Тайна золотой маски

СанаА Бова

Тайна золотой маски

ПРОЛОГ

Песок пустыни пел под дыханием ветра, что гнал его волнами через бесконечные дюны, словно шёпот душ, ушедших в вечность, тех, что ждали суда Осириса в тростниках полей Иалу. Ночь над Фивами была глубокой, как воды Дуата, где тени богов скользили меж звёзд. Небо, распростёртое руками Нут, сияло мириадами огней – её глаз, что смотрели вниз с холодной мудростью, охраняя землю от хаоса Апопа. Нил тек неспешно вдоль города, его чёрные воды ловили серебро луны, отражая её лик, как зеркало Маат, что взвешивала сердца смертных, отделяя правду от лжи. За стенами Фив, где дыхание пустыни смешивалось с влажным ароматом ила, высились пирамиды – молчаливые стражи времени, их острые тени тянулись к горизонту, где Ра, ещё скрытый в объятиях ночи, готовил свой золотой восход.

В ремесленном квартале, среди тесных улочек, где глинобитные дома жались друг к другу, как дети к матери, одинокий свет дрожал в ночи. Масляная лампа горела в мастерской ювелира, её слабое пламя отбрасывало танцующие тени на стены из необожжённой глины, потемневшие от лет и дыма плавильных печей. Пол, усыпанный песком, хрустел под босыми ногами, а вдоль стен тянулись грубые полки, уставленные инструментами: бронзовые резцы, покрытые патиной, молотки с выщербленными рукоятями, куски необработанного лазурита, что блестели, как осколки неба, и золотые нити, тонкие, как паутина, сплетённая под взглядом Исиды. В углу, на каменной подставке, стояла статуэтка Тота – бога мудрости и ремёсел, его ибисовая голова склонялась над свитком, вырезанным с такой тонкостью, что казалось, он вот-вот заговорит. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом металла, смолы и жжёного масла, что смешивались с далёким эхом криков ночных торговцев, доносящихся с рынка у реки.

За низким столом из потемневшего кедра сидела Лайла, дочь Хапи, её тонкие пальцы, загрубевшие от резцов и огня, сжимали угольный стержень. Она склонялась над куском папируса, выцветшего и шершавого, выводя линии эскиза – изящные, но твёрдые, как крылья сокола Гора, что парит над Нилом. Её длинные волосы, чёрные, как ночь над пустыней, выбивались из тугого узла, падая на плечи, словно тени, что играли в свете лампы. Простое льняное платье, белое, но запылённое от песка и угля, облегало её стройную фигуру.

Она не знала, что этой ночью боги смотрели на неё с высоты. В храмах Фив, за стенами из жёлтого песчаника, жрецы шептались у алтарей, их голоса тонули в густом дыму благовоний – сандала и лотоса, что курились в бронзовых чашах. Их белые одежды шуршали, как листья пальм на ветру, а выбритые головы блестели в свете факелов, пока они возносили молитвы Амону-Ра, прося благословения или, быть может, прощения за то, что замышляли в тенях. Вельможи в шафрановых туниках, чьи золотые пояса сверкали, как диски солнца, сидели в своих покоях, плетя сети интриг – тонкие, как паутина, но смертельные, как яд кобры урея. Их пальцы, унизанные перстнями, сжимали кубки с вином, а глаза, острые, как кинжалы, следили за каждым шагом молодого фараона, чья воля была ещё не сломлена их коварством.

А где-то за золотыми стенами дворца, в покоях, выложенных голубым фаянсом, стоял Амонхотеп, сын Ра на земле. Его высокая фигура отбрасывала тень на пол, где мозаика изображала битвы предков – колесницы, топчущие врагов, и руки, возносящие дары богам. Он был молод, едва ли старше двадцати трёх зим, но его плечи уже несли бремя трона, а грудь – бронзовую пластину с выгравированным знаком Гора. Его туника из тончайшего льна струилась, как воды Нила, а двойной венец – красный и белый – лежал на столе, оставив его волосы, чёрные и растрёпанные, свободными, как у воина в пустыне. Пальцы сжимали кинжал, лезвие которого ещё хранило следы крови врагов, а шрам на виске – тонкий, но глубокий – пульсировал, как память о битвах, что закалили его дух. Он стоял у окна, глядя на звёзды, и его взгляд искал что-то в ночи, чего он ещё не мог назвать. Его сердце билось ровно, но внутри росло предчувствие, как тень пирамиды перед закатом, – предчувствие судьбы, что ждала своего часа.

В этот миг ветер ворвался в мастерскую Лайлы, резкий и холодный, как дыхание Анубиса. Лампа мигнула и погасла, тьма упала, как покров хаоса, поглотив эскиз и её руки. Тишина стала осязаемой, прерываемая лишь далёким плеском Нила да криком ночной птицы, что пролетела над городом, как вестник Тота. Лайла замерла, её дыхание сбилось, но она не дрогнула. Её пальцы сжали уголёк, и она шепнула в темноту: «Исида, дай мне свет». Она знала: её руки, эти грубые, но живые руки, были её даром, её щитом против теней. И в этот момент, под взглядом Нут, нить судьбы начала раскручиваться – тонкая, как золотая жила в камне пустыни, но прочная, как воля богов, что сплели её из звёзд и песка.

За окном Нил сверкал, как дорога в иной мир, его воды шептались с ветром, обещая тайны и испытания. Где-то в тенях пустыни Гор расправил крылья, его острый взгляд следил за городом, готовый повести Лайлу туда, где золото маски станет не просто металлом, а ключом к её сердцу. Это была ночь, когда всё началось – ночь, что зажгла искру, которой суждено было осветить Египет или сгореть в его тенях.

Глава 1: «Зов судьбы»

Пыльный воздух мастерской дрожал от зноя. Лайла сидела за низким деревянным столом, склонившись над листом папируса, на котором угольным стержнем выводила эскиз ожерелья. Её пальцы, тонкие, но загрубевшие от работы, двигались уверенно, словно танцевали с тенями факелов, освещавших тесное помещение. За окном, вырезанным в глинобитной стене, слышался шум Фив – города, раскинувшегося вдоль великого Нила, словно драгоценная цепь на шее богини Исиды. Река текла неспешно, её воды сверкали под солнцем Ра, обещая жизнь и прохладу, но сюда, в ремесленный квартал, доносились лишь запахи влажного ила и крики торговцев с рынка.

Мастерская была скромной: стены из необожжённой глины, потемневшие от времени, пол, усыпанный песком, который хрустел под сандалиями. На полках вдоль стен лежали инструменты – бронзовые резцы, молотки, куски необработанного лазурита и золотые нити, которые казались тоньше паутины. В углу возвышалась маленькая статуэтка Тота, бога мудрости и ремёсел, с головой ибиса, вырезанная из чёрного камня. Лайла бросила на неё взгляд, словно прося благословения, и вернулась к работе. Её длинные волосы, чёрные, как ночь над пустыней, были стянуты в тугой узел, чтобы не мешали, а простое льняное платье, белое, но запылённое, облегало стройную фигуру. На шее висел амулет в виде скарабея – подарок отца, символ возрождения.

Она мечтала. Не о богатстве, не о знатных женихах, которые заказывали у отца кольца для своих невест. Лайла хотела, чтобы её руки создали нечто вечное – украшение, которое переживёт её, как пирамиды пережили своих строителей. Отец, мастер Хапи, часто повторял: «Наши руки служат богам и людям, но не нам самим». Но Лайла верила: боги дали ей дар не просто для служения, а для чего-то большего.

Дверь мастерской скрипнула, словно древний папирус под ветром пустыни, и в проёме возник Хапи. Его невысокая фигура, сгорбленная годами труда, казалась высеченной из глины, а лицо, изрезанное морщинами, напоминало табличку, покрытую письменами богов. Седые пряди выбивались из-под полотняного убора, а руки, загрубевшие от ожогов плавильной печи, сжимали свёрток папируса, будто драгоценный дар. Он кашлянул – хрипло, но тепло, словно дыхание заката, призывая дочь выйти из мира теней и линий.

– Лайла, отложи свои рисунки, – произнёс он, голос его дрожал от усталости, но в нём пылал жар очага. – Пришёл заказ. Из сердца самого дворца.

Лайла подняла взгляд, её тёмные глаза вспыхнули любопытством, словно звёзды Нут в безлунную ночь. Она отложила угольный стержень, которым выводила изящные завитки на папирусе, и вытерла тонкие, но сильные пальцы о подол льняного платья, оставляя на ткани следы, подобные теням Ра на песке.

– Из дворца? – переспросила она, голос её дрогнул, как струна систры, но она скрыла волнение за лёгкой улыбкой. – Ожерелье для жрицы Амона? Или кольцо для знатной дамы, что жаждет милости своего господина?

Хапи покачал головой, его пальцы, дрожащие не от старости, а от благоговения, развернули свёрток. Лайла встала, её стройная фигура, обтянутая простым платьем, шагнула к нему, и она заглянула через плечо отца. На папирусе проступил набросок: маска, строгая и изящная, с линиями, изогнутыми, как крылья Гора, парящего над землёй смертных. Подпись, выведенная чернилами, гласила: «Для погребения военачальника Сенмута, да пребудет он в полях Иалу».

– Погребальная маска, – выдохнула Лайла, и её голос задрожал от трепета, как листья пальмы под ветром Хатор. – Для Сенмута? Того, чья храбрость сломила нубийцев у южных врат?

– Да, дочка, – кивнул Хапи, но в его глазах, мутных, как воды Нила в половодье, мелькнула тень тревоги. – Три луны назад он вернулся с победой, и ныне его душа готовится к царству Осириса. Фараон желает, чтобы маска была достойна его славы. И… – он замялся, словно слова жгли ему горло, – эскиз нужен завтра. Они ждут его во дворце.

Лайла замерла, её сердце заколотилось, как барабан перед битвой жрецов с тенями Апопа. Дворец? Её руки, пахнущие углём и металлом, её платье, запылённое трудом, – и вдруг зов из золотых чертогов фараона? Это было как сон, что приходит под звёздами, но в глубине души зажёгся огонёк – тот, что грел её в ночи, когда она рисовала, пока Фивы спали под взглядом Нут.

– Из дворца… – прошептала она, её пальцы сжали край стола. – И что же ты задумал, отец? Ты понесёшь им эскиз? Ты мастер, твой дар известен от Нила до пустынь.

Хапи отвёл взгляд, устремив его к статуэтке Тота, что стояла в углу, её ибисовая голова чернела в свете факелов, словно храня тайны богов.

– Нет, Лайла, – сказал он тихо, голос его был как шорох песка. – Это твоя ноша. Они просили эскиз из твоих рук. Завтра ты пойдёшь во дворец – таков их приказ.

Она застыла, дыхание её сбилось, как ветер, пойманный в узких улочках ремесленного квартала. Дворец? Её, дочь ювелира, чья жизнь текла среди глиняных стен и запаха плавящегося золота, зовут к трону? Это было немыслимо, как если бы Нил потёк вспять. Но в груди вспыхнул жар – тот, что заставлял её резец танцевать по папирусу, когда отец спал, утомлённый дневным трудом. Может, это её путь? Или тень, что шептала о ловушках: «Дворец – лабиринт, где смельчаки исчезают, как звёзды перед Ра»?

– Я не хочу отпускать тебя, – добавил Хапи, его голос стал глуше, как эхо в гробнице. Он сжал её руку, его шрамы коснулись её кожи. – Наше место здесь, среди песка и молотов. Но заказ из дворца… его не отвергнешь, не прогневив богов.

Лайла посмотрела на набросок маски. Линии манили её, живые, словно шептались с тенями факелов. Она видела, как золото обовьёт лицо воина, как лазурит воссияет в его глазах, устремлённых в вечность. И вдруг поняла: это не просто работа. Это зов – испытание, брошенное ей судьбой и богами.

– Я приму его, отец, – сказала она, голос её был твёрд, хоть и дрожал, как струна под пальцами жрицы. – Пусть это будет моя дорога. Я нарисую эскиз, достойный Сенмута.

Хапи вздохнул, в его глазах мелькнула гордость, тёплая, как луч Ра в полдень. Он протянул ей свёрток с наброском.

– Тогда возьми это, – сказал он. – И мой амулет, – он снял с шеи скарабея, прохладного, как воды Нила, и надел ей на шею. – Пусть он хранит тебя от теней Анубиса, пока твои руки творят.

Лайла сжала амулет, его холод обжёг её кожу, но дал силу. За окном Нил сверкал под звёздами, как путь в иной мир, а где-то вдали дворец возвышался, золотой и грозный, словно лик самого Ра. Она вернулась к столу, её пальцы взяли уголь, и ночь обняла её, как плащ Исиды.

Факелы трещали, бросая пляшущие тени на глиняные стены, пока Лайла склонялась над папирусом. Её руки, тонкие, но уверенные, выводили линии маски – строгие, как суд Осириса, и изящные, как крылья Гора. Уголь скрипел, оставляя следы, что оживали под её взглядом: золотые пластины, лазуритовые глаза, узоры, что шептались о вечности. Ночь струилась тихим потоком, звёзды Нут смотрели сквозь проём в стене, а Лайла рисовала, забыв о сне. Её волосы, чёрные, как пустыня в тени, падали на лицо, но она отбрасывала их резким движением, не отрываясь от работы. Амулет скарабея лежал на груди, тёплый от её кожи, как благословение отца.

Когда первые лучи Ра коснулись песка за окном, Лайла отложила уголь. Её пальцы ныли, словно обожжённые жаром печи, глаза горели от бессонной ночи, но эскиз был готов – маска Сенмута сияла на папирусе, живая, как душа, что ждала полей Иалу. Линии её были строгими, как суд Осириса, и изящными, как крылья Гора, а лазуритовые глаза смотрели в вечность. Лайла свернула папирус, сжала его под мышкой и поднялась, её платье шуршало, запылённое углём и песком, что оседал на полу мастерской. Хапи спал в углу, его дыхание было тяжёлым, как труд ювелира, что гнул золото под волей богов, и Лайла не решилась нарушить его покой. Она шагнула к двери, сердце её билось, как барабан перед битвой, но шаг был твёрд, как камень храма.

Солнце стояло низко, его свет золотил улицы Фив, пробуждая город от объятий Нут. Лайла вышла из мастерской, песок хрустел под её сандалиями, а Нил сверкал вдали, манящий и грозный, как путь к вратам Анубиса. Она натянула на голову край льняного платка, что отец велел взять, укрываясь от первых лучей Ра, но не двинулась к дворцу сразу. Усталость сковала её тело, как цепи, что держат души в Дуате, и, немного постояв в тени освежающего утра, она вернулась к столу. Ей нужно было собраться с силами – путь к трону был не для слабых, а эскиз, её дар Сенмуту, требовал, чтобы она предстала перед фараоном достойно. Она присела, глядя на свёрток, и прошептала: «Тот, дай мне ясности». Амулет скарабея лежал на её груди, тёплый от кожи, как благословение отца, что хранил её в ночи.

Часы текли, как воды Нила в половодье. Лайла ждала, пока жар в груди утихнет, пока пальцы перестанут дрожать от напряжения ночи. Она выпила воды из глиняной чаши, прохлада её освежила горло, и съела кусок хлеба, что лежал на полке, – скромный дар, чтобы укрепить тело перед дорогой. Хапи проснулся, когда солнце поднялось выше, его глаза, мутные от сна, нашли дочь. Он кивнул, не говоря ни слова, но в его взгляде была гордость, как свет Ра в полдень.

Солнце стояло в зените, раскаляя песок под её ногами добела, когда Лайла наконец покинула мастерскую, направляясь к дворцу. Она натянула платок плотнее, его край трепетал на ветру, защищая её от палящих лучей Ра, что жгли, как гнев Сета. Улицы ремесленного квартала бурлили жизнью: гончары выкрикивали цены на кувшины, дети гоняли палками облезлую кошку, что шипела в пыли, а из соседней кузницы доносился звон молота о наковальню, резкий, как голос Монту. Над всем этим витал запах жареной рыбы и свежего хлеба, смешанный с пылью, что поднималась от повозок, запряжённых ослами, чьи копыта выбивали ритм на песке.

Она направилась к центру Фив, туда, где Нил разделял город на две половины – живую и мёртвую, как говорили жрецы. На западном берегу возвышались храмы и гробницы, где души обретали покой под взглядом Осириса, а на восточном – дворец фараона, сияющий, как солнце, воплощение власти Гора на земле. Лайла пересекла рынок, миновав ряды с корзинами фиников и грудами шафрана, пока не вышла к мосту из пальмовых брёвен. Воды Нила лениво текли, отражая голубизну неба, а женщины на берегу полоскали бельё, напевая песни о любви и утрате. Лайла на мгновение остановилась, глядя на реку. Её отражение – тонкая фигурка в белом платье с тёмным узлом волос – дрожало на воде, и она подумала: «Увижу ли я эту реку снова?»

Дворец возвышался впереди, за стенами из жёлтого песчаника, украшенными барельефами с крылатыми дисками и скарабеями. Его шпили тянулись к небу, а золотые блики на крыше слепили глаза. Лайла ускорила шаг, чувствуя, как амулет отца отбивает ритм у неё на груди. Она не знала, чего ждать: милости или гнева? Говорили, что фараон Амонхотеп молод, но суров, что он правит с благословения Амона, но его двор кишит змеями – вельможами, жаждущими власти. Её отец однажды сказал: «Дворец – это лабиринт, где каждый шаг может стать последним». Теперь эти слова звенели у неё в ушах.

У ворот её встретил стражник – широкоплечий мужчина с кожей цвета обожжённой глины. Его грудь закрывала бронзовая пластина с выгравированным знаком Хора, а в руках он сжимал копьё с острым наконечником. На поясе висел короткий меч, а глаза под густыми бровями смотрели с холодной подозрительностью.

– Назови своё имя, – прогремел он низким голосом, похожим на раскаты грома.

Лайла выпрямилась, стараясь скрыть дрожь в коленях.

– Я Лайла, дочь Хапи, ювелира. Меня вызвали во дворец. Вот эскиз, – она подняла свёрток, словно щит.

Стражник прищурился, оглядывая её с ног до головы. Её простое платье и пыльные сандалии явно не внушали ему доверия.

– Ювелирша, говоришь? А не шпионка ли ты из Нубии? – он усмехнулся, но в его голосе прозвучала угроза.

Лайла сжала губы, чувствуя, как жар поднимается к щекам.

– Если бы я была шпионкой, разве я пришла бы с папирусом в руках? Я здесь по воле фараона, а не по своей. Спроси у вестника, он знает моё имя.

Стражник хмыкнул, но отошёл в сторону, ударив копьём по земле. Ворота скрипнули, открывая проход, и из тени вышел ещё один человек – вестник. Это был худощавый мужчина в длинной тунике цвета охры, с выбритой, как у жрецов, головой и золотым обручем на шее. Его лицо было узким, с острым носом, а глаза блестели, как у ястреба, высматривающего добычу. В руках он держал жезл с навершием в виде лотоса – знак дворцовой службы.

– Лайла, дочь Хапи? – его голос был сухим, но властным, как будто он привык отдавать приказы.

– Да, это я, – ответила она, стараясь держать голову выше.

Вестник кивнул, но его губы искривились в едва заметной улыбке.

– Хорошо. Фараон ждёт. Но знай: он не терпит ошибок. Эскиз должен быть достоин воина, пролившего кровь за Египет, иначе… – он замолчал, но его взгляд закончил фразу: «иначе твоя голова украсит стену».

Лайла сглотнула, но кивнула. Её пальцы крепче сжали свёрток. Вестник повернулся и повёл её через двор, где шелестели пальмы на ветру, а фонтаны из белого камня журчали, словно шептали о тайнах. Стены вокруг были расписаны сценами битв: воины с копьями, колесницы, топчущие врагов, и фараон, возносящий дары богам. Над всем этим парил крылатый диск Ра, охраняя землю от хаоса.

Они вошли в тень колоннады – ряда массивных столбов из песчаника, каждый из которых был вырезан в форме папируса, символа жизни. Тени от величественных столбов падали на голубой фаянс пола, рисуя узоры, похожие на письмена богов. Лайла шла за вестником, чьи сандалии тихо шлёпали по плитке, а жезл с лотосом покачивался в его руке, словно метроном, отмеряющий её судьбу. Воздух здесь был прохладнее, чем на улице, пропитанный ароматом мирры и смолы, что курились где-то в глубине залов. Сквозь высокие проёмы в стенах пробивались лучи солнца, освещая фрески: сцены сотворения мира, где Ра поднимался из первозданного хаоса, и фигуры богов с головами соколов и шакалов, охраняющих порядок Маат.

Лайла сжимала свёрток с эскизом так сильно, что папирус чуть не треснул. Её мысли метались, как песчинки в бурю. Что, если фараон сочтёт её работу недостойной? Говорили, что он приказал казнить гончара, чья ваза треснула на пиру. А вдруг это ловушка визиря, о котором шептались в квартале – человека с улыбкой змеи и сердцем, холодным, как воды Стикса? Она бросила взгляд на амулет скарабея, висящий на шее, и прошептала: «Отец, будь со мной».

В этот момент из бокового прохода выступила фигура. Лайла остановилась, вестник тоже замедлил шаг. Это был мужчина, высокий и широкоплечий, но одетый не в пышные одежды придворного, а в простой плащ воина – грубую ткань цвета выжженной земли, подпоясанную кожаным ремнём. На ногах – потёртые сандалии, а на поясе – кинжал в потрёпанных ножнах. Но что-то в нём выбивалось из образа простого стража: осанка, прямая, как колонна храма, и руки – сильные, но без мозолей, какие бывают у тех, кто всю жизнь держит копьё. Лицо его скрывала тень капюшона, но глаза – тёмные, глубокие, как воды Нила в полночь – поймали её взгляд и не отпускали.

– Кто ты? – спросил он, голос был низким, но мягким, с лёгкой хрипотцой, словно тишина для него всегда звучала громче слов.

Лайла замялась, чувствуя, как вестник напрягся рядом. Её пальцы дрогнули на свёртке.

– Я Лайла, дочь Хапи, ювелира, – ответила она, стараясь звучать твёрже, чем чувствовала себя. – Меня вызвали во дворец показать эскиз.

Мужчина шагнул ближе, и свет от проёма упал на его лицо. Оно было молодым, но резким: высокие скулы, прямой нос, губы сжаты в тонкую линию, словно он привык скрывать улыбку. Кожа его была бронзовой, как у тех, кто вырос под солнцем Ра, а на виске виднелся тонкий шрам – след старой раны. Он склонил голову, разглядывая её, и Лайла вдруг ощутила себя не ремесленницей, а добычей под взглядом ястреба.

– Эскиз? – переспросил он, кивнув на свёрток. – Для чего?

– Для маски, – она выпрямилась, пытаясь вернуть себе уверенность. – Погребальной маски Сенмута. Я нарисовала её сама.

Его брови чуть приподнялись – не то от удивления, не то от интереса. Он протянул руку, словно хотел взять папирус, но остановился на полпути.

– Сама? – в его голосе мелькнула искренняя нотка, будто он не ожидал такого ответа. – Почему не твой отец?

Лайла сжала губы, чувствуя, как жар поднимается к щекам. Этот вопрос она задавала себе тысячу раз, но слышать его от чужака было обидно.

– Потому что я не хуже него, – бросила она, и тут же пожалела о резкости. – То есть… он научил меня всему. Но руки мои, и рисунок тоже мой.

Мужчина улыбнулся – едва заметно, уголком рта, но эта улыбка была тёплой, как луч солнца в тени. Он кивнул, словно принял её слова, и отступил назад, пропуская их.

– Тогда иди, Лайла, дочь Хапи, – сказал он тихо. – Пусть твои руки докажут, чего они стоят.

Вестник кашлянул, явно недовольный задержкой, и махнул жезлом.

– Довольно разговоров. Фараон ждёт, – он бросил на мужчину быстрый взгляд и пошёл дальше.

Лайла последовала за ним, но обернулась напоследок. Воин стоял неподвижно, глядя ей вслед. Её сердце заколотилось быстрее – не от страха, а от чего-то другого, чему она не могла найти имени. Кто он? Простой стражник не стал бы говорить с ней так, не смотрел бы так. Но времени гадать не было. Впереди открылся главный зал – огромный, с потолком, расписанным звёздами, и троном из чёрного дерева, что возвышался в конце, как врата в царство Осириса.

Она шагнула вперёд, не зная, что этот взгляд из тени изменит всё.

Глава 2: «Лицо под маской»

Лайла ступила в главный зал дворца, и её дыхание замерло. Пространство вокруг было огромным, словно пещера, вырезанная в сердце земли богом Птахом. Потолок, расписанный звёздами, напоминал ночное небо, где Нут, богиня небес, простирала свои руки над миром. Стены из полированного песчаника сверкали в свете факелов, отражая золотые блики, а вдоль них тянулись колонны, увенчанные капителями в форме лотосов – символов вечного возрождения. Пол под ногами был мозаикой из чёрного и белого камня, выложенной в узоры, что вели к трону в конце зала. Трон возвышался на ступенях из алебастра, чёрный, как ночь, с золотыми вставками в виде скарабеев и глаз Гора. За ним висел занавес из тончайшего льна, расшитый звёздами, а по бокам стояли статуи Анубиса и Бастет, их глаза из оникса блестели в полумраке.

Воздух был густым от аромата благовоний – сандала и лотоса, что курились в бронзовых чашах вдоль стен. Лайла чувствовала, как дым обволакивает её, словно дыхание богов, и это было одновременно благословением и тяжестью. Её простое льняное платье, запылённое от улиц Фив, казалось здесь чужим, а сандалии оставляли едва слышный скрип на гладком полу. Она сжала свёрток с эскизом, ощущая его вес, как якорь, что удерживал её в этом море роскоши и опасности.

Вестник остановился у подножия трона и ударил жезлом о пол. Звук эхом разнёсся по залу, заставив Лайлу вздрогнуть.

– Жди здесь, – бросил он, голос его был резким, как удар хлыста. – Фараон примет тебя, когда пожелает. Не смей поднимать глаз, пока не прикажут.

Он развернулся и исчез за занавесом, оставив её одну. Лайла стояла, чувствуя, как взгляды стражников у стен впиваются в неё, словно копья. Их бронзовые доспехи поблёскивали в свете факелов, а лица были неподвижны, как маски. Она опустила голову, но не из страха, а чтобы собраться с мыслями. Её пальцы теребили амулет скарабея, и она шептала про себя: «Исида, дай мне смелости. Тот, дай мне слов». Её сердце колотилось, но в глубине души росло любопытство. Каков он, фараон Амонхотеп? Говорили, что он молод, едва старше неё самой – двадцати трёх зим, – но уже правил с железной волей, унаследованной от предков, что воздвигли пирамиды.