тилько страшенно.

Комментатор Перетурин:

– Не хватило чуть-чуть удачи!

– Хороши чуть-чуть. Ноль – два!

Перетурин знай гонит пургу:[47]

– Спасибо нашим игрокам за хорошую игру! Сегодня голландцы были чуть лучше. Хорошо использовали наши ошибки. Поаплодируем голландцам! Поаплодируем и нашим ребятам!

– Шо вин молотэ? – удивляется мама. – За шо аплодировать? Ай и брехливый дядько! Нашим же два мячика закатили!

24 июня 1988

Бюрократ

Гриша лежит на диване. На полкомнаты задрал левую ногу на согнутую коленку правой ноги. Крутит в атмосфере голой ступнёй.

И важнюще философствует:

– Людаш, младшая Митина дочуня, близко выскочила замуж. Два локтя по карте!

Он смотрит, как мама заворачивает в газету заплесневелый кусок хлеба. Советует:

– Да выбросьте в ведро!

Мама серчает:

– Разве можно хлиб кидать в поганэ ведро? Отнесу положу в огородчике. Птички, може, склюють. Ты б, Топтыгин… Да зарубай ты курицу!

– Дай отдохнуть. У меня сегодня законный выходной.

Ну и Гриша…

В день моего приезда на мамин призыв отчаяния он кинул:

– Ещё успеем. Дай отдохну перед работой. Потом…

Если просьба звучала после смены, он менял пластинку:

– Я вкалывал! Дай хоть передохнуть!

Это длится уже неделю.

Не бюрократ ли мой милуша Гришатулечка?

26 июня 1988

Очередь

Я подаю Грише кипу бумаг:

– На пуле тащи этот бесценный груз на завод! Сегодня предместкома выкатилась из учебного отпуска. Хорошо, что я сходил в райисполком, взял у Кирюшиной все бумаги. Сказала: разнополых из одной комнаты ставим на учёт при любой жилплощади. Не валяй ты дурочку. Ещё двадцать шесть лет назад мог бы получить новую юрту! Ждёшь, когда братка дело подтолкнёт. Не телись. Дорога ложка к обеду. А после обеда хот выбрось. Бегом с бумагами в местком!

– Мне спешить некуда. У меня ещё тридцать лет впереди!

– А в заду сколько?

– Пятьдесят три.

Я нечаянно облился. Вытер колено полотенцем.

– Мы, – выговаривает Григорий, – полотенцем лицо вытираем. А он – шлюз!

– С каких это пор колено стало задницей?

– На дворе, как в печи, – печалится мама. – Така жара! Токо шо полымя не схвачуеться… Но со стороны святого источника «Неупиваемая Чаша» улыбаются нам маленькие тучки…

Неожиданно надбежал, наведался к нам дождь.

Я пошёл в огородчик за сараем окучивать под дождём помидоры.

27 июня 1988

Мамины заботы

По телевизору выступают ложкари.

– Ложки побьете! Чем борщ станете хлебать? – укорно допрашивает их мама.

Они не слушают её. Знай поют своё.

Один:

Укусила меня муха.Не ходи по молодухам!

А второй:

Ускорение, перестройка –Беспокойные слова.Перед этим у кого-тоЗаболела голова.

28 июня 1988

Церковь и свёкла

– Пятого, – объявляет мама, – еду в церкву.

Гриша чешет в затылке:

– На открытое партсобрание? Как бы Вас из церкви не укатали на прополку свёклы?

– Не увезут! Мы своё отпололи. Шо нам, по тридцать? Это молодь хай полет! А то уха золоти, штаны шёлковы… А мы в молодости ходили босяком… Пятки в кровь порепаются… Как сказано? Своё счастье не обойдёшь, не объедешь. А покорно поклонишься и пойдёшь.

29 июня 1988

Живуха

Мама нечаянно наступила Грише на ногу и улыбчато шепнула мне:

– Як собака я. На шкоде и живу… А молоко у нас сселось, як ремень!

Гриша ест мясо с хреном.

Мама:

– Кряхтишь, как Ванёк. А где он?

– В детдом отдали.

– В престарелый дом… Там говеть не дадут.

– Но и раздобреть не дадут.

– И помолиться не пустят. То не живуха… У каждого свой Ерусалим…

3 июля 1988

У Зиновьевой

Еле сводил сегодня маму к дерматологу Зиновьевой.

Мама не хотела идти:

– Ну с чем идти? Хирург сказал, если с этим посылать в Воронеж, нас всех разгонят!

– Второй же год на виске язвочка болит!

– Поболит и раздумает!

Медсестра берёт у неё кровь на анализ:

– Что, бабуль, не с кем жить? В престарелый дом коньки точишь?

– Что она там забыла? – зло бросил я. – Просто язвочка на виске. Врач послала на кровь.

Мама с ваткой пришла домой.

– Не мочите то место, где брали кровь, – напоминаю я. – Вам нельзя работать.

Мама великодушно соглашается:

– Ну, буду вэсь дэнь болеть!

Она разулась. Босиком стоит на ледяном полу.

– Ма! Ваши ноги не боятся холодного пола?

– Наши ноги не боятся ни холодного пола, ни милиции, ни тучи, ни грому.

4 июля 1988

Горбатая посылка

Мама зашивает посылку с яйцами нам в Москву.

– Какая-то она у Вас горбатая получилась, – заметил я.

– Та там чи цилувать кто её будэ? Пиши адрест аккуратно. Гляди, не напутляй там!

4 июля 1988

Бесплатная грязь

– Ма! Да не возите Вы эти яйца на продажу в Воронеж. Сколько мороки! В грязи…

– Грязь нам бесплатна. Свинья всю жизнь роскошно валяется в болотине, а по пять рубчонков за кило врасхват беруть!

4 июля 1988

Отъезд

Пошёл дождь.

Я уезжаю. Мама:

– Ну, как? У нас воздух не лучше?

– Лучше. Особенно когда пролетит машина.

– И это верно. Як даст газу, так с ног валишься.

– И пыль. Неба не видно… Ма, приезжайте к нам. А то только мы к Вам с Галей ездим.

– Да как его ехать? Годищи такие… Оха, сыночок, ну до чего ж это я такая жадовитая… И не заметила, как по жадности нахватала полный чувал годов… Одной не дотащить… И чем старее года, тем злей да поганее… Их восемь десятков!..

– Вам всего-то лишь двадцать!.. Осталось до ста…

– Их восемьдесят. А я одна. Доищись с ними ладу… Сама себя боишься. Як такой в дорогу кидаться?

Гриша отбывает в смену. Попутно несёт мне руку:

– Держи лапочку!

Мы обнимаемся. Целуемся.

Простукиваем друг дружку по спинам.

– Может, Толик, что и было не так… Забудь! Всего тебе хорошего.

– И тебе.

– Да что мне… Как велено? Не откидывай работу на субботу, а любовные скачки на старость. А я, дурак с придурью, отложил. Что поделаешь… Ну явный сдвиг по голове… Всё гордыбачился. «Не кидай на завтра то, что можно перекинуть на послезавтра»… Добросался… Ничего… Через два года выпаду на пенсию. Буду свободен, как Бог на небесах. Ух и загулляю!

– Да-а… За тобой угнаться, надо разуваться.

Мама даёт мне двадцать рублей:

– Купи Гале конфет и передай привет. Привет передай и свашеньке, низэсэнький та хороший.

5 июля 1988

С дороги

Выскочили мы с Галинкой в Нижнедевицке из автобуса, огляделись и увидели маму. Она стояла в сторонке и сиротливо смотрела из-за тоненькой берёзки на сыпавшийся из автобуса люд.

Мы незаметно, по-за чужими спинами, подошли и с поклоном поздоровались.

После объятий-поцелуев все втроём побрели к себе на Воронежскую, 22.

– Та Толенька! Сыновец! Та Галенька! Та откудушки ж вы? – в изумлении причитает мама. – Из дома иля с дороги?

Раньше я часто приезжал к нашим с командировкой. В редакции какой-нибудь газеты или журнала обговаривали тему и мне выписывали командировку. Суточные, проездные… Всё какие копейки набегают. А нищий и копеюшке рад.

Так за эту копеечку надо отрабатывать.

При встрече я говорил маме, что здесь я проездом из Москвы в какую-нибудь деревнюшку под Нижнедевицком. Это удручало её. Значит, отпуск я буду рвать и на встречи с теми, о ком собираюсь писать. А это время, отнятое у мамы. И она на мой ответ всегда вздыхала:

– Значится, с дороги… И мимо нас…

Я спешу её успокоить:

– На этот раз никуда из Нижнедевицка не придётся уезжать.

– Так-то оно сподручней… А я… Стыдно сознаться… Я ходю вас встречать круглый год. Знаю, не приедете… А иду за хлебом, на станции постою подожду воронежский антобус. Знаю, вас не будет. А всё одно… А то… Учора уехали. А я сёдни бегу к антобусу. А ну Толенька шо забув, возвернулся, я его и встрену. Во такая у меня вечная путёвка крутится. А сёдни, бачь, первый раз совстрела по нечайке. Дуже соскучилась, детки. Боженька и пошли вас ко мне…

28 августа 1991

Картошка

Мама просит Гришу сбегать на огород подкопать картошки.

– Туда все четыре километрища! – упирается Григорий. – Под Першином… Сегодня с ночи отдохну. А завтра накопаю.

До вечера он проспал на полу после ночной смены.

Ударил дождь.

Мама жалуется мне:

– Шо в дело – ладно. А то… Солнце светило. А он – завтра! Шо вин такый упрямый? Мозги у хлопца крепостно стоять на месте. Но часом наш парубоче такие отмачивает штуки… Как шо скаже – тилько шоб по его. Вин такый. Всё до схочу. А не схоче, упрётся, як той бык в нови ворота. Захочет – на стеклянну гору возбежит. А не захочет… Вот такое выскакивает. Всё ноет: не порть мне день, дай отдохнуть. Переработался! Тридцать лет на молоканке.[48] Когда ни приду, сидит на лавочке под компрессорной. Музли на сиделке во таки наработал! – Мама вскидывает вместе сложенные кулачки.

Наутро дождь разгулялся ещё злей.

В буйстве суетится под ветром.

Гриша расстроился.

Наклонился за тумбочку с телевизором.

За компанию глянул и я туда.

Маменька! Там с десяток чекушек «Русской»!

– Зачем тебе столько?

– Не мне. А трудовому ёбчеству. Табуретовка – стратегический продукт. А ванки[49] цены не держат. Выкопал картошку. Привезти – гони бутылку! Уголь со склада подкинуть – бутылку! Покойника под Три Тополя не сплавишь без бутылки!

– Во живуха… – печалится мама. – С утра распечатаешь?

– А зачем я наклонялся? Для голой гимнастики?

Он выловил одну тонкую бутылочку. Вилкой сковырнул белую нашлёпку. Набулькал в рюмочку и со смехом подаёт маме:

– Ма! Примите душу на грех. Одну грамульку!

Мама отмахивается обеими руками:

– Иди ты, топтыга!

Он подаёт мне. Не беру и я.

Гриша со смехом поднимает выше стаканчик:

– За ваше здоровье, достопочтенные господа трезвенники!

Всю рюмку тщательно слил в рот, потряс рюмку над раскрытым ртом, рачительно постучал указательным пальцем по заднюшке рюмки – не осталось ли чего? – и одним глотком степенно прогнал горючее по тракту вниз. И не забыл державно крякнуть.

– Хор-роша!.. Как крякнул, значит, выпил. Покрякаю, пока гостенька. Что интересно, месяц же не измерял градус![50] Совсем запустил важное дело.

– К чему такие бесплатные муки? – допытываюсь я.

– Да она сама почти бесплатно. Да при живом госте! Раз гостюшка на порог, как не разгерметизировать фунфырик? И чем дольше гостюня, тем масштабней разгуляй.[51] Люблю гостей!

Я со страхом жмурился: метелил он «Русскую» как воду.

Один убаюкал бутылочку. В ней 350 граммов.

– Теперь шо, – подгорюнилась мама, – лягать будешь писля ночной смены?

– Меня, ма, чтоб уложить, надо вломить семьсот генеральских грамм. А я принял только полнормы. Маловатушко оприходовал. Ни туда ни сюда.

Умял он полкурицы, поджаренной с лучком.

Налегает на борщ.

– Есть надо, когда хочется, а не по режиму, – рассуждает вельможный пан Григореску. – Вон ма восемьдесят лет нажила. Режим не держала. И не жаловалась.

– А по тому режиму и забудешь, як едять, – поддерживает мама.

– Курицу вдвоём утром умолотили и готов склероз. Забываешь, что обедать надо. Самое полезное куриное мясо. А самое тяжёлое – жирная свинина. Зато много калорий. Если хочешь когда лезть на гору, ешь свинину. Выползешь.

Он съел тарелку борща.

Подмигивает маме. Руку к виску:

– Товарищ командир! Докладываю! Рядовой Санжаровский стрельбу окончил!

– На здоровьячко! – мама в грусти смотрит на дождь за окном. – Луку натаскали. Помидоров натаскали. Наварила томату пятнадцать литров… Готовы к зимушке. Да… Уже… Сёгодни Хлебный Третий Спас, готовь рукавички на запас. Проводы лета… У Спаса всего полно в запасе: и дождь, и вёдро, и серопогодье… Озимые досевают… Ежли вовремя не отсеяться, лишь цветочки уродятся на следующий год. По слухам, с севом уклались в срок… Хорошо. Господь дождю прислал…

– Кому хорошо. А кому и не очень… – Гриша тоскливо смотрит на окно в капельках, ложится на вчетверо сложенный ковёр на полу и поднимает глаза на телевизор. – Хоть ноги вытяну… А то всё спал в сенях на старом диване. Ног не вытянешь… Скрючишься, как ребёнок под сердцем у матери.

Скоро Гриша засыпает.

Мама воровато поглядывает на него и шепчет мне:

– Толька! Скажи, шоб наш комиссар побрился.

– Я сам небритый.

– Да зовсим шоб… Шоб бороду вчисте с царской должности снял!

– Какие строгости…Хотя бывали строгости и покруче. Есть на телевидении передача «Клуб весёлых и находчивых». Так КГБ, наша дорогая госбезопасность, «потребовала, чтоб участники КВН не носили бороды, усмотрев в этом насмешку над коммунистическим идеологом Карлом Марксом».