Под знаком ЗАЖИГАЛКИ

скачать книгу бесплатно


Рядом официант услужливо примостил небольшую хрустальную вазу с маленьким вересковым букетиком, принесённым её Мужчиной. Белые как снег хлопковые салфетки, скрученные и перевязанные алой ленточкой, лежали рядом с массивным, чуть позеленевшим от времени бронзовым подсвечником в виде устремлённого вверх перекрученного каната, на котором отбрасывала неяркий свет толстая восковая кремовая свеча.

Два массивных резных деревянных стула каштанового цвета с жаккардовой обивкой фисташково-коричневых узоров гармонировали с чуть увядшими жёлтыми розами кофейных гобеленов, повидавших не одно поколение владельцев замка.

– Значит, через две недели ты возвращаешься в Россию? И мы расстанемся навсегда? – голос её дрогнул.

– Дорогая, это жизнь. Срок моей стажировки закончился. Как бы я ни хотел быть с тобой, но пора обратно в Россию.

– И что ты там будешь делать?

– Буду искать работу. Закончив наш с тобой «Heriot-Watt», я думаю, обязательно что-нибудь найду. Я буду тебе звонить. Будем общаться. А когда получу отпуск, обязательно приеду к тебе, где бы ты ни была.

Она перевела глаза на стену, запахнутую в шоколадный гобелен, казалось, изучая особенности искусства старинного переплетения нитей, о чём-то сосредоточенно размышляя.

– Милый, хочешь, я поговорю с отцом? Он наверняка сможет что-то придумать у себя в Statoil`е, и ты останешься в Европе.

– Нет, не нужно. Я сам.

– Ты не хочешь быть со мной? – её глаза покраснели, и в них сверкнула отблеском слеза.

– Очень хочу, но… Я не хочу быть обузой… И не хочу неприятностей для тебя и…

– Всё. Я решила. Теперь это мой вопрос, – перебила она, незаметно для себя повторив его обычные слова.

Впервые в жизни она вдруг почувствовала решимость и способность преодолеть любое препятствие. Она знала, что отец с его «правильными принципами» всегда против того, чтобы оказывать какое-то содействие кому бы то ни было в трудоустройстве, и уж тем более русским, против которых у него было скрытое предубеждение. Последнее он перед дочерью старался не афишировать, но она всё равно знала.

Она была полна того внезапного подъёма духа и способности преодолеть любое препятствие, которые вдруг вырываются из женщины в минуты опасности. А уж в борьбе за свою любовь её не остановят ни «горящая изба», ни «конь на полном скаку», ни «отец с принципами».

Глава 3

В вашей будущей жизни всё будет работать на латинских афоризмах, сказанных римлянами две тысячи лет назад:

Fortesfortunaadjuvat (Судьба помогает смелым) и

Lucribonusestodorexrequalibet (Запах прибыли приятен, от чего бы он ни исходил)…

Из лекций по римскому праву на юрфаке института МВД.

Осень в тёмно-сером унылом фраке будней рассеянно дирижирует колкими порывами ветра, спамит жёлтыми, красными, бурыми листовками, рекламирующими полезные свойства предстоящих холодов, намекая на скорые зимние активности, лыжи, коньки, сноуборд, а тем, кто на это не ведётся, – просто предлагает обновить свой тёплый гардероб и хорошенько укутать то, что так и не было идеально отшлифовано бессмысленными пробежками летом и изнуряющими тренировками в спортзале. Укутать и успокоиться.

Выйти на балкон с горячим стаканом глинтвейна, окинуть взглядом внизу нескончаемый поток машин на Коломяжском проспекте, продирающихся через застывшие от озноба пробки, почувствовать холод бессмысленной суеты, передёрнуть плечами от проникшей внутрь тебя не прохлады, нет, – морозного безразличия осени, усмехнуться и отпить глоток горячей живительной влаги, вкачнувшей в тебя заряд жизненной энергии, зная, что через минуту ты вернёшься в тёплый дом… К теплу и любви…

Лена сделала ещё глоток глинтвейна. Очередная горячая волна приятно растеклась по телу. Стало хорошо. «Какой интересный мужчина…» – вернувшиеся такие же тёплые мысли приятно обняли её. Вспомнилось их первое свидание в музее, прогулка по Невскому проспекту. На душе было уютно и хорошо. Его бархатный твёрдый голос вновь зазвучал у неё в голове:

«Лена, вы были в Строгановском дворце? Я, к своему стыду, нет. Блестящая атмосфера, изысканный стиль и невероятная энергетика ушедшей эпохи. Там обязательно нам нужно побывать».

Такие мужчины встречаются нечасто. Она повернула голову:

– Чубайс Анатольевич! А вы что думаете на этот счёт?

Чубайс Анатольевич неслышно вздохнул, с жалостью посмотрел на неё взглядом, которым обычно смотрят на людей, которым бог не дал ни ума, ни красоты, ни внутреннего содержания, но которых не бросишь в силу своей врождённой порядочности и необходимости заботиться о близких тебе, но таких недалёких индивидах, с которыми тебя свела жизнь и которым без тебя не выжить в этом жестоком мире.

Чубайс Анатольевич, или – как фамильярно, по его мнению, звала его Лена – «Чуба», был здоровенный огненно-рыжий котяра. Полное отсутствие намёка хоть на какую-то породу компенсировалось той редкой симпатяшностью и милотой, на которую ведутся все кошатницы. Лена потеряла голову от этого красавца, ещё когда он был маленьким шаловливым котёнком. Чубайс знал, что эта женщина стала жертвой его невообразимой харизмы, и полностью использовал её в своих корыстных целях. На рынке она покупала ему говяжью вырезку. Радужную речную форель он не любил, поэтому она брала филе сёмги на двоих, причём хвост предназначался не ему. Специальную ветеринарную диету «Пурины Проплан» он категорически отвергал, ей приходилось тратить немало усилий, чтобы уговорить его поесть этих вкусняшек. Иногда он снисходительно улыбался этой простушке и откушивал немного «Пурины». Лена была счастлива. Мужчины должны иногда баловать своих женщин.

Когда Чубайс был недоволен поведением Лены, он при первой же возможности выскакивал через приоткрытую входную дверь, в два прыжка пролетал лестничный пролёт наверх, останавливался и ждал, когда Лена выскочит за ним. Весь его недовольный взгляд, устремлённый на Лену, говорил: «Извини, но я ухожу, мне надоело, что ты выбрасываешь дохлых мышей и воробьёв, которых я ловлю и приношу тебе в постель, ещё тёплых, прямо к утреннему кофе! Я терпеть не могу, что кричишь на меня, когда я, охраняя тебя, рискуя жизнью по ночам, дерусь с шуршащим целлофановым чудовищем! Что ты повадилась воровать мои какашки из лотка! И, наконец, я видел, что ты иногда гладишь чужих котов! Так дальше продолжаться не может! Мы должны расстаться!».

Лишь после того, как она его поймает, прижмёт поближе к сердцу и сама ему что-то сладко замурлыкает, он её прощал. На самом деле он тоже её любил, но, как главный мужчина в доме, знал, что женщин нужно держать в строгости и не показывать им своих чувств без особой надобности.

***

Разноцветное оранжево-жёлтое неистовство листвы в Елагином парке казалось ненастоящим. Будто огромный великан плеснул из гигантского ведра жёлтой краской на усталые деревья. Но плеснул не совсем точно: часть попала на растрёпанную дождями траву. Пришлось брать второе ведро, оно оказалось с оранжевой краской. Опять великан был неточен. Часть листвы на деревьях осталась незакрашенной, и много краски оказалось пролито на обшарпанную непогодой землю, мгновенно окрасив смятые листочки. Осталось у него несколько маленьких ведёрок с красной и зелёной красками. Пришлось ему кисточкой точечно устранять свою неловкость, завершая отдельными красными и зелёными штрихами свой воссозданный по памяти пейзаж. Он ему так понравился, что решил не использовать своё последнее ведро с коричневой краской, а приберечь его на пару недель…

Волшебный Вальс №2 Шостаковича, льющийся из динамиков, висящих где-то высоко на деревьях, уже закружил с твоей душой на «раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три», и она, счастливая, летела в танце, не чувствуя осенней хандры, забыв проблемы будней, общение с неприятными людьми и злые взгляды.

Внезапное дуновение ветерка с Финского залива, крикнувшего: «Танцуют все!», – и мгновенно жёлтые и красные пары листьев сорвались с деревьев и закружились друг с другом над прудом – «раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три», – подлетая и опускаясь, разбегаясь и снова устремляясь друг к другу. Зелёные листочки трепетали от страсти на деревьях, но не решались к ним присоединиться.

Два белых лебедя, чуть склонивших от стеснения свои прекрасные головы, вели этот танец. Серые утки жались в конце пруда, ожидая приглашения кавалеров, занятых в самые красивые моменты жизни, как и все мужчины, едой.

Ободзинский бежал по утреннему, ещё не проснувшемуся парку, вдыхая полной грудью густой и сочный воздух леса, наслаждаясь великолепием природы, приветливо улыбавшейся ему.

– Доброе утро! – донеслось спереди.

Незнакомый жилистый старичок в старой, потерявшей цвет ветровке, в тёмно-синих трениках и серой шапочке, бегущий навстречу, приветственно поднял руку.

– Доброе утро! – Ободзинский не останавливаясь улыбнулся в ответ.

Он любил прибегать на пробежку в субботу пораньше, когда ещё не полностью рассвело, если, конечно, накануне весёлый вечер пятницы не переходил в ночь. Но такие сабантуи он устраивал себе редко. Если прибежать в парк пораньше, то в качестве бонуса ты получал особую утреннюю энергетику парка. Казалось, Её Величество Природа, ночевавшая здесь, встречает радостно твой приход и благословляет твой новый день. И люди в это время здесь совсем другие. Ты обязательно услышишь от бегущих незнакомых тебе людей: «Доброе утро!», приветливый взмах руки и получишь улыбку – не дежурную гримасу, как в банке или на кассе «Пятёрочки», а искреннюю улыбку. Для тебя лично!

Карета начинает превращаться в тыкву после девятого удара часов. Волшебство растворяется в воздухе. Воздух по-прежнему свеж, ты заряжен, и настроение отличное, но что-то безвозвратно исчезает. Может, это музыка из динамиков уже не та. Может, это лебеди уплыли в свой домик. Может, старый приятель – столетний дуб, мимо которого ты бегаешь уже четыре года, который приветливо улыбался тебе, забегающему в парк, теперь, на третьем круге, тебя не замечает. Что точно другое – это люди. После девяти утра никто больше не здоровается. Люди бегут по парку куда-то, словно по своим делам, целеустремлённо, в наушниках, ничего и никого не замечая. Даже если ты поздороваешься навстречу бегущему – тебе никто не ответит. Тебя просто не услышат. Тебя просто не заметят. Тебя для них просто не существует.

В начале второго круга у Ободзинского по плану начинались ускорения. Он давно практиковал интервальный бег, то есть на определённых отрезках дистанции внезапно ломал темп бега и ускорялся, а потом вновь продолжал бежать в рабочем темпе. Самое трудное было на третьем круге, когда силы были на исходе и ты с трудом поддерживаешь рабочий темп, а впереди ещё пять ускорений. Пробежав мимо теннисного клуба, из-под крытого тента которого были слышны глухие удары ракеткой, он вышел на прямую своего очередного ускорения.

«Марш!» – скомандовал он себе и рванул двухсотметровку. Через двести метров с колотящимся сердцем, широко открытым ртом, тяжёлыми ногами, задыхаясь, он сбросил темп до рабочего. Ноги отказывались бежать, сердце выскакивало из груди. Теперь самое главное – не перейти на шаг! «Бежать! Бегом!» – захрипел, задыхаясь, он себе. «Раз! Два!» – вдох. «Три!» – выдох. Самое главное – ритмично дышать, дышать… Через двести метров бежать стало чуть легче. Ещё через триста метров темп выровнялся. Готовимся к следующему ускорению. Бежим, отдыхаем… «Марш!» – новое ускорение. Держим, держим темп! Ещё сто метров! Ещё пятьдесят! Вон до того дерева! Сброс темпа.

***

…«Бежать! Бегом!» – ревёт сзади голос замкомвзвода Семёна Тихонова. «Раз! Два!» – вдох. «Три!» – выдох. Самое главное – ритмично дышать, дышать. Кирзовые сапоги уже не то что тяжёлые, они – чугунные. Сердце молотком выбивает лёгкие наружу. Выпученные глаза не реагируют на окружение. Ты не видишь, кто из ребят бежит рядом, кто отстал, кто впереди. Ты знаешь одно – надо бежать, нельзя переходить на шаг. Потому что калаш с магазином, ещё два магазина в подсумке, штык-нож, бьющий по левому бедру, противогаз – по правому, и вещмешок за плечами с шинелью в скатку, резиновым плащом ОЗК[14 - ОЗК – общевойсковой защитный комплект.] и заботливо уложенным внутрь командиром взвода Бобриком кирпичом, который нужно сдать на финише марш-броска, – всё это уже не позволит тебе снова бежать, если ты перейдёшь на шаг хотя бы на секунду. И это не вальяжный бег по стадиону.

Время на марш-броске останавливается по последнему из стартовавшего взвода. Если все прибегут на «отлично», а последний получит «два», то весь взвод получит «два». Тогда – полчаса на отдых, и взвод бежит десятку снова. Ты бежишь вверх по пересечённой местности, прыгаешь через канаву, падаешь, встаёшь, бежишь дальше, взрывы домовых шашек как в тумане, будто не настоящие, но от их дыма ты начинаешь задыхаться, шататься, резь в глазах. «Бежать!!! Бегом!!!» – рёв сержанта сзади.

На высоте кирзачей натянуты какие-то проволочные заграждения, ноги сами как-то тяжело перепрыгивают их, кто-то сбоку споткнулся и упал, кажется, это Вадик Шварумян. «Я больше не могу», – слышится его хрип. Вадика подымают и ставят на ноги, он тяжело, со свистом дышит, его полное тело сотрясается под мокрой гимнастёркой. Виталик Бостриков молча забирает его автомат. «Бежать!!! Бегом!!!» Вадик бежит. Рядом бежит Бостриков с двумя автоматами.

Впереди кирпичное препятствие – «полуразрушенное здание» высотой чуть выше груди, через которое все должны перелезть. Две бегущие впереди нечёткие фигуры по очереди перемахивают его, опёршись на выемку в «окне». Вадик, шатаясь из стороны в сторону, заплетающимся шагом подбегает к «окну», опирается на него, поднимается и… остаётся на нём лежать, с шумом втягивая и выдыхая воздух. Его так же молча, тяжело дыша, сталкивают с «полуразрушенного здания» в сторону финиша, до которого ещё очень, очень долго бежать. Кто-то забирает у него вещмешок. Качающегося Вадика ставят на ноги и орут ему в ухо, чтоб услышал: «Бегом!!! Бежать!!!». Похоже, Вадик Шварумян услышал. Он медленно с невидящим взглядом, как на автопилоте, шатаясь, бежит за Бостриковым. Сил уже нет. Совсем. Ноги переходят на шаг.

– Ободзинский! Бежать!!! Бегом!!! – голос замка, бегущего рядом, звучит уже негромко и как-то вдалеке, как будто кто-то покрутил регулировку громкости окружающего мира и уменьшил звук.

– Я не могу, – свой сбивчивый хриплый шёпот кажется каким-то чужим и нереальным.

– Ободзинский, сука! Ты можешь! Слышишь меня?! ТЫ МОЖЕШЬ! – голос Тихона орёт в ухо, но как-то издалека и негромко. – Повтори, сука!

– Я могу, – повторяешь на автомате.

– Повтори! Повтори!

– Я мо-гу. Я-мо-гу! Я-МО-ГУ! Я-МО-ГУ!!!

«Я!» – вдох. «МО-ГУ!» – выдох.

«Я!» – вдох. «МО-ГУ!» – выдох.

«Я!» – вдох. «МО-ГУ!» – выдох.

«Я могу! Я могу! Я могу!» – пульсирует в мозгу. Как будто открылся тайный канал с энергией и выплеснул на тебя ведро ледяной воды. Мозг вновь работает как часы. К нему подключаются ожившие мышцы, вновь забурлившая кровь, которая до этого растворилась в этом вегетативном студенистом теле, ещё десять минут назад лишённом центральной нервной системы, и, как медуза, полностью автономно выполнявшем механические движения ногами и руками.

С этого момента ты знаешь, что ты можешь в жизни всё. Если ты этого захочешь!

Да! Если я хочу, значит, я могу!

Финишировал взвод вместе. Все пятнадцать «мальчиков». Пятнадцать автоматов, пятнадцать вещмешков с пятнадцатью шинелями в скатку. Пятнадцать кирпичей были сданы старлею. Последние два километра Вадик Шварумян бежал в одной гимнастёрке, у него забрали даже противогаз и штык-нож в чехле, чтобы он добежал. И он добежал. Время остановили по последнему. Взвод получил твёрдую «четвёрку». Конечно, после отдыха потомок Багратидов Шварумян получил в скворечник от Тихона, так сказать, «за высокий уровень холопского сервиса для князя на марш-броске» и наряд вне очереди – «а за что, ваше святейшество, вы сами придумайте». «Князь» особо не возражал. Если бы он не добежал и взвод получил «двойку», «холопы» точно подняли бы его на вилы.

Да, армия – это та школа, которую проходить совсем необязательно в наше время. Но именно там ты узнаёшь самую большую тайну нашей жизни: если я ХОЧУ по-настоящему, значит, я МОГУ! И свой автомат, и свой вещмешок с «волшебным кирпичом» я донесу до цели сам!

В сорока километрах от небольшого городка Борзя, где в середине девяностых проходил срочную службу Ободзинский, сходились границы России, Китая и Монголии. До Читы, столицы области, нужно было трястись ночь на древнем поезде с потёртыми и уже не совсем красными звёздами на вагонах, с дыркой в туалетах вместо унитаза и гордой, чуть схваченной ржавчиной надписью «Советские железные дороги». А до точки, где сходились владения Огненных драконов, предков Чингисхана и Сибирского медведя, летом в сухую погоду можно было домчать на ГАЗ 66 меньше чем за час. Весной же, в распутицу, в разлившуюся по всему краю грязь, наполнявшую всё свободное пространство, это занимало почти столько же времени, как дорога до Читы.

Военных в окрестностях Борзи было больше, чем местных жителей, – ракетчики, танкисты, зенитчики, мотострелки, пограничники. Непонятно, от кого защищало такое количество военных, с учётом того, что ближайшие несколько сот километров сухой и выдуваемой ветрами степи Монголии и сотни полторы километров Китая были абсолютно безлюдны. Со стороны Монголии граница даже не была оборудованной. Монгольских пограничников никто никогда не видел.

+30 градусов в июле и –30 в январе делали боевую подготовку офицеров и солдат, мягко говоря, непростой. К этому добавились развал Союза, провальная война в Чечне, брошенные на произвол судьбы войска, быстро подобранные в наспех сооружённых республиках на осколках некогда великой страны. А о тех воинских частях, которых не подобрали удельные князьки в многочисленных среднеазиатских «…станах», оставшихся на севере родины, Дальнем востоке, Сибири – о них просто забыли на долгие десять лет.

Они жили своей жизнью: в технических парках как-то без поставок запчастей ремонтировали технику. Когда в части появлялась солярка, танкисты выезжали на соседний полигон пострелять, благо снарядов было запасено на двести лет боевых действий, зенитчики радостно выезжали за ними, разворачивали свои пусковые зенитные установки и передвижные радиолокационные станции. Но солярка у них появлялась нечасто.

Поэтому если в их зенитно-ракетном полку комбат Мичурин утром не устраивал спортивный праздник с кроссом, стометровкой и подтягиванием на перекладине, то продавал взвод до вечера в местный колхоз на работы по уборке картошки или разгрузке вагонов с арбузами или яблоками. Колхоз, то есть «фермерское хозяйство», по-новому, платил натурой: десять процентов разгруженного шло на скудный солдатский стол в виде платы за работы.

Всё оставшееся время Ободзинский вместе с Лёхой Гуковым хмуро ковырялся в своей обездвиженной пусковой зенитной установке. Она была парализована ещё до призыва Ободзинского. Со слов их старлея Анатолия Бобрика, в юности она была весёлой и подвижной ракетной установкой, вызывавшей только положительные эмоции у её механиков и операторов. Резво занимала боевую позицию, разворачивалась в исходное положение с опережением нормативов.