Воспоминания бывшего солдата

Вот пример, доказывающий, что если оружие есть, оно хоть и случайно, но выстрелит. Иду я между палаток, навстречу молоденький врач. Не успел я поднять руку к пилотке, из палатки раздался выстрел. Лейтенант схватился за голову и сел на траву. Из палатки выскочил старшина. Он чистил пистолет и в стволе оказался патрон. Конец истории счастливый. Лейтенант во время выстрела зевнул, и пуля пробила обе щеки, не задев ни одного зуба. Итог был нешуточный. Полк выстроили, и командир вперемежку с матом приказал нас разоружить, чтобы мы без войны не перестреляли друг друга. Случай с лейтенантом был не единственным. Другие были не столь безобидными. Теперь патроны выдавались только боевому охранению и часовым.

Нас отправили в лесополосу километров в десяти от аэродрома. На наше солдатское счастье, на поле лежали брикеты соломы и мы подстелили их в палатках вместо матрацев. Тогда я в первый раз за два месяца, хоть и было нельзя, снял на ночь сапоги. Благости продолжали на нас сыпаться. Приехала полевая баня, и только представьте, с тёплой водой. Пол огромной палатки устали ароматной хвоей. За два месяца мы впервые помылись. Надо отдать должное каптерщику, который каждые два дня менял портянки. Иначе ноги пропали бы.

У нас теперь была масса свободного времени. И мы из газеты «Правда» запускали воздушных змеев. Офицеры к нашей забаве относились снисходительно. Нам выдавали в огромных количествах краковскую полукопченую колбасу, ею отьелся, даже Кулагин. Испорченной колбасой топили полевые кухни. Мы получили за три месяца зарплату и не в рублях, а в сертификатах. Деньги пролежали в наших карманах одни сутки, потому что на следующий день из Германии приехал автолавка со всякой хренотенью: перочинными ножиками, китайскими фонариками, зажигалками, бритвами и съестным. Я купил себе печенье, конфеты, сгущёнку и всякие продукты. Сертификаты как-то даже слишком быстро улетучились.

В нашем почти, что детско-сладостном безделье всё-таки ложка дегтя была. Каждую неделю батарею зачем-то выстраивали в шеренгу, заставляли раздеваться до трусов и устраивали шмон. Комбат Стрюков в этом не принимал участие, но ротные с непонятным азартом шерстили наши карманы, не брезговали залезать в сапоги и трясти портянки. Бывало, что и находили то зажигалку, то авторучку, то несколько крон. Попавшихся, почему-то не наказывали, а вещи исчезали в неизвестном направлении.

Наши рации были допотопными и неэффективными. Куда эффективнее оставалось сарафанное радио. Вот оно и принесло нам в лесополосу печальную новость. В пункте полковой медицинской помощи (ПМП) служил парень, которого угораздило влюбиться в чешку. Более того, угораздило их обоих, любовь делает людей не в меру доверчивыми. Они обратились к командиру полка за разрешением жениться. С порцией солдатского мата он ответил: « Связался сукин сын с контрой», его отправили на губу. Но он не угомонился и написал письмо родителям в Москву, а те наивные и скорее всего интеллигентные люди (ну как же не понять чувства детей) отправили просьбу всё тому же комполка, разрешить их сыну жениться на чешке. Парня отправляли ближайшим рейсом в Каунас. Отсидев десять суток на полковой губе, он вышел и застрелился. Историю рассказали и забыли. Не было ни комментариев, ни сочувствия, ничего, что хотя бы отдаленно напоминало несогласие с начальством и тем более протест.

Последним, но несостоявшимся самострельщиком мог стать Венгер. Мог, но не стал. Вот как было дело. Время шло к осени, и, стало быть, где дембелю. Подходит ко мне после отбоя Венгер. Просит узнать у знакомца писаря из штаба, попадет ли он в первую очередь дембелей. А демобилизовали в два этапа, или как говорили в два эшелона с разницей в месяц. Я узнал, Венгра в списках первоочередников не было. Пришлось его огорчить. И чтобы не наблюдать страданий моего врага, я вышел с сигаретой на улицу. Следом за мной вышел Венгер, постоял подле, а затем мрачно бросив: «Если кто спросит меня, ты меня не видел», и пошёл в поле. Очереди из желавших узнать, где же Венгер, не наблюдалось. А между тем уже смеркалось. У меня закрутилось в голове «Не иначе стреляться, Стрельнет и не найти». Я побежал к Стрюкову. Дальше все произошло быстро. Венгер далеко не ушёл. Наверное, тоже думал, что в темноте могут не найти. Стрюков отнял у него пистолет. Тем дело и закончилась. Ночи становились холодными. Нам привезли тёплые десантные куртки.

Вскоре нас посадили в грузовики и повезли в сторону вокзала. Выгрузили вблизи города на холме, дали огромный брезент и мы под ним заночевали. Проснулись от выстрелов, схватились за автоматы, но патронов уже не было. Откинули брезент, увидели седую от инея траву, а далеко внизу поле, по которому шла охота. Я увидел впервые, как гнали зайцев. Впереди бежали зайцы, за ними неслись собаки, а за собаками шли охотники.

Нас построили и пешим ходом отправили на вокзал. Чехи выделили нам очень комфортные вагоны с мягкими диванами с туалетами в каждом вагоне и широкими сеточными полками для поклажи, на которых можно было выспаться как в гамаке. Я проснулся уже в Польше. По сравнению с Чехословакией, Польша поразила своей бедностью. Бедные, тёмные домишки, покосившийся сараюшки и бедно одетые люди. Они улыбались нам в полуоткрытые окна, махали руками. Мы выбрасывали мужчинам пачки сигарет. На одной станции подошел поляк с полным портфелем водки. Он менял одну бутылку на наши часы. Начавшуюся было оживленную торговлю прекратил наш Стрюков. Он вырвал у поляка портфель и присев на корточки, на наших глазах под охи и ахи, методично расколотил об рельсину одну бутылку за другой.

Так без происшествий (несостоявшиеся распитие водки происшествием считать нельзя) мы добрались до нашей границы. Через двадцать пять лет мне пришлось побывать в Польше. Я не узнал страну и людей. Всё изменилось. Сельская Польша обрела совсем другой ландшафт. Каменные дома, одноэтажные, двухэтажные, красиво одетые люди. В городах на каждом углу закусочные, кофе с ароматными и зазывными вкусными запахами.

И вот мы подъехали к нашей границе. Нас выгрузили из замечательных чешских вагонов и перегрузили в товарные без окон, с двухъярусными нарами на которые бросили пучки соломы. Смотрели мы, опираясь на перекладины, в открытые двери. Мимо нас проплывали почерневшие от старости избы о двух окнах, работающим в полях людям, мы махали руками (к хорошему быстро привыкаешь), на нас смотрели люди с хмурыми лицами и никто не махнул рукой в ответ. Было холодно. Спасали десантные куртки. Туалеты в этих условиях само собой отсутствовали (малую нужду мы справляли все в эти же открытые двери, а для большой, состав периодически останавливался и все, как зайцы разбегались по кустам). Почему-то, некстати, и не по делу, но вспоминался Достоевский с его нехорошим человеком, который ко всему привыкает. Худо ли бедно, но мы добрались до Каунаса. Наш состав остановился на запасных путях. Нас спрятали как будто после какого-то нехорошего дела. Но женам офицеров дали знать, где мы находимся. Их встречали с цветами, слезами и радостью, как после великой победы. Нас никто не встречал. Пошел мелкий дождь. Мы забились под козырек какого-то там лабаза. Спросить о наших дальнейших действиях было ни у кого, офицеры ушли по домам. Оставалось стоять под этим козырьком. Машины за нами пришли только через четыре часа. В казарму мы вошли как в родной дом. За три месяца на почте накопились посылки и денежные переводы. В трёх домах рядом с полком зелье продавали денно и нощно. Началась большая пьянка. Кто-то выбросил из окна гранату. Мне под подушку сунули взрывпакет. Веселье выплеснулось из всех берегов. Дежурный офицер не справился с ним и вызвал комполка. Разъяренный полкан как всегда виноватых искать не стал, а выстроил весь полк поголовно на плацу. В мегафон, в категорически неуставных выражениях он объяснил нам, кто мы есть, полк на месяц увольнительных и приказал стоять на плацу до подъема. Жизнь вошла в своё прежнее русло.