скачать книгу бесплатно
Самсонов задумался в свою очередь.
– Хорошо, если начать жизнь заново, вы сделали бы что-нибудь иначе?
– Мужика бы получше нашла, это точно, – почти без паузы ответила неудачливая жена. – Замуж-то мы дурами выходим, а когда умнеем – уж замуж никто не берет.
– А как Александр?
– А что ж Александр? Как тут изменить? Забрали – и забрали. Это уж не мне менять надо.
– Отмазать можно от армии.
– Ну да! Это сейчас можно, если деньги есть.
Доказывать матери ее вину в смерти сына – не самое возвышенное занятие на земле. Самсонов развивал тему в исследовательском нетерпении и в желании поскорее закруглить визит, не думая о благовидности собственного поведения. С каждой минутой ему становилось все тягостней.
– Что вы сейчас думаете о той войне, и что думали тогда?
– Не думаю я войне. Я вообще не понимаю, зачем войны нужны.
– Но существуют же справедливые войны?
– Наверно. Если на родину напали, как же не воевать.
– А если твоя страна напала на другую, надо воевать?
– Как же не воевать, посадят ведь.
– Ну а добровольцем надо идти?
– Кто его знает. Так не скажешь, это надо смотреть. Лучше не воевать, конечно, и не нападать ни на кого, я так думаю.
Из магнитофона звучал уже "Пинк Флойд", The Wall. Привыкший в последние годы время от времени слышать одну-единственную композицию оттуда, про несовершенство системы народного образования, Самсонов развлекся полузабытыми пассажами и задумался о своем никому не интересном прошлом.
– А вот я думаю – если война началась, нужно ее выигрывать, иначе будет еще хуже.
– Да как же выигрывать? А если не выигрывается?
– Костьми надо ложиться. В случае поражения все равно придется, только в больших масштабах. По крайней мере, с Россией всегда так получается. Мы проиграли три войны, в которых общество не желало победы: Русско-Японскую, Первую мировую и Афганскую. Да, еще Чеченскую в девяносто шестом. И что? Потом десятилетиями большой кровью в новых войнах восполняли понесенный ущерб, да так и не восполнили. Вы не согласны?
– Не знаю… Что я вам, президент какой, вы меня спрашиваете?
Своим выступлением Самсонов безжалостно растоптал фундаментальные принципы журналистской этики, и нисколько не сокрушался по поводу содеянного. В своих теоретических умопостроениях об основах профессии он давно вывел постулат хамской провокации на первое место среди всех прочих. Теперь настало время претворять идеи в жизнь.
– Когда пишут, что Афганская война – ошибка или преступление, тем самым утверждают, что смерть вашего сына не имела смысла. Не будет ли вам легче примириться с мыслью об утрате ребенка с сознанием, что его гибель не была напрасной? Мы ведь, в сущности, выиграли ту войну. Войска ушли, а дружественное нам правительство осталось у власти и прекрасно справлялось с ситуацией собственными силами. Пока мы же сами не прекратили военную помощь, хотя их и нашим общим врагам поставки оружия извне продолжались. Победа превратилась в поражение, гибель тысяч солдат утратила смысл.
Мария Павловна оторопела под натиском интервьюера и пыталась обрести душевное равновесие через спокойствие и рассудительность.
– Что такое "примириться"? Конечно, понимаю, что не вернется Сашенька никогда, а так… Лучше вообще не воевать. Вы вот говорите: "костьми надо ложиться". А своего сына допустите? Чтобы он полег?
– У меня нет сына, – просто и без затей, совершенно честно ответил журналист. – Но в войнах торжествуют страны, готовые жертвовать своими сыновьями. Ладно, Мария Павловна, извините. Увлекся я несколько дурацкими рассуждениями. Наверное, мне пора.
Самсонов поднялся, спрятал блокнот внутренний карман, выключил магнитофон, потихоньку добравшийся уже до "Машины времени" и окинул прощальным взором комнату младшего Первухина.
– Как, уже уходите? – воскликнула без подлинного чувства в голосе Мария Павловна. – Ведь так и не поели!
– Что ж, работа такая, – скорбно и скучно ответил журналист.
– Да как же так! – продолжала отрабатывать долг гостеприимства хозяйка. – Даже неудобно. Вроде как я вас голодным из дома выгоняю.
– Не беспокойтесь, Мария Павловна, я не голоден, – в прежнем тоне продолжал наигрывать Николай Игоревич, – и не переживайте так. У вас же здесь не столовая, и я не ужинать к вам приходил. Приходил я поговорить, и мы поговорили, спасибо вам за прием.
За разговорами Самсонов постепенно продвигался к выходу, но на полпути остановился, осененный новым вопросом.
– Мария Павловна, вы религиозны? Извините, я все в своем хамском ключе. Все извиняюсь и извиняюсь, но все равно спрашиваю.
– То есть, верую ли во Всевышнего?
– Ну да, веруете ли?
– Верую. Батюшка у нас очень хороший, в храме Рождества Христова. Знаете, старая церковь в центре города? Отец Серафим. Такой замечательный батюшка! После службы домой возвращаюсь – будто помолодела. И строгий какой! Казалось бы, ну что он мне сделает? А к исповеди иду – аж дрожь бьет.
– Что же он, ругает вас?
– Да нет, что вы. Наверное, печалится больше. Иногда кажется – лучше бы отругал! А он только сокрушается, почти без слов, только взглядом и голосом. Епитимью суровую наложит – так прямо с облегчением от него ухожу.
– Да что же за грехи у вас? – с обычной бесцеремонностью продолжал допрос Самсонов. – За что же вас еще наказать можно?
– Да как же? Что ж я, праведница? Смертных грехов на мне нет, слава Богу, но в суетной жизни своей грешна. То позавидую кому, то зла пожелаю. Мало ли что.
– И давно вы крестились?
– Да вот, как храм восстановили, в нем и крестилась, у отца Серафима. Когда же это было?
– В прошлом тысячелетии, – кисло сострил журналист.
– Как так? Ну да, в девяностые, – махнула рукой и улыбнулась Мария Павловна.
Самсонов несколько секунд стоял на месте, как бы не зная, куда идти, потом двинулся снова к выходу, выговаривая официальной скороговоркой ритуальные прощальные фразы:
– Спасибо вам за угощение, до свидания. Читайте очерк в следующем номере.
– Вам спасибо, что зашли! А газету обязательно куплю и почитаю.
Оказавшись на улице, журналист, вновь поколебавшись, как в квартире, отправился не в редакцию, а вновь в чужую коммуналку, в лапы сладострастного Алешки. Ему удалось просочиться к своему жилью, не будучи обнаруженным, и он обосновался там, тихий и голодный, скрываясь от слежки, словно подпольщик.
Какое-то время Самсонов, внешне бесцельно, валялся на раскладушке и смотрел в потолок. В действительности он думал. В голове клубились доводы и контрдоводы относительно разных планов очерка, ни один из которых не мог перевесить другие. Возможно, звонок из администрации уже состоялся, и главред ждет его смерти. В таком случае вообще об очерке можно забыть, по какому бы плану его не сотворить. Если звонка не было и не будет до трех часов дня завтра, можно сунуться со скандальным вариантом. Чтобы получить втык от главного и остаться в исходной точке карьерного роста? Возможно, о карьерном росте тоже можно будет забыть. Сенсация не обнаружена, причина истерики Ногинского не установлена, повод для скандала незначительный. Кому он понадобится со своими чахлыми обличениями? С течением времени Николай Игоревич все более склонялся к компромиссному плану, и в той же мере с той же скоростью портилось настроение. Невозможность уложить в полторы тысячи слов историю жизни Первухина лишала Самсонова права браться за нее.
Голодный и терзаемый сомнениями, журналист отошел к беспокойному сну. Утром он проснулся от шума дождя за окном. Сквозь окно лился мутный свет, капли бежали по стеклам и натекали лужицами на подоконнике. Самсонов с ужасом посмотрел на пустую мокрую улицу и твердо решил на работу не идти. Закончив в меру возможностей утренний туалет и не позавтракав, он вернулся в комнату и сел на пол, опершись спиной на стену. Взял валявшуюся рядом папку Ногинского, достал из нее листы чистой бумаги, из своих карманов – ручку и блокнот, и провалился в творческий процесс. Блокнот ему не очень-то и пригодился, поскольку повествовал он об отличном парне, которого ценили друзья, который осыпал розами единственную для него девушку, ушел на войну и погиб, но которого по-прежнему помнят. По именам автор назвал только Марию Павловну и Петра Никаноровича, а также учительницу химии. В заданном объеме текст разместился с полным комфортом, без растяжек и сжатия. По мнению Самсонова, в основных позициях очерк соответствовал истине.
Труд был набело завершен к часу дня, черновые листки остались на полу, окончательный вариант лег в папку, та разместилась под мышкой у Самсонова, а сам он вышел в коридор и столкнулся с Алешкой. Тот стоял прямо за дверью и, видимо, смотрел на нее, потому что Самсонов, открыв эту дверь, сразу уткнулся взглядом в бессмысленные глаза печального соседа. Журналист молчал ошарашенно, Алешка – собираясь с мыслями. Наконец, последний сказал:
– Ты че у меня кассету-то крутил?
Николай Игоревич рассвирепел, выматерился в сердцах, после чего в самой нелицеприятной форме предложил извращенцу найти работу и не пугать людей.
– Нашел дурака – на дядю горбатиться. Я че пришел-то: ты ведь в газету пишешь?
– Пишут в газету читатели, а я там работаю.
– И че, про Первухина пишешь?
Самсонов второй раз за утро вздрогнул от неожиданности.
– Ты был с ним знаком?
– А то! Я морду ему бил.
– За что?
– За дело.
– То есть, за девчонку?
– Точно, за бабу. А че ты про него пишешь-то? Написал бы лучше про меня.
– Когда тебе мемориальную доску откроют, обязательно напишу. Если тоже мне поручат. Стану главным городским специалистам по местным мемориальным доскам.
– Не дождешься.
– Так когда ты его бил?
– А я помню, что ли? Я день не записывал.
– Ну, в школе еще?
– Конечно! После школы я его и не видел.
– На танцах?
– Да вроде.
– И как все вышло?
– Да друган у меня был, телку свою хотел поучить, а этот козел влез.
– За что поучить?
– А чтобы не динамила. Сучка такая, сказала ему, что, пока от нас не отстанет, ему ни хрена не обломится.
– От кого "от вас"?
– Ну, компания у нас была. Она с ним гуляла, гуляла, но не давала ни в какую, а потом выступила с такими заявочками!
– А что у вас за компания такая была? В ментовке часто ночевали?
– Да ты че? Какая ментовка? Ты на меня не смотри, это я сейчас бичую. А тогда рассекал с пацанами по Бродвею в полном прикиде, телок пользовал направо и налево.
Бродвеем в начале восьмидесятых на молодежном жаргоне называлась, разумеется, главная улица города, Самсонов и сам так называл ее в пору своей юности. Теперь он смотрел на Алешку и думал о невозможности случившегося. Надоедливый скудный умом сосед как бы случайно оказался причастен к сюжету порученного незадачливому журналисту очерка. Подобный авторский прием в литературном произведении Николай Игоревич без тени сомнения счел бы чрезмерной натяжкой. В происшествии ему увиделась и другая сторона: в последний вариант очерка новая история не помещалась никоим образом. С одной стороны, она укладывалась в рыцарский образ, с другой -объяснение сложного устройства личной жизни юной Светланы Ивановны займет недопустимо много места. Можно применить прием упрощенчества: пусть она станет жертвой нападения неизвестных хулиганов. Сроки поджимают, но можно попробовать втиснуть абзац-другой уже в редакции, на компьютере.
– Ну так че, ты о нем из-за этой доски пишешь? – напомнил о своем существовании Алешка.
– Написал уже, – бодро ответил ему Самсонов. – Извини, мне давно на работу пора. Кстати, а как его звали?
– Кого?
– Того другана, который телку хотел поучить.
– А зачем тебе?
– Подумал – может пригодиться.
– Перебьешься.
– Чего ты? Срок давности истек давным-давно, да и не напишет сейчас никто никакой заявы.
– Ну и что, причем здесь заява.
– Что, до сих пор его боишься?
– Кого это я боюсь?
– Другана своего. Сколько вас было-то там?
– А тебе какое дело?
– Я же о нем очерк пишу. Ты вот подкинул новенькую информацийку, надо ее вставить.
– Щас, вставил один такой.
Алешка перешел на обсценную лексику и проявил признаки агрессии, надвинувшись на Самсонова и отбросив его предупредительно вытянутую вперед свободную от рукописи руку.
– Рехнулся, что ли? – возмутился журналист, но в ту же секунду случилось непонятное. Он словно потерял равновесие, а также ориентацию в пространстве вообще, сделал несколько шагов в сторону по коридору и присел на корточки. В голове звенело, нижнюю челюсть с левой стороны пекло жарким пламенем, мысли спутались.
– Что, не нравится? – поинтересовался Алешка.
Самсонов вернулся в себя, поднялся на ноги, и не глядя на врага, молча поспешил к выходу, оставив свою чужую комнату распахнутой настежь.
На улице по сравнению с утром все изменилось. Дождь закончился, солнце слепило глаза и серебрило усыпанные капельками листья кустов, журналист излучал мужество и решимость, поскольку никто не видел его позора.
