скачать книгу бесплатно
Утром генерал-лейтенант Тол-ёв уподоблялся влажному туману, который спускался с окружающих сопок, делая все неотчетливым, неявным, нездешним.
Он любил прокрадываться в свое хозяйство на рассвете. Рассказывали, мог зайти через пролом в стене, нагрянуть через тыловые ворота или просочиться со стороны стадиона. Был тих и немногословен. Пугал собою очевидцев.
По мере того, как поднималось солнце, разогревался и генерал. Днем на плацу он свирепствовал так, что в домах офицерского состава ко всему привыкшие женщины разом захлопывали окна и затыкали уши невинным детям. К вечеру цикл активности иссякал, и он снова делался для людей безобидным.
В то утро, о котором пойдет речь, генерал материализовался у ступенек здания управления около шести часов утра, когда за час до подъема рядовые первого года службы обычно досматривают свои любимые кошмары.
Ровно в этот недобрый час я отжал половую тряпку и совершил служебный проступок во время боевого дежурства. Покидать коммутатор нельзя ни при каких обстоятельствах. Однако при передаче дежурства после ночи требовалась влажная уборка. Расхождения между теорий и практикой в период развитого социализма разрешались легко и безответственно.
Я вышел коридор без ремня, расстегнутый до пупа и с двумя ведрами грязной воды. Их следовало вылить в санузле.
Дежурный сидел на входе в управление за полированным столом с телефоном, переписывал какой-то конспект. Дневальный трудился (у нас говорили – шуршал), разлив озера и гоняя их туда-сюда шваброй. Рекреация в управлении блестела. Так я ступил на свою скользкую дорожку.
«Смирнаааааа!», – истошно завопил до смерти перепугавшийся дежурный, увидев призрак генерала. Все его конспекты попадали на пол.
Говорить можно под руку, а можно – под ногу. Правый каблук моего сапога оказался прародителем нынешних хилисов с роликом на пятке. Я поскользнулся и поехал на пятке.
На первом году службы я все еще принимал строевую стойку. Ровно в строевой стойке я и поехал, не забывая отдавать честь поворотом головы. Пять-семь метров в моей жизни были затянуты, как дурной сериал, проживаясь нарочито медленно.
Распрямившийся дневальный с удлиненным, как у болванов с острова Пасхи, лицом, прижав швабру к себе, вместо того, чтобы поймать мой организм с двумя ведрами, шагнул назад приставным шагом. И пропустил меня ехать дальше.
Я выкатился на оперативный простор. Дежурный, не отрывая руку от фуражки, продолжал доклад. Генерал косил на меня глазом, который быстро наливался кровью.
Балансируя и оставляя за собой замысловатый рисунок, напоминающий след варана на песчаной дюне, я объехал по широкой дуге живописно стоящую, напряженную скульптурную группу. Вырулил точно, как по радиоприводу, во входную группу правого крыла здания. Поймал равновесие, засеменил. Выпал в коридорчик шумно, соскочив с приступки на пять сантиметров вниз, не пролив ни капли.
Тамбурная дверь с потусторонним лязгом незамедлительно захлопнулась, пряча от позора – клянусь, без какого-либо моего участия.
Поставил ведра, слушаю эфир. Двумя руками зажимаю рот. Почему меня не убил хохот, я не знаю до сих пор.
«Что это за клоун?» – рявкнул Тол-ёв. Оконные стекла тихонько затренькали, как если бы люстра из чешского стекла пережила землетрясение. «Утренний» генерал на глазах превращался в «дневного». – «Начальник смены связистов, товарищ генерал-майор!», – сообщил дежурный. – «О как!!!», – крякнул генерал.
Посмотрел на часы и начал подниматься по лестнице.
Вероятно, одного раза мне показалось мало. После окончания смены в 22 часа снова сталкиваюсь с генералом. У дверей. Выходит он, спустившись по лестнице. Выходим и мы из узла связи. «Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант!» – нахально здороваюсь, пропуская вперед. «Виделись», – недовольно буркнул он.
«Запомнил!» – победительно подумал я, зная за собой много разнообразных талантов.
Хотя повторить трюк с объездом генерала по кривой у меня бы никогда в жизни не получилось.
Будисты с одной «д»
Война с американцами не началась из-за того, что нас очень боялись. Анекдот того времени. Американская разведка докладывает: у русских есть такой страшный род войск, стройбат называется. Настолько страшный, что оружие ему не выдают, только лопаты.
Стройбат размещался под нами, на втором этаже казармы. С отдельным входом, чтобы избежать эксцессов.
У нас же были другие страшные люди – как ни странно, будисты. С одной «д». Они были стоиками. Настоящими воинами. Имели железные нервы и философский взгляд на мир. Война у них была каждый божий день.
Будист – такой специально обученный человек, который вначале легонько теребит тебя за плечо. Затем начинает трясти. Не просыпаешься – раскачивает двухъярусную койку. Не помогают принятые меры – бежит за чайником и поливает. Прямо как клумбу. Ему позволено орать тебе в ухо. Вставлять бумажки между пальцами ног и поджигать, заставляя делать «велосипед».
Будисту можно все. Ибо он по природе своей гад, сволочь и садист. Но садист назначаемый. Его назначили ответственным за побудку смены связистов, заступающей на наш узел связи. Именно на нем держалась боеготовность.
Из-за вечного недобора нагрузка была запредельной. Три человека каждые восемь часов менялись. Так называемого «отсыпного», за которым следует выходной, у нас не было. Через ночь ты на дежурстве. Утренняя смена и ночь. Пришел, четыре часа поспал в роте, где орут, шумят и двигают мебель при уборке, пошел с обеда во вторую смену. Спали на ходу, но прием-сдача дежурств должна осуществляться с точностью до миллисекунды, и она осуществлялась.
Однажды мы вместо здания управления прошагали на стадион. Шли и спали на ходу, пока под сапогами не захрустел шлак гаревой дорожки.
С философским спокойствием будист сносил побои. Сознание его оставалось чистым, незамутненным. Служение стране придавало ему сил – даже и особенно тогда, когда вера в лучшее в человеке подвергалась тяжелому испытанию. До первого луча света, например, после которого морок неохотно отступал.
Советская военная угроза – это заспанные зомбаки, шаркающие ногами, почесывающиеся, изломанные, с безумным блуждающим взглядом. Бредущие, подобно ступе с бабою Ягой, в колонне по одному. На боевое дежурство.
Поверьте, это по-настоящему страшно. Американцы понимали.
Избыточность и вариативность
Мир избыточен. И потому неоправданно вариативен.
Начальник политотдела полковник Р-н пришел как-то на службу в фетровой шляпе цвета корицы, в стоптанных домашних шлепанцах и в безупречном форменном кителе с орденской планкой.
Пока «уазик» не увез его прочь от позора, кто-то из наших бегал смотреть. Выглядел военно-гражданский полковник сильно.
Нельзя составлять столько комбинаций одежды. Человек делается беззащитным.
Тогда же мне стало понятно, почему нам, рядовым и сержантам, носки выдавали только одного цвета – темно-синего.
Майор П-в, говорят, дважды приходил в туфлях, из которых выглядывал носок черный – парадной формы одежды (цвета морской волны), и носок зеленый, защитного цвета – формы повседневной вне строя под коричневую обувь.
Вот почему офицерам полагалось только два цвета. Третий цвет недопустим. Ног не хватит.
В поисках достоверного образа
Когда в армии меня спрашивали, как выглядит моя девушка, я подходил к трехлитровой банке, в которой у нас на коммутаторе кипятился чай при помощи двух лезвий, спичек и проводов. Снимал орфографический словарь, лежащий на банке сверху. Листал страницы. Оттуда извлекал открытку Анастасии Вертинской (там, где она старалась походить на Одри Хепберн). В скромном костюмчике или блузке, не помню. Вертинская юная – еще студентка, наверное, Щукинского училища.
Кто-то из сверхсрочниц-телефонисток оставил открытку и не признался. Стала закладкой.
Открытка была стилизована под цветную фотографию, которую можно сделать в обычном ателье.
За долгие ночи ничегонеделанья я шариковой ручкой удлинил ей челку, сделал елизаветинский королевский воротник, дорисовал аккуратно сигаретку, поместив ее в уголок рта, обозначил скромные рожки, распушил кошачьи усы и приладил очки-велосипед. Еще я дополнил ее огромными ушами африканской слонихи. Увлекся.
Все верили.
Только рожки придают отношениям достоверность.
Складные уши
Трудно понять, как соотносятся черновик и чистовик. Что человек делает, пробуя, иногда интуитивно, а что уже предъявляет в качестве проверенного и осмысленного высказывания или поступка.
«Уши у человека – отличный индикатор, – важничал Вовка. – Уши не застревают – человек пройдет». Сказал и с глупой мордой просунул голову между уже давно погнутыми прутьями спинки двухъярусной кровати. И тут же застрял. Шея стала красной и набухла. Насилу, разжав с двух сторон прутья решетки, вызволили ефрейтора.
Дня через три дня работали в доме офицерского состава. Старорежимный дом с островерхой зеленой крышей. Скользко. Привязывались к трубе. Сбросили вниз временный полевой кабель, полевик. Вовка, стоя на балконе, пытался дотянуться, не вышло. Лег, просунул руку – никак. Кабель качнуло ветром. «Поймал!» – кричит Вовка. – «Молодец. Тяни!» – «Тяну!» – «Ну как?» – «Я застрял!».
Оказалось, чтобы дотянуться до полевика, он высунул вначале руку, потом плечо, потом голову, потом вылез почти по пояс. Задний ход дать не удалось. Мешали уши, противоходом они не складывались. Решетка кованая – как назло, старинная, с декоративной листвой. Ножовка по металлу оставила малозаметный след. Послали за автогеном. Накинули кошму, вырезали. Дали подзатыльник.
Заварили, закрасили. Вот и вечер.
Человек везде проходит как хозяин. Верю. Только уши мешают.
Симметричный ответ
Этот мир придуман стариками. Они седы, взлохмачены, неопрятны, суетливы, руки у них покрыты пигментными пятнами, они легко раздражаются и переходят на визг, полагая, будто имеют безусловное право вести себя так, как им заблагорассудится. Они устанавливают собственные правила и требуют их соблюдения.
Мне было лет двенадцать, когда я мучительно думал вот над чем: как бы изменился мир, если бы каждый взрослый был бы гарантированно обречен на битье, пощечины и унижения в старости?
Не можешь освоить новых пять слов английского – пошел в угол. Не бегаешь трусцой пятнадцать минут – будешь бит. Не можешь подтянуться – будешь перебирать гречку, развивать мелкую моторику, никого не волнует. Падаешь, пытаясь приседать сто раз в день – пошел в долгий тур по магазинам в поисках какой-то бессмысленной ерунды, которая тогда называлась дефицитом.
Отказываешься гулять перед сном – тебя гарантированно выпихнут из квартиры на час, даже под дождь. Переедаешь – разгрузочный день, только кефир, голодай. И хоть тут оборись, будет так, а не иначе.
Садизм взрослых должен им вернуться, думал я. Разумеется, это не воспитание, а месть. Может, именно месть могла бы остановить поколение советских уродов, требующих поступать исключительно согласно их представлениях о должном.
А они выкрутились. Они повсюду говорят об уважении старших. Они устанавливают свои нормы. Они устанавливают свою власть старейшин. И не в горных аулах, а посреди Москвы. Совет старейшин – была такая палата в Верховном Совете СССР, парламента.
Дожил – вот и вся твоя заслуга.
Страной управляли глубокие старики. Причем, в очень плохом состоянии, когнитивных техник тогда не было, медицина, помимо волшебной «кремлевской таблетки», была им плохим помощником.
В сорок лет я смотрел, как управление страной, городами и корпорациями стало переходить к молодым. Люди в 25—30 лет, имея за плечами хорошее образование, но отсутствие социального опыта, уверенно рулили. Хедхантеры, закрепляя установки начальника, жестко отсекали возрастных соискателей. Сорок лет – предельный возраст. Эйджизм – возрастная дискриминация – стала общепринятой практикой.
Тут стало понятно, что юный возраст не гарантирует успех, а, скорее, наоборот, провоцирует систему конфликтов. Скандалы, связанные с менеджментом даже в государственных корпорациях, росли как снежный ком. Мэры городов через год-два уже ходили как на работу в Следственный комитет, многие сели.
В свои шестьдесят я теперь старик. Страной управляют люди, заметно старше меня. Выглядят они лучше, молодятся, занимаются спортом, много путешествуют (теперь – в основном внутри страны). Возраст пребывания на государственной службе законодательно увеличивается. Некоторые признаки ушедшего прошлого отчетливо наблюдаются сейчас.
Полагаю, старики и сейчас вывернутся. И ни за что не ответят. Возможно, и мне повезет тоже.
Теория и практика популярной рефлексологии
Человеческая жизнь зависит не от глубины ее осмысления. Человеком управляют рефлексы.
Скажи-ка, дядя, спрашиваю я подполковника Евгения Васильевича Лукина, и у него всегда находится рассказ.
Командиру батальона вздумалось пометать гранаты, он решает провести обучение лично. Широко размахнувшись в окопе, метает одну гранату. На необстрелянный личный взрыв производит не меньшее впечатление, если бы рядом бухнула атомная бомба.
Затем комбат строит обучающихся возле домика на огневой, в котором выдают боеприпасы. Строй стоит в метре от стены – так меньше дует. Ветер сильный.
