Бабушкины сказки (сборник)

– Вот моя история, дорогой мой гость, – сказал Микелон в заключение. Если она вам наскучила, прошу извинить. Я несколько робел сначала от боязни, что вы меня не поймете, а затем, когда увидел, с каким любопытством вы меня слушаете, я успокоился.

– Любезный мой Микель, – отвечал я ему, – знаете ли вы, о чем я думал, вычисляя в своем уме число ударов вашего молота и свезенных вами тачек с каменьями. Прежде всего я сожалел, что такой человек, как вы, не предназначен судьбой проявлять такую упорную волю на более широком поприще, затем я подумал, каково бы ни было поле нашей деятельности, всем нам приходится разбивать каменья, и все мы оказываемся работниками более или менее сильными и терпеливыми. Человек, способный возвратить себе свою способность, так как это сделали вы, – человек недюжинный, но что всего более поражает меня в этом, не говоря уже про упорство крестьянина, которое тоже заслуживает уважения, – так это то, что вы были воодушевлены чувством более высоким, нежели корысть, именно сыновней любовью и той борьбой за плодородие земли, которую вы считали долгом человека.

– Много благодарен за ваши слова, – ответил Микелон, – вы угадали. Однако сюда примешивалось нечто, что вы должны осудить: именно вера в злых духов в природе.

– О, ну ведь вы этому уже не верите теперь, я очень хорошо вижу.

– Слава богу, вы понимаете меня! В детстве я был склонен к мечтательности и подвержен галлюцинациям… И затем я не уразумел еще смысла религии. После я понял, что Бог один и что всегда человечество искало Его под разными именами. Если гроза несет с собой молнию, так это еще не значит, что молния эта хотела поразить скалу, и обрушивающаяся скала не хочет зла человеку, которого она придавливает… Вот вы увидите завтра на вершине моей плотины, где накопился уже порядочный слой земли и она удобрена, целый лес дикого лавра, взлелеянного моими собственными руками, как священный знак благоговения перед законом природы, символами которой служили древние боги и мой Иеус.

Я провел отлично ночь под крышей Микелона и, не дождавшись восхода солнца, пошел осмотреть площадку. Микелон был на своем скотном дворе, угадывая, что мне приятно будет оставаться одному, он имел скромность оставить меня блуждать где я хочу. Я нашел прекрасные образчики растений, анемоны с цветком нарцисса, липкие веснянки, камнеломные растения различных видов, редкие и прелестные; но все мое внимание было обращено на великана, этот памятник, достойный того, чтобы посвятить его божеству, которое вдохновляет человека творить такие неоспоримые чудеса, – терпению! Я собрал драгоценные по редкости образчики мхов; наблюдал ученые работы муравьев и искусную и неутомимую охоту маленького паучка. Я не прочь был послушать немного из любопытства рычание великана, но до слуха моего долетал лишь гармонический и свежий голос прекрасного потока, ниспадавшего поблизости, воды которого, направленные стараниями Микелона, орошая луг, журчали очень весело свое аллегро.

Микелон снова угостил меня отличным обедом и вывел живописными местами на обратную дорогу. Он не хотел ничего принять от меня за свое гостеприимство, кроме семян диких цветов, собранных мной в других горах. Когда я сказал ему, что для ботаника большое удовольствие сеять в различных местах редкие и красивые растения, имея в виду исследования других ботаников, он казался тронутым и пораженным этой мыслью и обещал следовать моему примеру. Подобно всем горцам, находясь в общении с любителями и туристами, он приобрел некоторые познания из естественной истории. Он предложил проводить меня в свой домик в Пьерфите, чтобы поделиться со мной образчиками растений и минералов отличной кристаллизации, найденными им на великане, лютиками и рамондиями, собранными близ ледников.

– Не правда ли, – сказал он мне, – что наши горы настоящий рай для ботаников? Вы имеете тут в одно и то же время цветы и плоды всех времен года. В глубине долин лето и осень, поднявшись же несколько выше, вы встречаете весну; еще выше вам представляется растительность, которая бывает в первые дни марта. Таким образом, вы можете набрать в один и тот же день орхидеи первых весенних дней и орхидеи глубокой осени. Так здесь и для всего, для воздуха и света. В один день, по мере того как вы поднимаетесь, вы можете любоваться блеском солнца на озерах, видеть осенний туман на лугах нагорных равнин и созерцать величественную зиму на вершинах гор. Возможна ли скука при виде всех этих красот, собранных вместе? Подобная роскошь стоит того, чтобы купить ее семью месяцами изгнания в долине. Вот почему мы так любим наши горы и прощаем им, что они изгоняют нас в долину каждый год. Мы понимаем, что есть сила, которой они принадлежат более, нежели нам, и что мы должны довольствоваться теми чудными улыбками, которыми они нас награждают при нашем возвращении.

Микелон и в Пьерфите предложил мне свое гостеприимство. Мне было совестно принимать столько услуг от человека, для которого я так мало сделал.

– Вспомните, – сказал он мне при расставании, – что вы когда-то говорили моему отцу: «Не нужно, чтобы этот ребенок нищенствовал, в глазах его есть что-то такое, что обещает ему не такую участь». Я услышал тогда ваши слова, и, кто знает, не обязан ли я им тем, что стал человеком?

Розовое облако

I

Катерина должна была пасти трех овец. Она не умела еще ни читать, ни писать, но зато была большая мастерица говорить; это была славная девочка, только немножко любопытна и причудлива, что, впрочем, служило доказательством того, что она не была упряма.

Вскоре после Рождества три овцы ее принесли ей трех ягнят; двое из них были очень большие и здоровые, а третий такой крошечный, такой крошечный, точно кролик. Мать Катерины, Сильвена, с большим презрением отзывалась об этом бедном ягненке и говорила, что напрасно он родился на свет, что он не выровняется и останется навсегда таким дрянным, что даже не будет стоить корма, который для него понадобится.

Эти слова сильно огорчили Катерину, которая находила, что это было самое хорошенькое маленькое животное из всех, которых она видела, а главное – оно больше всех других подходило ей по своему росту. Она дала себе слово ухаживать за своей овечкой и назвала ее Бишеттой.

И действительно, она так ухаживала за ней, что чуть не уморила ее. Она уж слишком любила ее, беспрестанно ласкала, носила на руках и укладывала спать у себя на коленях. Щенки и котята очень любят, когда с ними нянчатся и нежат их, но барашки, наевшись досыта, любят, чтоб их оставили спать, когда им того захочется, и ходить там, где им вздумается. Сильвена говорила Катерине, что она не дает Бишетте расти, потому что все носит ее на руках, но Катерина и не желала, чтоб Бишетта росла, напротив, она желала даже, чтоб она была еще меньше, для того чтоб ей можно было носить ее в кармане. Каждый день она уводила старых овец на луг на два часа утром и на три вечером. Два больших ягненка очень благоразумно переносили отсутствие своих матерей, они как будто понимали, что те отправились на луг, чтобы запастись молоком. Бишетта же была далеко не так терпелива, она казалась такой голодной, начинала так жалобно блеять, когда ее мать возвращалась и подходила к ней, что сердце Катерины сжималось от жалости и она готова была заплакать.

Ей запрещено было уводить ягнят на луг, потому что они были еще малы, а трава слишком свежа, но она так упрашивала, чтоб ей позволили взять с собой Бишетту, что Сильвена наконец сказала ей: «Делай как знаешь! Если она умрет от этого, то потеря будет невелика, и я даже буду очень рада избавиться от нее, потому что она тебя совсем свела с ума, ты только и думаешь о ней одной. Ты приводишь овец домой слишком рано и уводишь слишком поздно для того, чтобы не разлучить Бишетту с матерью. Возьми ее с собой, если ты не можешь обойтись без нее».

Катерина увела Бишетту в поле и все время держала ее под фартуком, чтоб ей не было холодно. Это продолжалось два дня, но на третий день ей надоело нянчиться со своей овечкой и она начала бегать и играть по-прежнему. Бишетта, правда, от этого нисколько не сделалась хуже, но перемены к лучшему в ней тоже не было заметно, и она осталась таким же маленьким недоноском, каким была прежде.

Однажды, когда Катерина была занята гораздо больше отыскиванием птичьих гнезд в кустах, чем своими овцами, она нашла гнездо черного дрозда с тремя уже оперившимися птенчиками. Они, по-видимому, нисколько не испугались ее, потому что, когда она показала им кончик своего пальца, подражая в то же время крику самки-дрозда, они открыли свои желтенькие носики, и Катерина увидела их розовые горлышки.

Катерина была так счастлива, что не переставала разговаривать и целовать своих птичек все время, как возвращалась домой с овцами, и только на следующий день заметила, что случилось большое несчастье: Бишетты не было в овчарне. Она была позабыта на поле, ей пришлось спать под открытым небом, и теперь, наверное, волки съели ее. Катерина проклинала своих дроздов, по милости которых она поступила с такой непростительной жестокостью. Вся ее прежняя любовь к Бишетте возвратилась с новой силой, и, горько плача, она побежала на луг, чтобы узнать, что с ней сделалось.

Это было в марте месяце, солнце еще не взошло, и над лужей, находившейся посреди луга, стоял густой белый пар. Катерина искала по всем сторонам, осматривала все кусты, все изгороди и наконец подошла к луже, думая, что, может быть, бедная Бишетта упала туда. Здесь она увидела что-то, что ее очень удивило, потому что она еще в первый раз была на лугу так рано. Туман, окутывавший воду, точно белой скатертью, при приближении солнца разорвался местами и тихо полз небольшими клубами, поднимавшимися кверху, некоторые из них как бы повисли на ветвях ивы и держались в таком положении, другие же, снесенные ветром, снова падали на песок и, казалось, дрожали от холода на сырой траве. Вдруг Катерине показалось, что она видит стадо белых баранов, но она искала не стадо баранов, а свою Бишетту, которой тут не было. Катерина опять заплакала и в отчаянии опустила голову на колени, закрывшись фартуком.

К счастью, дети плачут недолго. Когда она подняла голову, то увидела, что все небольшие белые клубы поднялись над деревьями и уходили к небу в виде хорошеньких розовых облаков, притягиваемых солнцем, которое как будто хотело всосать их в себя.

Катерина долго смотрела, как они дробились и исчезали, и когда она опустила глаза вниз, то увидела на берегу, далеко от себя, потому что лужа была большая, свою Бишетту, лежавшую так спокойно, как будто она спала или была мертвая. Она побежала к ней, нисколько не думая, что она, может быть, умерла, потому что детям никогда не приходит в голову то, что может сильно огорчить их. Она завернула Бишетту в свой фартук и понесла домой. Катерину удивляло только одно, что фартук ее был так легок, как будто бы в нем ничего не было. «Как бедная Бишетта замучилась и как она похудела в одну ночь! – думала она. – Мой фартук точно совсем пустой». Она обвязала его вокруг себя и не смела заглянуть в него, боясь простудить маленькое животное, которое ей хотелось поскорее согреть.

Когда она свернула с тропинки, по которой шла, то вдруг увидела маленького Петра, сына башмачника, бежавшего навстречу к ней и несшего на руках – отгадайте что? Бишетту, настоящую Бишетту, которая громко блеяла.

– Вот тебе твоя овечка, – сказал Катерине маленький Петр, – возьми ее. Вчера вечером она замешалась с моими овцами в то время, как ты возвращалась домой и показывала мне гнездо дрозда. Ты не хотела мне дать ни одного из твоих дроздят, как я ни упрашивал тебя, но я не такой, как ты. Когда я увидел в овчарне, что твоя Бишетта подошла к одной из моих овец, думая, что это ее мать, то я позволил ей сосать сколько ей хотелось и оставил ее ночевать в овчарне. Я поторопился отнести ее к тебе, потому что ты, наверное, очень горевала, думая, что она совсем пропала. Не правда ли?

Катерина так обрадовалась, что поцеловала маленького Петра и увела его к себе для того, чтобы дать ему двух дроздят, и он был так доволен этим, что прыгал, как козленок, уходя домой.

Когда она увидела, как Бишетта и ее мать обрадовались друг другу, то наконец подумала о своем фартуке и тут только вспомнила, что положила в него или хотела положить что-то, что она приняла за свою овечку. «Что бы это могло быть? Я и сама не знаю, – подумала она, – но не может быть, чтоб я положила туда то, чего совсем не было».

Ею овладел страх и в то же время любопытство. Она отправилась на крышу овчарни, которая была вся покрыта мхом и опускалась до самой земли и на которой росло множество маленьких цветочков и даже молодых зеленых колосьев, уже совсем созревших и занесенных сюда ветром. Крыша была тоненькая, но казалась такой хорошенькой, когда была освещена восходящим солнцем, кроме того, она была очень мягка, потому что была устлана старой соломой. Летом Катерина, забравшись на эту крышу, засыпала здесь и в этом занятии не раз забывала, что пора отправляться на луг. Войдя на самый верх, она осторожно развязала фартук. Что бы могло быть в этом фартуке?

II

То был синий коленкоровый фартук, переделанный из старого фартука Сильвены, и его никак нельзя было назвать ни нарядным, ни новым, но если бы в эту минуту Катерине предложили за него большие деньги, то она ни за что не согласилась бы продать его, так ей хотелось узнать, что в нем было. Наконец она его развязала, но ничего не нашла в нем. Она принялась трясти его, но из него ничего не выпало, только вокруг себя она увидела белый дым, через минуту над головой ее поднялось маленькое облачко в виде шара, белое как снег, но в то время, как оно поднималось кверху, оно приняло сначала золотисто-желтый цвет, потом бледно-розовый, наконец, когда оно поднялось над орешником и бузиной, росшими вокруг овчарни, и когда солнечный свет прямо упал на него, оно приняло настоящий розовый цвет, такой, какой бывает только у самых прекрасных роз.

Катерина нисколько не удивилась тому, что она принесла с собой облако. Она думала только о том, какое оно хорошенькое, и сожалела, что оно улетает так скоро. «Ах ты неблагодарное! – закричала она ему вслед. – Вот как ты меня благодаришь за то, что я отпустила тебя лететь к небу!»

В эту самую минуту она услыхала тоненький голосок, выходивший из облака и певший какие-то слова, но какие это были слова?

III

Катерина не поняла ни одного из этих слов, она продолжала смотреть на облако, которое постепенно увеличивалось по мере того, как поднималось кверху, но в то же время становилось все тоньше и раздроблялось на множество розовых облачков.

– Ну вот, – закричала ему Катерина, – как это глупо, что тебе самому хочется, чтоб солнце проглотило тебя, как оно проглотило уже все облака там, на лугу; я бы и до сих пор носила тебя в фартуке, ты нисколько не мешало мне, или высадила бы тебя в саду, в прохладе, под большой яблоней, или же, наконец, поместила бы тебя под краном, так как ночью ты любишь спать над водой. Мне никогда еще не приходилось ухаживать за облаком, но я привыкла бы к этому и постаралась бы, чтоб ты было цело, а теперь ветер разобьет тебя на мелкие кусочки, а солнце сейчас проглотит. Катерина начала прислушиваться к тому, что ответит ей облако. Теперь вместо одного тоненького голоска она услыхала множество еще более тоненьких голосков, певших, как малиновки, но только никак нельзя было понять, что они пели. Эти голоса становились все слабее по мере того, как удалялись; так что Катерина ничего уже не слышала больше; над собой она также ничего не видела, кроме ясного неба, на котором не было заметно ни одного облачка.

– Мама, – сказала она своей матери, когда та позвала ее завтракать, – мне хотелось бы спросить тебя…

– О чем, Катерина?

– Что говорят облака, когда они поют?

– Облака никогда не поют, глупенькая, они гремят, и из них льется дождь, когда в них заходит гром.

– Ах, боже мой! – вскричала Катерина. – Я и не знала этого… Только бы он не зашел в мое розовое облачко.

– В какое розовое облачко? – с удивлением спросила Сельвена.

– То, которое было в моем фартуке.

– Замолчи, – прикрикнула на нее Сельвена, – ты знаешь, что я терпеть не могу, когда болтают всякие пустяки, какие придут в голову! Это простительно двухлетним детям, ты же слишком велика, чтобы разыгрывать из себя дурочку.

Катерина не смела больше сказать ни слова и после завтрака отправилась в поле. Она взяла с собой своего дрозденка и забавлялась с ним часа два; но так как она встала очень рано, то через несколько времени заснула на лугу. Она не боялась теперь потерять Бишетту, которую оставила вместе с другими ягнятами в овчарне.

Она проснулась, лежа на спине, и увидела над собой голубое небо, а над самой головой, далеко-далеко в воздухе висело маленькое облачко, которое виднелось одно, решительно одно, в виде розового пятнышка на всем пространстве голубого неба.

– Какое оно хорошенькое, – подумала Катерина, все еще не совсем проснувшись, – но как оно далеко! Если оно опять запоет, то я уже не услышу его. Мне хотелось бы быть там, где оно, я увидела бы всю землю и могла бы ходить по всему небу, не боясь устать. Если бы оно не было такое неблагодарное, то оно взяло бы меня с собой туда, я могла бы лежать на нем, как на пуху, подошла бы к самому солнцу и узнала бы, из чего оно сделано.

Корольки в кустах пели в то время, как Катерина предавалась этим мыслям, и ей казалось, что они насмехались над ней и кричали: «Любопытная, фи, любопытная». Вдруг они замолчали и в испуге попрятались в листве. Огромный ястреб взвился в воздухе и начал кружиться под самым розовым облаком. «Ах, – подумала опять Катерина, – хоть они и насмехаются надо мной и называют меня любопытной, а я все-таки желала бы быть на спине у этой хищной птицы. Я могла бы тогда рассмотреть мое розовое облако и, может быть, даже долетела бы до него».

Тут она уже совсем проснулась и вспоминала, что не должно говорить пустяков, а для этого прежде всего не нужно думать о них. Она взяла свою прялку и принялась усердно прясть, стараясь ни о чем не думать, но, несмотря на это, она беспрестанно отрывалась и смотрела на небо. Ястреба уже не видно было, а розовое облачко все еще стояло на одном месте.

– Что это ты все смотришь на небо, Катерина? – спросил у нее один старик, проходивший в это время по тропинке через луг.

Это был отец Баталь, который срубил на соседнем лугу засохшее дерево и нес охапку сучьев домой. Ноша была довольно тяжела, и он прислонился к иве, чтобы отдохнуть немного.

– Я смотрю на облако в небе, – отвечала Катерина, – скажите, пожалуйста, – ведь вы такой ученый и так много путешествовали, – отчего это вон то облачко одно виднеется на небе и отчего оно не двигается с места?

– Ты хочешь знать это, малютка? – сказал старик. – В то время как я путешествовал по морю, я называл это шквалом и считал дурным знаком.

– Знаком чего, отец Баталь?

IV

– Знаком страшной бури, дитя мое. Когда на море увидят такое облако, то обыкновенно говорят, что будет работа, да горячая. Это просто изумительно, иногда это облачко величиной бывает не больше барана, которого можно унести под полой. Потом оно разрастается, чернеет, обкладывает все небо, и вот тут-то и начинается потеха! Гром, молния, ветер, – словом, морякам приходится бороться со всей дьявольской силой!

– Ах, боже мой! – в испуге вскричала Катерина. – Неужели и мое розовое облачко сделается таким же злым.

– В наших странах и в такое время года шквалы бывают редко, к тому же я думаю, что на земле они не могут быть очень опасны. Какое же, однако, смешное твое розовое облако!

– Почему смешное, отец Баталь?

– Почему? Вот тебе и на! – вскричал старый моряк. – Я нахожу, что у него ужасно смешной вид. Однако мне нужно поскорее кончать мою работу, пока не наступил вечер. Мне нужно еще отнести три охапки сучьев.

Он ушел, и Катерина попробовала приняться опять за пряжу; но она по-прежнему все посматривала наверх, и от этого работа ее мало подвигалась вперед, и веретено никак не вертелось. Ей казалось, что облачко росло и меняло цвет. Она не ошибалась в этом, облако действительно из розового сделалось голубым, потом приняло аспидный цвет, потом совсем почернело и мало-помалу так разрослось, что с одной стороны обложило все небо. Все омрачилось, и наконец загремел гром.

Катерина сначала очень была довольна тем, что облачко ее сделалось таким большим. «Слава Богу! – думала она. – Теперь я вижу, что оно не похоже на другие. Солнцу не удалось его проглотить, напротив того, теперь можно подумать, что оно само проглотит солнце. Кто бы поверил тому, что сегодня утром я несла в фартуке это самое облако!»

Она начала даже гордиться этим. Но вдруг из середины облака, превратившегося в страшную тучу, засверкала молния. Катерине сделалось страшно, и она поспешила домой со своими овцами.

– Я очень беспокоилась о тебе, – сказала ей мать, – какая ужасная погода. Я не помню, чтоб такая страшная гроза разразилась так скоро да еще в такое время года.

Гроза была действительно ужасная. Градом выбило окна в доме, ветер снес черепицу с крыши, гром сломил большую яблоню в саду. Катерина не отличалась большой храбростью, она все пряталась под кровать и наконец не вытерпела и сказала вслух: «Гадкое розовое облако, если бы я знала, какое ты злое, то ни за что не спрятала бы тебя в своем фартуке!»

Мать опять начала ее бранить, но девочка не могла удержаться более и твердила свое.

– Что мне делать? Моя маленькая Катерина совсем с ума сошла! – говорила Сельвина соседям.

– Полно, полно! – утешали они ее. – Это ничего, это гроза ее испугала, к утру это пройдет.

На другой день «это» действительно прошло. Солнце весело встало. Катерина не отстала от солнца и в одно время с ним взошла на крышу своей овчарни. Дом очень пострадал от грозы, но овчарня, построенная ниже и лучше защищенная, нисколько не была повреждена. Цветы на крыше, примятые дождем, желтый чистотел, заячья капуста и дикий чеснок расправляли свои лепестки и, повернувши свои маленькие головки к солнцу, как будто говорили ему: «Наконец-то ты вернулось к нам! Здравствуй, здравствуй, не уходи от нас больше, мы не знаем, как нам быть без тебя».

Катерине тоже хотелось поздороваться с солнцем, но она боялась, что оно сердится на нее за то, что она выпустила из фартука облако, которое так воевало с ним вчера вечером. Она не посмела спросить у своей матери, проходившей в это время по саду, о том, можно ли рассердить и умилостивить солнце. Сильвена терпеть не могла ее фантазий, и так как Катерина была послушная девочка, то она решилась не предаваться им больше.

Ей удалось это наконец. Все следующие дни она занималась со своим дрозденком до тех пор, пока он не издох, объевшись пирога с творогом. Катерина была очень огорчена этим и в утешение завела себе воробья, которого съела кошка. Новое огорчение. Наконец ей надоели звери и птицы и она захотела ходить в школу; в то же время она полюбила свою прялку и сделалась очень искусной пряхой. Год от году Катерина становилась умнее.

V

Когда ей исполнилось двенадцать лет, то мать сказала ей однажды:

– Не правда ли, Катерина, ты будешь рада попутешествовать немного и увидеть многие места?

– Разумеется, – отвечала Катерина, – мне давно уже хочется увидеть голубые страны.

– Что это ты рассказываешь, глупенькая? Голубых стран нигде нет.

– Право же, мама, я каждый день вижу их с крыши овчарни, вокруг нас все зелено, а там, вдали, видна большая голубая страна.

– А, теперь я понимаю, что ты хочешь, это тебе только так кажется издали. Но вот теперь твое желание исполнится. Твоя двоюродная бабушка Колетта, которая живет далеко от нас и которую ты никогда не видела, потому что она уже тридцать лет не была здесь, желает повидаться с нами. Она очень стара и совершенно одинока, потому что она никогда не была замужем. Она небогата, и ты ничего не должна у нее просить, напротив, мы должны делать для нее все, что она пожелает. Я боюсь, чтобы она не затосковала и не умерла оттого, что за ней некому ухаживать, поедем к ней, и если она захочет, чтоб мы привезли ее сюда, то я очень рада буду исполнить ее желание, потому что это мой долг.

Катерина вспомнила теперь, что ее родные упоминали иногда имя тетушки Колетты, но она не знала, о ком они говорят, и не расспрашивала их об этом. Мысль о том, что она увидит новые места, приводила ее в восторг. Несмотря на то что она сделалась теперь очень умной девочкой, но корольки были совершенно правы, называя ее любопытной, и в этом не было ничего дурного, потому что это значило, что она любила приобретать новые сведения.

В назначенный день Катерина с матерью сели в дилижанс и отправились. Они пробыли в дороге целый день и целую ночь и наконец, к своему удивлению, подъехали к горе. Вид горы совсем не понравился Сильвене, Катерина же, напротив, нашла его прелестным, но только побоялась сказать это матери.