Консуэло

Когда Консуэло произносила последние слова, занавеси позади балдахина вдруг заколебались, приоткрылись, и показалось бледное лицо Зденко. В первую минуту она испугалась, привыкнув смотреть на него как на своего смертельного врага. Но в глазах Зденко светилась кротость, и, протягивая ей поверх смертного ложа свою жесткую руку, которую она, не колеблясь, пожала, он, улыбаясь, сказал:

– Бедняжка моя! Давай помиримся над ложем его сна! Ты доброе Божье создание, и Альберт доволен тобой. Поверь, он счастлив в эту минуту; он так хорошо спит, наш дорогой Альберт! Я простил его, ты видишь. Я снова пришел к нему, как только узнал, что он спит. Теперь я больше его не покину, уведу его завтра в пещеру, и там мы снова будем говорить с ним о Консуэло – Consuelo de mi alma! Иди отдохни, дочь моя! Альберт не один: Зденко тут, всегда тут. Ему ничего не нужно. Ему так хорошо со своим другом. Несчастье отвращено, зло уничтожено, смерть побеждена… Трижды счастливый день настал… «Обиженный да поклонится тебе!..».

Консуэло была больше не в силах выносить детскую радость несчастного безумца. Она нежно простилась с ним, и, когда она снова открыла дверь часовни, Цинабр бросился к своему старому другу, которого еще раньше учуял и призывал радостным лаем.

– Бедный Цинабр, иди сюда! Я спрячу тебя под кроватью твоего хозяина, – говорил Зденко, лаская пса с такой нежностью, словно он был его ребенком. – Иди, иди, мой Цинабр! Вот мы все трое и соединились! И не расстанемся больше!

Консуэло пошла будить Порпору. Потом на цыпочках вошла в комнату графа Христиана и стала между его кроватью и кроватью канониссы.

– Это вы, дочь моя? – спросил старик, не выказывая при этом никакого удивления. – Очень рад вас видеть. Не будите мою сестру, – она, слава Богу, крепко спит. Идите отдохните и вы. Я совсем спокоен. Сын мой спасен; теперь поправлюсь и я.

Консуэло поцеловала его седые волосы, его морщинистые руки и скрыла от него слезы, которые могли, быть может, вывести его из заблуждения. Она не решилась поцеловать канониссу, заснувшую, наконец, впервые после месяца бессонных ночей.

«Бог положил предел их горю в самой чрезмерности его, – подумала Консуэло. – О! Если б эти несчастные могли подольше оставаться во власти благодетельной усталости!».

Полчаса спустя решетка подъемного моста замка Исполинов опустилась за Порпорой и Консуэло, чье сердце разрывалось на части оттого, что ей пришлось покинуть этих благородных стариков. И она даже не подумала, что грозный замок, где за столькими рвами и решетчатыми воротами было скрыто столько богатств и столько страданий, стал теперь достоянием графини фон Рудольштадт…

Конец «Консуэло»

Примечание. Те из наших читателей, которые слишком устали, следя за бесконечными приключениями и опасностями, грозившими Консуэло, могут теперь отдохнуть. Те же, несомненно менее многочисленные, у которых еще осталось мужество, узнают из следующего романа о дальнейших странствованиях Консуэло и о том, что случилось с графом Альбертом после его смерти.

1842–1843

Примечания

1

Во имя отца, и сына, и святого духа (лат.).

2

Аминь (лат.).

3

Хорошо, синьор профессор (лат.).

4

Цыганок (итал.).

5

Еврейки (итал.).

6

Морскими цветами (итал.).

7

Господин профессор (итал.).

8

Разные сорта дешевых ракушек, любимое кушанье простого народа в Венеции. (Прим. автора.)

9

Школе (итал.).

10

Морским чайкам (итал.).

11

Счастливой ночи (итал.).

12

С адвокатом, с немцем, с дьяволом (итал.).

13

Преемницу (итал.).

14

Николло Порпора давал там уроки пения и композиции принцессе Саксонской, впоследствии французской дофине, матери Людовика XVI, Людовика XVIII и Карла X. (Прим. автора.).

15

Безмерное небо глаголетТворца-вседержителя славу;И свод лучезарный вещаетПо всей беспредельной вселеннойО том, как велики и дивныДеянья Господней десницы (итал.).

16

«Дьяволица» (итал.).

17

Любители музыки (итал.).

18

Белокурый, курчавый и плотный (итал.).

19

Друзья мои, это чудо (итал.).

20

«Арчифанфано, король сумасшедших» (итал.).

21

Шрекенштейн – скала Ужаса; в этих краях многие места носят такое название. (Прим. автора).

22

Светлейшего, почтеннейшего, именитейшего (итал.).

23

Ученицы-цыганочки (итал.).

24

Из бездны воззвал я к тебе (лат.).

25

Благочестивый отец мой (итал.).

26

Ваша светлость (итал.).

27

«Шаг на Парнас» (лат.).

28

Счастье (итал.).

29

Да здравствует свобода! (итал.)

30

Так итальянцы прозвали Иоганна-Адольфа Гассе, по происхождению саксонца. (Прим. автора).

31

Монашеская латынь (итал.).

32

Ничегонеделание (итал.).

33

Ах, я несчастная! (итал.)

34

Сердце мое разрывается! (итал.)

35

Иди, сын мой, ты первый музыкант мира (итал.).

36

Дорогая! (итал.)

37

Дочь моя (итал.).

38

Это Юдифь? (итал.)

39

Задумчивый (итал.).

40

Пряхе у креста (нем.).

41

«Атилий Регул» (итал.).

42

Римляночка (итал.).

43

Первого придворного поэта (итал.).

44

Любезнейшую подругу (итал.).

45

«Дабы он мог сберечь свои очи» (итал.).

46

«Изъявление дружеских чувств гораздо ценнее золота» (итал.).

47

Весна настала снова,Природа вся в цвету,И веет тихий ветерИ шелестит в лесу.Деревья зеленеют,И травка на лугу,Лишь я в печальном сердцеПокоя не найду (итал.).

48

Нет, Береника, всего твоего сердца ты не открываешь… (итал.)

49

А тебе мало того, что ты знаешь о моих приключениях? (итал.)

50

А тебе мало того, что ты знаешь о стольких приключениях? (итал.)

51

Вам открыты тайны сердца,И вы знаете, о боги,Как чисты мои желаньяИ безвинно состраданье (итал.).

52

Примадонна (итал.).

53

Спустившись в подвал во время грабежа одного чешского города в надежде первым обнаружить бочки с золотом, о существовании которых ему говорили, Тренк стремительно поднес огонь к одной из этих драгоценных бочек, но в ней оказался порох. Взрыв обрушил на него часть сводов, и его извлекли из-под обломков умирающим; тело его было покрыто страшными ожогами, а лицо – глубокими, страшными ранами. (Прим. автора).

54

Синьорины и синьоры, сейчас начинают! (итал.).

55

Синьора, сейчас начинают! (итал.)

56

Esclavonie (Slavonic) – Славония, esclave – раб (фр.).

57

Синьора, через пять минут начинают (итал.).

58

Ради исторической правды мы должны упомянуть о дерзких выходках Тренка, вызвавших такое бесчеловечное обращение с ним. С первого же дня своего прибытия в Вену он по приказу императрицы был подвергнут домашнему аресту. Но в тот же вечер он появился в опере и в антракте хотел сбросить в партер графа Госсау. (Прим. автора).

59

Проводником (итал.).

60

Дорожная казна (Прим. автора).

61

Нашим молитвам внемли,Ян преподобный!Ты наш заступник святой, и к тебе мы взываем:Да не впадем мы во грех, на земле пребывая,К праведным нас сопричти после тихой кончины (лат.).

62

Злой, ленивый император,Преступлений всех диктатор… и т. д. (лат.).

63

«День гнева» (лат.).

1

Однако поскольку для глаз, умеющих видеть, все имеет свою красоту, то и это театральное чистилище обладает красотой, поражающей воображение намного сильнее, чем пресловутые эффекты на сцене, освещенной и разукрашенной во время представления. Я часто спрашивал себя: в чем заключается эта красота и удастся ли мне описать ее, если я захочу передать эту тайну чужой душе? «Как? – скажут мне. – Разве могут вещи, лишенные красок, формы, порядка и ясности, говорить что-либо глазам и уму?». Только художник способен ответить на это: «Да, могут». И он вспомнит картину Рембрандта «Философ в раздумье»: огромная комната, погруженная во мрак, бесконечные витые лестницы, уходящие неизвестно куда, слабые проблески света, то вспыхивающие, то потухающие неизвестно почему на разных планах картины, одновременно и неясной и четкой, повсюду разлитый густой коричневый колорит то более темного, то более светлого тона, волшебство светотени, игра лучей, падающих на самые незначительные предметы – на стул, на кувшин, на медную вазу. И вдруг все эти вещи, не заслуживающие внимания, а тем более изображения в живописи, становятся такими интересными, даже своеобразно красивыми, что вы не в силах оторвать от них взора. Они наполнились жизнью, они существуют, они достойны существования, ибо художник прикоснулся к ним своей волшебной палочкой, заронил в них искру солнечного луча, сумел протянуть между ними и собою тот прозрачный, таинственный покров – тот воздух, который мы видим и вдыхаем и в который как бы входим, погружаясь воображением в глубину нарисованного. И когда нам случается в жизни натолкнуться на подобную картину, хотя бы составленную из еще более ничтожных предметов – разбитых досок, изодранных лоскутьев, закопченных стен, – и если бледный свет осторожно бросает на них свои блики, если светотень придает им художественный эффект, таящийся в слиянии и гармонии всего существующего без всякого человеческого участия, – человек сам сумеет найти и постичь эту гармонию, восхититься и насладиться ею, словно великой победой, одержанной им самим. // Почти невозможно передать словами ту тайну, которую кисть великого мастера раскрывает перед нашими взорами. Созерцая интерьеры Рембрандта, Тенирса, Джорджа Доу, самый заурядный зритель вспомнит какую-нибудь сцену из жизни, никогда, однако, не производившую на него поэтического впечатления. Для того чтобы воспринять поэтически эту реальность и мысленно превратить ее в картину Рембрандта, достаточно обладать тем чувством живописного, которое свойственно многим. Но чтобы словесным описанием воссоздать эту картину в чужом воображении, нужно обладать такою силой таланта, что, должен признаться, я поддаюсь в данном случае своей фантазии без всякой надежды на успех. Даже гению, одаренному подобной силой и притом говорящему стихами (попытка еще более удивительная), это не всегда удавалось. И все же не думаю, чтобы в наш век другой писатель-художник мог достичь хотя бы приблизительно таких же результатов. Перечитайте стихотворение под названием «Индийские колодцы» – вы воспримете его или как шедевр, или как буйство разыгравшегося воображения, в зависимости от того, связывают ли вас с поэтом духовные узы или нет. Что касается меня, то при первом чтении оно меня возмутило. Беспорядочность и разгул фантазии в описании претили мне. Но потом, когда я закрыл книгу, в мозгу моем упорно держались картины тех колодцев, подземелий, лестниц и пропастей, по которым заставил меня пройти поэт. Я видел их наяву, я не в силах был вырваться оттуда, я был словно заживо погребен. Я был так подавлен, что мне страшно было перечитать эти стихи, я боялся обнаружить, что столь великий живописец и поэт – писатель не без недостатков. Между тем в моей памяти долго сохранялись последние восемь строк, которые во все времена и для всякого вкуса останутся творением глубоким, возвышенным и безупречным, независимо от того, как мы будем воспринимать их – сердцем, слухом или рассудком. (Прим. автора).