Бабушкины сказки (сборник)

Пчелы решились выйти на защиту, и Грибуль был очевидцем ужасной битвы, в которой каждый старался проколоть врага жалом или съесть его голову. Но драка сделалась еще ужаснее, когда с дерева спустилось новое войско. Новоприбывшие, не принимая участия в споре, кажется, заботились только о том, чтобы убивать кого попало, а потом уносить трупы и есть их. Это была целая республика толстых больших муравьев, столица которых находилась невдалеке от места битвы, в ней они прохлаждались на листьях и в то же время лизали вытекавший из улья мед, до которого муравьи такие же большие охотники, как и шмели. Всякий раз, когда раненое насекомое падало на спину и валялось в конвульсиях бешенства и предсмертных страданий, муравьев двадцать бросалось его кусать, щипать, рвать и потом, заставив его умереть медленной смертью, они сзывали своих товарищей, и те уносили мертвеца в муравейник. В этой суматохе мед, вытекавший из выломанных дверей ячеек, так облепил сражающихся и грабителей, что тут погибло большое число, одни из них задохнулись и утонули, другие же были ранены неприятелем, против которого не могли защищаться. Наконец, поле сражения осталось за трутнями, и тогда у них началась отвратительная оргия. Победители обжирались медом среди жертв, ступая по трупам матерей и детей, и все они до того гнусно напились, что многие умерли от расстройства желудка или валялись как попало, между мертвыми и умирающими.

Что касается господина Шмеля, которому на серебряном блюде поднесли ключи от улья, то он смеялся самым наглым образом и, взяв Грибуля за шиворот, сказал:

– Поди, трус, пользуйся своей частью, ведь для тебя была устроена вся эта резня. Иди же, пользуйся ей, ешь, бери, грабь и убивай.

И он бросил его на дно улья, которое превратилось в кровавое озеро. Грибуль забился, чтоб вылезть оттуда, и, катясь вдоль дуба, упал в столицу муравьев. В одну минуту на него бросилось несколько миллионов челюстей и так больно защипали его, что он вскрикнул и проснулся. Но, открыв глаза, он уже ничего не видел прежнего. Дуб заклеился, муравейник исчез, несколько пчел летало около кашки, да несколько трутней пило воду с прибрежных цветов, забрызганных ручьем, а господин Шмель, спокойный, как обыкновенно, насмешливо смотрел на Грибуля.

– Ну, почтеннейший соня, – сказал он, – так-то ты пользуешься первым уроком. Я объясняю законы природы, а ты изволишь спать.

– Извините меня, – отвечал Грибуль, все еще оцепеневший от ужаса. – Я сам не рад, что заснул, потому что видел страшный сон.

– Хорошо, хорошо, – возразил господин Шмель, – нужно привыкать ко всему. Но на чем, бишь, мы остановились?

– Право, ничего не помню, – отвечал Грибуль.

– Да, – сказал господин Шмель, – я объяснил тебе естественную историю трутней и пчел. Последние работают для своего употребления, говорю тебе, они очень искусны, очень деятельны, очень богаты и очень скупы. Первые же не так хорошо работают и не умеют делать мед, но зато умеют брать его. Муравьи также неглупы: они превосходно строят города, наполняют их трупами, которыми питаются зимой, нет народа, который бы грабил больше их и лучше соединялся между собой, чтобы вредить другим. Хочешь сберегать, подобно пчелам, или же грабить, как трутни? По-моему, вернее заставлять работать других, а самому только брать. Поверь, друг мой, сила и ловкость – единственные пути к постоянному счастью. Скупцы собирают медленно и мало пользуются своим имуществом, грабители же хотя и тратят, но всегда богаты, потому что, когда запас их выходит, они опять берут, а так как бережливые работники всегда найдутся, то и есть всегда средство обогатиться на их счет. Я сказал тебе, мой друг, последнее слово науки: выбирай, и, если хочешь быть шмелем, я тебя сделаю таким магом, как я сам.

– А что будет со мной, когда я сделаюсь магом? – спросил Грибуль.

– Тогда ты будешь уметь брать, – отвечал господин Шмель.

– Что же нужно сделать, чтоб быть магом?

– Клятвенно отказаться навсегда от сожаления и от глупой добродетели, которую называют честностью.

– Все ли маги дают это обещание? – спросил Грибуль.

– Есть и такие, которые поступают обратно: они берут себе за правило служить, покровительствовать и любить все, что дышит, но это дураки, они из тщеславия берут на себя название добрых духов и не имеют никакой власти над землей. Они живут в цветах, в скалах и в степях. Люди не слушают их и даже не знают их совсем; эти бедные духи живут воздухом и росой, и в голове у них так же пусто, как в желудке.

– Итак, господин Шмель, вам, видно, не удалось вложить мне ума, потому что я предпочитаю этих духов вашим и ни за что на свете не буду учиться грабить и убивать. Счастливо оставаться! Благодарю вас за все ваши добрые намерения, но позвольте мне вернуться к моим родителям.

– Глупец! Родители твои трутни, они даже забыли свое происхождение и живут теперь в привычках, свойственных их племени. Они били тебя за то, что ты не умел воровать, и знай, что теперь убьют, когда узнают, что ты не хотел учиться.

– В таком случае, я пойду в степи, где, как вы говорите, живут добрые духи.

– Ну, это тебе не удастся, мой друг, – сказал сердито господин Шмель, и глаза его заблестели, как два раскаленных угля. – У меня есть свои причины на то, чтоб ты не уходил от меня, а если вздумаешь сопротивляться, я закусаю тебя до смерти.

С этими словами господин Шмель распустил крылья и, приняв вид страшного насекомого, пустился со злостью преследовать Грибуля, бежавшего со всех ног. Сначала Грибулю удалось защищаться, отгоняя его шляпой, но потом, увидев, что насекомое все-таки закусает его, бедный мальчик решительно не знал, что делать, он бросился в ручей и быстро поплыл по течению, но Шмель и тут не оставил его: каждую минуту он старался укусить его в глаза и ослепить, так что он должен был опустить голову в воду, рискуя задохнуться. Тогда Грибуль, видя, что уже нет надежды на спасение, закричал:

– Добрые духи! Помогите мне! Не допустите этому злодею овладеть мной!

В ту же минуту из дикой лилии вылетела хорошенькая стрекоза с голубыми крылышками, приблизилась к Грибулю и сказала ему: «Следуй за мной, плыви и не бойся». Она полетела перед ним, и сейчас же пошел проливной дождь, страшно рассердивший господина Шмеля, который не умел летать под дождем, стрекоза же все летела вперед и смеялась над Шмелем. Ручей надулся и нес Грибуля, у которого уже не хватало сил плыть. Господин Шмель все еще пробовал преследовать свою жертву, но дождь, падавший крупными каплями, сшиб его в воду. Он, спасаясь, кое-как достиг вплавь береговой травы, где Грибуль и потерял его из вида. Между тем Грибуль, подвигаясь вперед под предводительством стрекозы, поравнялся с родительским домом. Он увидел своих братьев и сестер, которые смотрели в окно и, думая, что он тонет, громко смеялись. Грибуль хотел остановиться и поздороваться с ними, но стрекоза не позволила.

– Плыви за мной, – сказала она, – если ты меня оставишь, то пропадешь.

– Благодарю вас, госпожа стрекоза, – отвечал Грибуль, – я буду во всем вас слушаться.

И, отпустив дерево, за которое он было ухватился, поплыл так скоро, как тек сам ручей, который теперь, превратившись в поток, катил свои воды с быстротой стрелы. Когда он проплыл родительский дом и сад, то услышал, как братья и сестры смеялись над ним, крича что есть мочи: «Конец Грибулю: он хотел спастись от дождя и бросился в реку».

Как Грибуль, боясь быть сожженным, бросился в огонь

Когда Грибуль проплыл около 800 верст, то почувствовал усталость и проголодался, хотя был в дороге не более двух часов. Давно уже он оставил за собой ручей и плыл по открытому морю, сам того не замечая, он думал, что видит все это во сне, а потому и не понимает хорошенько, что происходит вокруг него. Голубенькая стрекоза исчезла, по всей вероятности, она оставила его там, где ручей впадал в реку, речка же снова впадала в реку, которая уже и донесла его до моря.

Когда Грибуль опомнился, то едва мог узнать себя: ничего в нем не было более человеческого: вместо рук и ног у него были тоненькие веточки с мокрыми зелеными листьями, вместо туловища – кусок дерева, покрытый мхом, вместо головы – большой испанский сахарный желудь, по крайней мере, он заключал так по сладкому вкусу во рту, которого у него уже не было. Он чрезвычайно удивился, увидев себя в этом положении, и никак не мог объяснить себе, каким образом путешествие превратило его в плывущую дубовую ветку. Большие рыбы, попадавшиеся ему навстречу тысячами, обнюхивали его и с отвращением отворачивали голову. Морские птицы бросались на него с намерением проглотить, но, рассмотрев поближе, находили, что такое кушанье им не по вкусу, и отлетали прочь. Наконец, прилетел большой орел, осторожно взял его клювом и поднялся в воздух.

Грибулю стало немного страшно на такой высоте, но вскоре он почувствовал, что воздух не только высушил его, но даже возвратил силу и доставил пищу, потому что голод его прошел, и если бы не некоторые беспокойства насчет того, что сделает с ним орел, то он был бы совершенно доволен. Но, продолжая думать и рассуждать в своем новом виде, он скоро решил так: я недалеко от земли, потому что меня вытащил из воды орел, который вовсе не морская птица, есть меня он также не будет, потому что орел питается мясом, а не желудями, верно, он хочет употребить меня для своего гнезда, и я скоро очутюсь на верхушке какого-нибудь дерева или на скале.

Предположения Грибуля сбылись. Он скоро увидел берег большого необитаемого острова, на котором были только деревья, травы и цветы, которые блестели от солнечных лучей и наполняли воздух своим благоуханием на пространстве 80 верст в окружности.

Орел положил его в свое гнездо и полетел отыскивать новые ветви. Когда Грибуль увидел, что остался один, ему захотелось уйти, но как это исполнить, когда у него нет ни рук ни ног?

– Когда я был на воде, то она, толкая, заставляла меня, по крайней мере, подвигаться вперед, – сказал он, – но что теперь будет со мной? Теперь я срезанная ветка, брошенная на произвол ветра, конечно, я скоро завяну, высохну, а потом и совсем умру.

И Грибуль заплакал, но потом, ободрившись, рассуждал так:

– Если волшебницы или добрые духи покровительствовали мне против нападений страшного Шмеля, то, по всей вероятности, они сделали со мной это превращение для того, чтобы спасти от его преследований.

И ему очень хотелось призвать их опять, а в особенности он желал видеть около себя голубенькую стрекозу, говорившую с ним на ручье, но, увы, он был нем, подобно пню, и не мог сделать ни малейшего движения.

Но вот вдруг поднялся сильный ветер, опрокинул орлиное гнездо и перенес Грибуля на середину острова.

Едва коснулся он земли, как увидел, что все травы и цветы зашевелились вокруг него, прекрасный белый нарцисс, стебель которого его задержал, нагнулся, поцеловал его в щеку и сказал:

– Наконец-то ты здесь, милый Грибуль, давно уже мы ждем тебя!

Маргаритка засмеялась и сказала:

– Теперь-то мы будем веселиться, и Грибуль, верно, не отстанет от нас.

А резвый овес закричал:

– Я надеюсь, что мы отпразднуем большим балом прибытие Грибуля.

– Потерпите, – возразил нарцисс, казавшийся рассудительнее других, – пока царица не поцелует Грибуля, вы ничего не можете ему сделать.

– Правда, – отвечали другие растения, – а пока заснем. Но примем предосторожность против ветра, который сегодня что-то очень развеселился, чтобы он не унес у нас Грибуля, перевьемся над ним.

Тогда нарцисс распустил над головой Грибуля один из своих больших листьев и сказал:

– Спи, Грибуль, вот тебе и зонтик.

Пять-шесть буквиц легли у ног его, несколько молодых ландышей сели на грудь, и около дюжины хорошеньких барвинок так искусно обвили его с обеих сторон своими стеблями, что никакой сильный ветер не мог унести его.

Грибуль, привлеченный запахом приветливых растений, свежестью травы и тенью, доставленной нарциссом, сладко заснул, ландыши нашептывали ему тысячу различных усыпляющих рассказов, бельцы напевали песенки, в которых не было ни рифмы, ни смысла, но от них снились приятные сны.

Наконец Грибуля разбудили громкие голоса. Вокруг него пели, танцевали, все были необыкновенно веселы, вьюнки раскачивались точно колокола, когда в них звонят; злаки щелкали точно кастаньетками, ландыши прыгали и кланялись, сам степенный нарцисс пел что было силы, а бельцы хохотали во все горло.

– Глупые дети, – сказал тогда материнским тоном приятный голосок, – не скажете ли вы мне сегодня какой-нибудь хорошей новости?

В ту же минуту тысячи голосов закричали вместе: «Грибуль! Грибуль! Грибуль!» И все растения отодвинулись от него разом, будто отдернули занавес, и удивленный Грибуль увидел доброе, ласковое лицо царицы.

Царицей лугов был тонкий, прекрасный цветок, чрезвычайно роскошный и душистый, который является весной и любит прохладные места.

– Встань же, мой милый Грибуль, и приди поцелуй твою крестную мать, – сказала она.

Грибуль тотчас же почувствовал, что у него появились руки, ноги, лицо и что он стал человеком, как должно. Он встал очень легко, и весь луг, увидев настоящего Грибуля, закричал от радости. Царица сбросила с себя свой очаровательный вид и явилась в настоящем виде, то есть волшебницей, теперь она была прекраснее дня, свежее мая и белее снега, на голове у нее была корона царицы лугов, сплетенная из цветов, которая, перемешавшись с ее прекрасными светлыми волосами, была красивее всех жемчужных корон на свете.

– Теперь встаньте и вы, дети мои, пусть Грибуль увидит и вас такими, как вы есть.

С минуту длилось замешательство, нарцисс первый заговорил:

– Дорогая царица, ты знаешь, что для того, чтобы явиться нам во всей красоте, мы должны прежде увидеть твою божественную улыбку, а сегодня ты до того занялась прибытием Грибуля, что забыла нас одарить ею.

Очень естественно, что при таком упреке царица улыбнулась. Грибуль, к которому эта улыбка также относилась, вдруг почувствовал такую необыкновенную радость, что даже думал, что умрет от нее. Весь луг также почувствовал ее действие. Казалось, будто солнечный луч, только гораздо светлее и приятнее того, который согревает людей, оживил и преобразил все эти живые существа. Все травы, цветы и кустарники, находящиеся на этом острове, обратились в сильфов, маленьких волшебниц и добрых духов; одни явились в виде детей, прекрасных, как сами амуры, прелестных девушек и веселых умных юношей; другие приняли вид прекрасных дам, почтенных стариков и людей открытой и твердой наружности. Одним словом, весь этот мир, состоящий из стариков и молодых, больших и маленьких, был прекрасен, и смотреть на него было приятно. Все были одеты в самые тонкие ткани, – одни в блестящие, другие в такие приятные для глаз, как цвета растений, которые они избрали для своего имени и для своего преобразования. Дети делали тысячу милых шалостей, пожилые смотрели на них с нежностью и поощряли веселиться. Молодые пели, танцевали и восхищали всех своей красотой и ловкостью. Все звали друг друга братьями и сестрами и так нежно любили один другого, как будто были детьми одной матери; матерью же их была царица лугов, вечно молодая и вечно прекрасная, которая повелевала своей улыбкой и управляла своей нежностью.

Царица взяла Грибуля за руку и провела среди многочисленного общества, собравшегося на лугу. Когда все его поласкали и понежили, она сказала:

– Теперь ты свободен, поди играй, веселись, сколько душе твоей угодно, праздник этот продолжится недолго, потому что у меня много дел. Он продолжится всего только сто лет, постарайся в это время выучиться нашей магии. Здесь делают все скоро и хорошо. После праздника я поговорю с тобой и скажу, что должен ты знать, чтоб быть настоящим магом.

– Хорошо, моя дорогая маменька, – сказал Грибуль, – я чувствую к вам такое доверие, что сделаю все, что вы ни пожелаете. Но кто же займется здесь моим воспитанием?

– Все, – отвечала царица, – все не менее меня учены. Я передала всем детям свои знания и мудрость.

– А разве вы уйдете от нас на эти сто лет? – спросил Грибуль. – Я умру тогда со скуки; я вас так люблю, как бы любил свою мать, если бы только она позволила мне любить себя.

– Нет, я останусь здесь и проведу это короткое время с тобой и другими моими детьми, – отвечала царица. – Я буду посреди вас, ты всегда будешь меня видеть и всегда, когда только захочешь, можешь подойти ко мне спросить, что тебе нужно, или просто поговорить; но посмотри, твои братья и сестры ждут тебя с нетерпением: они хотят веселиться с тобой. Не будь же нечувствителен, посмотри, как они теперь счастливы и веселы, но все это обратится в горечь и слезы, когда они узнают, что ты их не так любишь, как они тебя.

– Нет, нет! Я этого не хочу! – вскричал Грибуль и бросился в середину веселой толпы.

Грибуль не спрашивал себя, отчего все эти добрые, прекрасные и счастливые люди так полюбили его, его, бедного, чужого мальчика, пришедшего из царства злых. Он даже и не думал усомниться, истинно ли все это. Он почувствовал вдруг, как приятно быть любимым, и без дальнейших рассуждений сам старался всех полюбить. Праздник был прекрасен, и погода все время стояла превосходная. Иногда, правда, шел дождь, но дождь теплый, пропитанный самыми лучшими духами на свете, как духи розы, фиалки, резеды, туберозы и других цветов; одинаково приятное было чувство, когда падал такой дождь и после, когда он высыхал на волосах от солнечных лучей, которые, казалось, торопились его выпить. Иногда бывали и бури, поднимался ветер, гремел гром, зрелище было превосходное, и на него все смотрели, ничего не платя. Там было множество больших пещер, в них-то укрывались все, смотрели, как бушевали море и молния по всем направлениям, рассекая небо, и прислушивались к свисту ветра, который выл на разные голоса в соседних скалах и шумел деревьями. Никто ничего не боялся, даже маленькие сильфы и молодые кобольды. Они знали, что с ними не может случиться никакого несчастья. Когда от бурь ручьи надувались и превращались в потоки, молодые девушки и особенно дети радовались и шумели, когда им удавалось перескочить через них, если же случалось кому упасть в поток, то смех становился еще сильнее, потому что в этом царстве не только никто не умирал, но даже никто никогда не был болен. Иногда, впрочем, бывали и неприятные случаи. Шалуны сильфы падали с верхушки деревьев, а молодые девушки царапали руки о розовые кустарники или об акации. Юноши, упражняясь в силе, нечаянно скатывали со скал камни на почтенных старичков, которые, вовсе не думая об опасности, разговаривали в нескольких шагах.

Но стоило только увидеть им рану, велика она была или мала, из одной капли крови, сбегались все, каждый спешил пролить слезу на рану, и от первой слезы она тотчас же заживала. Но все же она причиняла всем минутную скорбь, потому что все разом чувствовали боль, перенесенную раненым. Тогда немедленно являлась царица, а так как рана уже зажила, то она улыбалась, ее улыбка утешала всех, и прежняя веселость возвращалась в ту же минуту.

В этом царстве все питались плодами, зернами и цветочным соком; их там так прекрасно приготовляли и так искусно смешивали, что трудно было сказать, которое из этих изысканных блюд было лучше. Все вместе стряпали, подносили и ели. Собеседников выбирать здесь было незачем: старые и молодые, веселые и серьезные были одинаково приятны. С одними смеялись до упаду, а ум и мудрость других уважали. Хотя с умными каждый становился степеннее, тем не менее никто не скучал, потому что они умели хорошо рассказывать и со всеми обращались дружески. Ночи были так же прекрасны, как и дни, каждый, где находился, там и засыпал, на мху, на траве, в пещерах, освещенных тысячью светящихся червяков. Кому не хотелось спать в прекрасную лунную ночь, тот гулял по лесу, по воде, по горам, и всегда было ему с кем поговорить, потому что повсюду встречались толпы, которые играли на каком-нибудь инструменте или прославляли красоту природы и счастье взаимной любви. И вот сто лет протекли так скоро, как будто прошел всего только один день, когда вечером сотого года царица подошла к Грибулю и взяла его за руку, он очень удивился, ему казалось, что кончается только первый день.

– Друг мой, – сказала она, – пойдем со мной, праздник кончается, и мне нужно поговорить с тобой.

И она поднялась с Грибулем на вершину самой высокой скалы на всем острове, показала ему, как прекрасно царство цветов, где при свете звезд еще пело и танцевало его счастливое и веселое население, матерью которого она была.

– Увы! – сказал Грибуль, и в продолжение ста лет ему в первый раз сделалось очень грустно. – Неужели я должен буду расстаться со всеми моими друзьями? Сделаться опять дубовой веткой? Неужели я должен воротиться в землю, где царствуют скупые пчелы и воры-шмели? Дорогая маменька, не оставляйте меня и не отсылайте меня от себя, здесь только я и могу жить, вдали же от вас я умру с горя.

– Я никогда тебя не оставлю, Грибуль, – сказала царица, – и если хочешь, можешь остаться с нами, но прежде выслушай, что я тебе скажу, и тогда делай как знаешь.

– Земля, в которой ты родился и которая теперь называется царством шмелей, потому что господин Шмель признан в ней царем, до твоего рождения была, как все земли, то есть в ней добро было смешано со злом, хорошие люди с дурными. Родители твои были не из лучших, дети во всем походили на них. Ты родился последний, к счастью случилось, что в минуту твоего рождения я проходила по лесу, где жил твой отец. Мать твоя лежала в постели, а отец, рассматривая тебя, нашел, что ты гораздо слабее других его детей. Он стоял у порога своего дома и говорил сердитым голосом: «Вот мальчишка, который мне будет дороже стоить, чем впоследствии принесет пользы».

В эту минуту я проходила по ручью в виде голубой стрекозы, – это превращение я принуждена принимать в тех местах, где боюсь встретиться с царем шмелей. Я поняла, что отец твой далеко не добрый человек, а потому не будет тебя любить. Этого несчастья я не могла отстранить, но мое постоянное побуждение делать добро везде, где я прохожу, навело меня на мысль принять тебя в число моих крестников и одарить тебя добротой и кротостью, в моих глазах это был лучший подарок, какой я могла тебе сделать.

Я поцеловала тебя, слегка дотронулась жезлом и продолжала путь, тогда у меня было поручение к царице волшебниц, и первой моей заботой было, когда я пришла к ней, попросить позволения сделать тебя счастливым. На это она тотчас же согласилась, но вскоре пришел царь шмелей, он сердился на нее и на меня, наговорил множество угроз, сказал, что земля, в которой ты родился, была ему обещана и что никто не имеет власти ни над одним из ее жителей, как бы мал он ни был.

Ты должен знать, что по нашим законам каждому племени высших духов, как добрых, так и злых, населяющих мир волшебниц и гениев, назначается жилищем большая или меньшая часть земли, но это право дается на несколько лет или веков, по истечении которых мы меняем место нашего жительства, чтобы известная часть земли не осталась вечно злой и несчастной. От этого происходит, что цветущие народы впадают в варварство, а варварские начинают процветать, смотря по тому, доброе или злое влияние царствует в ней.

Царица волшебниц справедлива, насколько это возможно, она имеет дело со множеством злых духов, с которыми добрые духи с основания мира принуждены вести постоянную войну; но в главной книге волшебств сказано, что злые духи и дети тьмы исправятся и что царица не должна ни истреблять их, ни лишать средств к исправлению. А потому она обязана слушать их обещание, иногда верить их раскаянию и позволять им начинать новые опыты. Но иногда они употребляют во зло ее доброту и терпение, тогда она наказывает их, заставляя жить годами, а иногда и по нескольку сот лет в виде каких-нибудь растений или зверей. Мы все можем превращаться, когда захотим, но если превращение было наказанием, то мы уже не можем изменить наложенный на нас вид до тех пор, пока царица сама не снимет наказания.

– Я совершенно уверен, что вы никогда не подвергались такому наказанию, – сказал Грибуль.

– Правда, – отвечала скромно царица лугов, – но возвратимся к твоей истории, для большей ясности прежде всего скажу тебе, что царь шмелей, царствовавший прежде на твоей родине около четырехсот лет, очень дурно поступал с жителями и страшно опустошил ее, за что и подвергся такому постыдному наказанию. Он сделался простым шмелем, настоящим грубым животным, осужденным ползать, опустошать и жужжать по старому дубу в лесу, который он сам посадил.

– Как, – спросил Грибуль, – разве гений может существовать в таком ничтожном виде и жить целые века жизнью животного?

– Это случается сплошь и рядом, – отвечала волшебница. – Они ничем не отличаются от обыкновенных животных, исключая чувство собственного ничтожества, стыда и печального бессмертия. Когда ты явился на свет, царь шмелей был в этом превращении уже триста восемьдесят восемь лет. Тебе триста восемьдесят восемь лет кажутся очень долгим сроком, но для бессмертных существ это ничего не значит, и наказание было еще не очень жестоко.