скачать книгу бесплатно
По Хопру туда-сюда сновал милицейский катер с цветами милицейского «бобика» – канареечный с синим. Отчетливо читалась надпись «милиция». На носу катера стоял ручной пулемет. Видел лично. На корме сидел светлорусый милиционер в белой рубашке с распахнутым воротом и с галстуком, свесившимся вниз на заколке. Фуражка у него была тоже с белым верхом, еле-еле держалась на затылке. Иногда он ее придерживал рукой, чтобы не снесло ветром в воду. Мы таких фуражек раньше не видели. Милиция на транспорте, наверное. Бубнил в громкоговоритель как заведенный, с одной и той же интонацией – по кругу, как заевшая пластинка: «Граждане, оставайтесь на берегу, кутаться запрещено, отойдите от воды. Граждане, оставайтесь на берегу! Купаться запрещено!».
Пятачок с песком – в то время единственный пляж в городе. Собралась большая толпа на берегу, все разглядывали катер – такое событие! Пацаны говорили – пулемет несколько раз стрелял в воздух. Возможно. Утверждали, боевыми. Люди не то чтобы боялась, но отступали неохотно, подчиняясь внезапному насилию, изменившему балашовские практики: летом в течение дня обязательно нужно пару раз окунуться.
Стояла неимоверная вонь возле коллективных уборных: дезинфекционные бригады засыпали все хлоркой. От автовокзала несло метров за сто. Даже из городского парка, в котором расставлены были гипсовые олени и Ленин, тянуло не прохладой, а хлоркой. Ходили невнятные слухи: умерло два человека. Оба заразились в Астрахани. Я ехидничал: отец, не про ваш состав ли там рассказывают? Презирал панические слухи.
Подрос и убедился: советские слухи никогда не были пустой болтовней. Единственный источник хоть какой-нибудь информации. Что-то в них было верно, что-то нет. Холера прошлась по Крыму (Одессу закрыли, на карантин посадили Ялту и Керчь), зацепила юг Украины, собрала дань на Черноморском побережье Кавказа, быстро подчинила себе Астрахань, по Волге поднялась до Волгограда, Саратова, Куйбышева (умирало примерно по десятку человек, но потери слухи исчисляли тысячами).
Слухи о десятках тысяч человек, запертых в поездах, стоящих на запасных путях крупных железнодорожных станций, циркулировали постоянно. Оказалось, не слухи. По тысяче человек умещалось на круизных теплоходах, пришвартованных у причалов, экипажу тоже запрещалось сходить на берег. Были заполнены спортзалы школ, техникумов. Набивались под завязку пансионаты, которые окружали бойцами внутренних войск, – все они оказались «под обсервацией», говорили тогда. Шли слухи, что стреляют на поражение. А еще говорили, что можно получить по суду исправительные работы, «химию», если попытаешься сбежать.
Были смерти, но и была полувоенная санитарная система. И она быстро справлялась. Слово «самоизоляция» еще не было изобретено, под «изоляцией» в советских шпионских фильмах понималась ликвидация врага. Вот так.
Когда начался сентябрь 70-го, наш санитар Таня Харина, избранная классом единогласно, раскидав по спине косички и выдвинув вперед левое плечо с повязкой («Красный крест» на белом фоне), чтобы ее полномочия не подвергались сомнениям, встала у дверей класса. Принципиальная и несговорчивая, она проверяла чистоту рук. Появились санпросветплакаты на стенах в коридоре, особенно много – у школьного кабинета и у раковин для мытья рук перед столовой.
Как-то раз отец, что-то делая по дому, треснул молотком себе по пальцу. Рявкнул: «Холера тебя задери!». И засмеялся.
Медицина нынешняя совершила радикальный рывок, нам поштучно пересчитывают антитела, появившиеся либо после вакцинации, либо после использования бустера, либо после болезни в явной или скрытой форме. А сколько в нас антител, выработавшихся за годы социализма, неизвестно. И как они передаются тоже. Не могут их выявить, не научились. И прививку сделать не могут. А зря.
«Смотри, что ты сделала!»
Отец как-то выступил по-особенному забавно и ярко. Полузабытые нюансы советской повседневности тут играют важнейшую роль. Движителем выступает конфликт между наивно-простодушной верой и умением использовать систему в своих интересах – чтобы она хотя бы на время от тебя отстала.
Будучи довольно осмотрительным человеком, мой отец, инженер-майор, исхитрился окончить сразу три вечерних университета марксизма-ленинизма (что-то вроде сегодняшнего МВА). Там было три факультета: общий, партийно-хозяйственного актива и пропагандистский. Вот все три он и окончил. Было бы четыре – окончил бы и четыре.
На некоторое время он оказался вне подозрений. Доказал лояльность режиму. Безотказностью и покладистостью уважения у начальства не заслужил, но присмотреться к себе заставил.
Говоря откровенно, он бы и сам мог там преподавать – да кто ж позволит? Обучение его протекало как-то на удивление дистанционно. А вот работы хватало, и приходил домой он уже в ночи, уставший, раздраженный, вымотанный. Какая уж тут учеба.
Лишь дважды в год (сессии) возвращался еще позднее обычного, легкомысленно насвистывая что-то опереточное. Попахивало от него дорогим коньяком. Был расслаблен и умиротворен.
Его сокурсники, видимо, разделяли заявленные подходы. Об этом однозначно свидетельствовали телефонные переговоры перед экзаменами: искался пятизвездочный коньяк непосредственно в Армении, финский сервелат в каким-то военторге где-то неподалеку от Кандалакши, заказывалась пепси-кола в Новороссийске, сыр с тмином в Вильнюсе. Все это каким-то образом доставлялось в заштатный городок в срок и в полном объеме, нарочными либо попутными перевозками. Хотя слова «логистика» тогда еще не знали.
Относился он к немыслимой этой суете легкомысленно, принимая жизнь такой, какой она есть. Никогда не обобщая и не дразня небеса и Политбюро.
Как-то, пощелкав ПТК (переключателем телевизионных каналов), как водится, пассатижами, он набрел на шахматную телепередачу, ткнул пальцем в экран: «О, Мишка Таль! Как-то у него в Риге мы почти новый югославский мебельный гарнитур в окно выбросили. На Старый Новый год». – «Зачем?!!!» – «Традиция такая была, старую мебель – вон…».
Майор, как выяснилось, в юнкерах любил пошалить.
Но вот в вечерний университет уже записалась мать. Пришла ее очередь – туда отправляли по разнарядке. Она была не против.
Многие учителя (мать была завучем и тогда кандидатом в члены КПСС) откровенно не хотели, искали повод отказаться. Потому что на занятиях предсказуемо и невыносимо скучно. И долго ехать – ждать автобуса полчаса, из окраины в центр – сорок минут езды. Полторы часа в один конец. Поздним вечером интервал движения еще увеличивается, расписание ровным счетом ничего не значило. И семьи возражали – при вечной-то учительской загрузке.
Учиться же матери всегда нравилось. Провела аудит в шкафу, вырвав исписанные начальные страницы, насобирала целую стопку общих тетрадок. Закупила в киоске пачку талончиков (водитель их не продавал, было какое-то распоряжение по АТП, чтобы не отвлекать водителя при движении). И уехала.
Директриса и проверяющие всегда требовали от нее конспектов уроков с исключительно точной общественно-политической лексикой. Вероятно, ощущая некоторый методологический провал в словах и смыслах, она нашла выход в творческом освоении политиздатовских брошюр.
В первый же вечер, честно отсидев две пары, вернулась уже в ночи с книгой «Коммунистическое воспитание подрастающего поколения», купленной в ларьке при Доме политпросвещения за – отлично помню! – 1 руб. 10 коп. Синяя книжулька, тонкий переплет, подрастающее поколение с рисованным оптимизмом смотрит в светлое будущее.
Отец как ветеран вечернего университета скептически осмотрел покупку. Холодильник был пуст, он что-то готовил на кухне. И у него не было времени на разговоры.
«Мила, а есть ли у тебя рубль? – спросил он вкрадчивым, я бы даже сказал, плотоядным голосом. Что уже подразумевало подвох как минимум. Он явно что-то задумал. И еще вот эта поза – руки, заведенные за спину. Вообще надо бы насторожиться. Напряжение росло, электричество просто пощелкивало в воздухе.
Но мать всегда была нечувствительна. Школа выработала в ней эволюционное умение внутренним вакуумом заглушать истерику внутреннего голоса.
«Есть», – покладисто откликнулась она, роясь в бежевой сумочке. Вытащила красный кошелек, расстегнула, порылась. Нашла бумажку, протянула.
Быстрым, ловким, каким-то обезьяньим движением он выхватил рубль. Разорвал его в клочья. Подбросил к потолку.
«Смотри, что ты сделала!», – завопил отец.
Жест был предельно унизительным. Мать оторопело смотрела, как клочки опадают на широкие доски крашеного пола.
На плите что-то шкворчало. Отец шумно выдохнул, начал успокаиваться. Ушел на кухне. Заширкала лопатка по дну сковородки. Вместе за обеденный стол они сели нескоро.
Китайский веер
У моей матери был китайский веер, хранившийся в семье очень долго. Упакованный в узкий синий футляр с золотыми иероглифами, веер пах сладковатой пудрой, уже несуществующими тонкими духами, а еще чем-то неуловимым, чему я тогда названия не знал, а теперь и не важно.
Скрепленный латунным кольцом, веер раскачивал из стороны в сторону ярко-красную кисть на шнурке. Щечки у веера были отполированы, гладки и приятны наощупь. Ветви у деревьев в райском саду были вычурны и замысловаты. Распахиваешь веер – взлетают птицы.
Негде было веер использовать. Не помню, чтобы его кто-нибудь доставал, кроме меня: мне нравилось его рассматривать. Любил я разные старинные штучки. Слоники рассматривал, старинный термос нюхал – необычно пахло пробкой, шиповником и чем-то еще сладким, будто пудрой.
Сегодня меня в метро обмахивала веером высоченная китаянка. Кажется, она обдувала разом полвагона. Будто не веер использовался, а мощный электрический рукосушитель.
Дама была решительна, энергична и даже кому-то наступила каблуком на ногу (не мне, не мне).
Веер же напоминал ракетку для пинг-понга: имелись ручка и гибкая рабочая поверхность. На полупрозрачном пластике со сложной текстурой размещался логотип китайского интегратора промышленных роботов. И на мягкой бесформенной сумке у нее был этот же логотип.
Русский с китайцем – братья навек, а потом перестали, поссорившись надолго. В каждой советской семье в начале 60-х оставались «трофейные» термосы и полотенца, следствие дружбы. Или вот еще веера были.
Советские вещи, кособокие и некачественные, дотянули до нынешних времен, если завод-производитель не обанкрочен. А если обанкрочен, то сдает он свои площади в аренду под торговый центр, где продают недорогие китайские товары. Ныне заметно лучше отечественных.
Китайцы радикально изменили свой экспорт, и даже у традиционной номенклатуры изделий вид совсем другой, какой-то инновационный.
Откуда нежданно-негаданно появляются и куда безвозвратно пропадают вещи, оставляя после себя только воспоминания?
Слабительное против витебской колбасы
Кракелюр утонченности крупных городов вечно набрасывается на картину посадской сермяжности, неузнаваемо меняя пейзаж. Не вчера началось, не завтра завершится.
В послевоенном Минске моя мать, учась в университете, с подругой из Витебска снимала комнату на Герцена, в Верхнем городе, у костела Святого Иосифа и монастыря бернардинцев.
Хозяйку звали Фросей. Фрося подъедала у домашних девочек витебскую колбасу и варенье, пока те были на занятиях. Что-то вроде ежедневного туристического сбора с постояльцев. Считала, имеет на это право.
Была у них мысль установить дежурства и ходить через день – обсудив, отказались.
Подруга Инна оказалась принципиальна, мстительна и склонна к педагогическому воспитанию окружающих. Регулярно покупала в аптеке таблетки мощного слабительного, толкла их в порошок, подсыпала в варенье, тщательно перемешивала. Хотела доказать Фросе, что нельзя брать чужое – понос будет.
Ничего Фросю не брало. А поговорить начистоту с Фросей они не решились. Однако Фрося оказалась не так проста. У нее было свое видение устоявшейся послевоенной жизни. Что выяснилось совершенно случайно.
Однажды в начале июня выпал снег. Фрося тревожно ходила по дому, морщила лоб, не находила себе места. Потом встала у окна, заложила руки за спину и произнесла глубокомысленно: «Сначала люди стали бессовестными. А теперь и природа тоже».
Вальтер-не-пистолет
Введенское кладбище – филиал кремлевской стены, малое Новодевичье, соревнование скорбей, репутаций и денег. Одновременно городской парк субкультур и подростковых развлечений, урочище приведений, шкатулка со страшилками. А еще – безотказный источник извлечения прибыли.
Готика и антика, поздний классицизм и ампир, лабиринт увлечений незрелых умов. Часовни, мавзолеи. Усыпальницы посреди вороха желтых листьев. Семейные склепы, значительные и важные. Иногда с античными портиками и колоннадами. Скорбные мраморные ангелы, бесплотные девы. Распятия и голгофы, пузатые увесистые камни. Амфоры и вазоны. Тяжелые цепи. Ржавые голубые металлические кресты. И пластиковая рюмка, надетая на пику оградки.
На стенах часовни фломастером – просьбы и желания, мольба об избавлении от хворей и зависимостей, недостижимое – никогда и нигде.
Целый квартал для авторитетных бизнесменов и новой знати.
На это кладбище я ходил всю неделю – как на работу.
Мой прадед Карл-Евгений Вальтер, сын митавского купца и члена городского магистрата Георга-Вильгельма-Теодора Вальтера, родился в 1873 году. Был крещен в немецком евангелическо-лютеранском приходе Cв. Троицы. Как и восемь других детей семьи.
Митавская Святая Троица – первая кирпичная лютеранская церковь, самая главная в Курляндском герцогстве. Благодаря книгам прихода теперь можно что-то узнать о Вальтерах. Сохранились и домовые книги, и коллекция паспортов в Риге.
Считалось, Карл Теодорович Вальтер умер по дороге в Москву 1921 году от сыпного тифа и похоронен где-то в столице. По другой версии, его сняли с поезда на полпути, и он умер в тифозном бараке. Могила неизвестно где. Зачем ехал в Москву, неясно.
Люди тогда много перемещались, если не бежали. Куда и зачем – диктовала логика выживания, сужающийся коридор возможностей. Резкая ломка судеб – такая, что кости трещали. Бежать – либо наблюдать за завораживающей медлительностью, с которой мор сменялся смертоубийством, а затем как приписано – гладом. Зато детям не нужно объяснять, что мир может быть несправедливым и опасным.
Мать ничего не знала, довольствовалась тем, что было известно в ее семье. Документы поднимать не считала нужным.
Шаг за шагом нахожу документы. Времени занимает много, но система работает. Получил свидетельство о смерти – умер он 22 апреля 1922 года. Разница с апокрифом, следовательно, в год. Получил справку о смерти: возраст – 50 лет, место смерти – Лефортовский морг, место погребения – Иноверческое кладбище. Причина смерти – истощение. Про тиф ни слова. Решил сделать запрос на документы морга.
Иноверческое – это Введенское (Немецкое) кладбище в Лефортово, здесь все понятно. Отправился туда. В администрации одно окошко возле кассы, там единая база данных. Некоторые записи, кажется, до конца 30-х, а ранние – в большом зале.
«Карл Вальтер у нас отмечен только один, он умер в 1918 году. Вы уверены в ваших данных?» – спросили меня. Порылись в огромных книгах. Листали туда-сюда страницы. Ищите, сказали, 15 участок, бывший 5-й. Справку не дадите? Нет. Только по запросу «Ритуала».
Изучил план, разбил участок на сектора. Начал исследовать, ничего не нашел.
Система сбоит на кладбище, где коммерческие интересы издревле выше любых иных.
В «Ритуале», доказывая родство, как козыри – одним за одним, самые старшие последними – документы выкладываю. Оформляю запрос с заявлением, в котором прошу указать место могилы на плане кладбища.
Получаю ответ: похоронен 12 мая 1922 года. Как долго не хоронили, 20 дней! Почему? Не узнать.
Участок указан 36-й (старый), 26-й новый. Совсем другой. Не тот, что был назван первоначально. Двумя инвентаризациями – 1992-го и 2008 годов – надмогильных сооружений не обнаружено.
Добрейшая женщина, помогавшая готовить запрос, сочувственно интересовалась, как проходят поиски моих предков. Оказалось, она родом из белорусского местечка Телеханы, в котором родился мой дед по отцовской линии. Но такой фамилии в поселке уже нет.
Нет еврейских местечек, нет и немецких колоний. Только кладбища – и только для тех, кому повезло уйти из жизни, оставив место, где потомкам можно преклонить колена. Категории вины и безвинности уступают место предсказуемым историческим обстоятельствам.
Судя по всему, Карл Вальтер был с женой. По крайней мере, он не брошен. Похоронен подобающе. Я ищу доказательства. Иду искать кладбищенские книги. Тело предавали земле – в кладбищенских книгах фиксировали фамилии тех, кто присутствовал. Долгое время в советских загсах без свидетелей брак не регистрировали, свидетели – важный элемент системы учета. Может быть, кто-то из родственников был еще рядом?
Часовня церкви, модерн. Приход Святой Троицы евангелическо-лютеранской церкви Ингрии (она же Ингерманландия, она же Ижорская земля, почти полностью расположенная на территории Ленинградской области), русской лютеранской церкви скандинавской традиции.
Широкий проход, 13 ступеней, массивные деревянные двери. Был воскресный день, в другие дни здесь закрыто. Начало службы в полдень. Через час я толкнул дверь, еще шла служба, на меня повернулись, я, приложив руки к груди, тихо извинился и вышел.
Еще через минут сорок я уже объяснял цель своего визита светло-русому улыбчивому мужчине, предупредительному и аккуратному. В джемпере и в брюках с острыми стрелочками он очень похож на несуществующих школьных учителей. Сказав, что знает, кто мне нужен, он, извинившись, отошел.
На скамьях лежали вещи, собранные общиной. Блузы, перекинутые через спинки. Кофты, сложенные стопками. Обувь, выстроенная аккуратными рядами. Детские книги, яркие, много – все на русском.
Приходит миловидная женщина: «Ищите кладбищенские книги? Правильно, должны были быть. Но их уже нет. Сожгли. Относительно недавно. А ведь это артефакт, и нужно было сохранить. Администрация кладбища говорит, что все данные сохранили. Но ведь книгам несколько столетий. Зачем уничтожать?».
Мы обсудили, как же теперь проверять однофамильцев, если сведения настолько разнятся. «Вы ищете Вальтера, известная фамилия, – улыбнулась она. – Тоже недавно искали Мюллера. Как и вы, – сказала она, глядя мне в лицо, что-то такое в нем прочла, что быстро исправилась, – Не того Мюллера, другого. Но его здесь нет. И ваша могила, наверно, давно уже отсутствует. Много времени прошло. Представляете, что здесь было в 90-е. Наверное, видели и современные захоронения. Здесь большие деньги. И они решают все…».
Ничего теперь не узнать.
Я шел аллеей к Госпитальному валу мимо большой группы женщин средних лет. Они старательно мерзли, переминаясь с ноги на ногу. Платные экскурсии энтузиастов, набирающих экскурсантов в социальных сетях.
«Есть версия, что шеф гестапо Мюллер работал на советскую разведку», – громко и уверенно произносит розовощекий юнец в вязаной яркой девочковой шапке с ушами и висюльками. В бороду вплетена косица. Пар клубится над головой. Голос поставлен, но хипстерство его явно самодеятельное. Интонации провинциального экскурсовода.
«Мюллера видели в Москве в советской военной форме. В полковничьих погонах. Он умер в сорок восьмом. И похоронен здесь на кладбище под фамилией либо Мюллер, либо, возможно, Мельников», – говорит он.
Современная готика выглядит удручающе нелепо.
Борьба за «плавучесть»
В конце каждого апреля мой отец, как и все жители небольшого поселка под названием Рабочий городок, расположенного возле крупного оборонного предприятия, боролся с водой, затопляющей погреба.
Рядам кирпичных хрущёвок, в которых мы жили, перпендикулярно были установлены хозяйственные сараи. У каждой квартиры был свой сарай, а в нем – погреб, у кого глубокий – у кого так себе. От американской бомбежки не спрячешься. Убеждение, что завод, в цехах которого находятся межконтинентальные ракеты – цель номер один у американцев, не мешало накапливать картошку в закромах, огурцы в банках и капусту в бочках.
С августа по ноябрь шел процесс, называемый «зимние заготовки». В марте в поселке начинал таять снег, ручьи бежали до середины апреля. Начиналась борьба за «плавучесть».
Вечерком после смены, сидя у подъезда в теплых куртках-техничках (отличались от летных!), вытеснив бабулек с их дневного насеста, мужички-работяги покуривали и ревниво смотрели, кто что раздобыл и тащит в дом. Обсуждали по-деревенски все увиденное.
Теперь уже не узнать, кто в Риге преподавал отцу тактику. Но академический белый ромб отец честно заработал. Ибо искусством военной хитрости и маскировки (сегодня бы сказали пиаром) владел в совершенстве. Навык применял беззастенчиво.
В погребе, отсылающем к финальным трагическим кадрам затопленного берлинского метро из фильма «Освобождение», он вылавливал плавающую картошку. Отбирал самую крупную, наиболее жизнестойкую. Протирал ее поштучно специальной ветошью. Выкладывал на отдельную полочку для дальнейшей просушки. Брал с полочки отлежавшуюся – с предыдущего визита. Сухой крупной картошкой он прикрывал мелкую, сморщенную, мокрую и унылую. С ведерком неспешно двигался к подъезду.
«Слушай, Наум, а у тебя-то воды в погребе нет?», – затевались соседи. Они регулярно из рук в руки эстафетой передавали дефицитный насос «Кама» для откачки воды. Насос по причине дряхлости ремонтировался через день.
«Нет у меня воды», – беззаботно отвечал отец на голубом глазу. И нагло демонстрировал оцинкованное ведро. Заинтересованная общественность склонялась над объектом. «Странно, и впрямь нет», – терли щетину лапой мужики. И размышляли, может, стоило все-таки заштукатурить стенки погреба, прокупоросить их. Да заодно склепать короб из нержавейки, благо добра этого на заводе – носить и не вынести…
Отец поднимался на третий этаж, открывал дверь и сразу же направлялся на кухню. Вываливал дефективную картошку под чугунный радиатор отопления. И победительно, с чувством хорошо проделанной работы укладывал организм на диван.
Помни: противник подслушивает!
В конце 60-х у нас в городке наставили вдоль тротуаров стенды наглядной агитации. Стенды напоминали летящее по ветру знамя, но из самолетной дюрали. Начали с территории возле плохо оштукатуренных, линялых, некогда терракотовых бараков. Из осыпавшейся штукатурки там проглядывала дранка. Бараки благозвучно именовались «арабскими домиками» (их построили для египетских летчиков, проходивших обучение в военном училище). К тому времени там бедовали бесквартирные офицеры, но не училища военно-транспортной авиации, а завода. По совместительству в домиках располагался клуб, библиотека и здравпункт.
Один стенд требовал сурово: «Свято храни военную и государственную тайну!». Я бы рад, но хранить было нечего.
Другой мне понравился сразу и безоговорочно: написанный рукой старательной и неуверенной, он был красив и многозначителен. Красным по синему— и с белым обрамлением вдобавок, в две строки – «Не говори все, что знаешь. Но знай все, что говоришь!».
Еще один на ту же тему: перерисованный старый плакат – работница в косынке, глаза тревожные, палец у губ и подпись: «Помни, противник подслушивает!». Транспарант с напоминалкой белыми буквами на черном фоне размещался на всей аппаратуре, с которой военные имели дело.
Домохозяек собирали в клубе и читали лекции о международном положении. Они выходили оттуда собранные и решительные, со скомканными платочками в руках, некоторые с красными пятнами праведного гнева на лицах.
