Адъютант императрицы

Зораида опустила вуаль и молча возвратилась во внутренние покои императрицы.

Николай открыл дверь из приемной, Салтыков занял место адъютанта позади своей повелительницы; камергеры и статс-дамы выстроились в длинные блестящие ряды, и, несколько минут спустя, государыня появилась в тронном зале, приветствуемая громкими криками радости всего многочисленного двора. Первыми подошли к ней великий князь и принцесса Гессенская; затем приблизились иностранные дипломаты и вельможи русские, среди которых первым был Григорий Григорьевич Орлов.

Неподвижным взором смотрел он на императрицу и произнес:

– Желаю вам, ваше императорское величество, счастья по случаю торжественной победы Румянцева, которая избавила вас и ваших верных слуг от тяжких забот и предохранила государство от больших опасностей.

– Я никогда не сомневалась в том, что счастье и победа останутся неизменно за нашими знаменами, – с гордой уверенностью ответила Екатерина Алексеевна, – и что мои полководцы и мои храбрые войска снова возвратят плоды победы, однажды утерянной.

Орлов сжал губы и его глаза блеснули диким гневом.

– Ваше императорское величество, – воскликнул он, – не доверяйте слишком счастью; на горизонте надвигается темная грозовая туча и, чтобы отклонить ее, необходимо все силы государства взять в сильные и надежные руки.

– Вы правы, князь Григорий Григорьевич, – произнесла Екатерина Алексеевна, – и в минуты радости государыня должна думать об опасностях, грозящих государству. У Румянцева сильная, надежная рука, победитель турецкой силы сумеет усмирить и бунтовщиков.

Глухой звук вырвался из груди Орлова, его лицо помертвело, губы дрожали, и, казалось, хотели произнести ужасную угрозу, но его брат, Алексей Григорьевич, стоявший позади него, схватил его за руку и оттащил в сторону.

Государыня, казалось, не заметила этого впечатления от своих слов, ее взгляд скользил по всем окружающими Граф Панин стоял, печально поникнув головой; все прочие держались в стороне от опального, так что вокруг него образовался свободный круг, как будто все сторонились его как зачумленного.

Екатерина Алексеевна быстро подошла к нему, подала ему руку и громко сказала:

– Вам подобает сегодня моя благодарность, граф Никита Иванович! Вашей мудрой, прозорливой политике обязана блестящая победа Румянцева; воспитание моего сына, вверенное вашим надежным рукам, ныне окончено; пока враг угрожал границам государства, не подобало праздновать бракосочетание великого князя, теперь же через две недели от сегодня оно будет праздноваться и тем закончится ваша служба при вашем высоком воспитаннике и он, я надеюсь, никогда не забудет ваших наставлений, когда Провидение призовет его к власти над святой Русью. Но я прошу вас продолжать ведение моих внешних дел и будьте уверены, что в вас я всегда буду чтить и любить своего верного советника.

Гробовая тишина царила вокруг. Граф Панин дрожал так сильно, что едва мог держаться на ногах, слезы полились из его глаз, он склонился к руке императрицы и произнес невнятные слова благодарности.

Великий князь поспешил к графу, нежно обнял его и в порыве чувств прижал государыню к своей груди, к чему она, несмотря на нарушение этикета, отнеслась с благосклонной улыбкой.

Григорий Григорьевич Орлов хотел выступить вперед, но его брат Алексей удерживал его и отводил его все дальше от императрицы.

Екатерина Алексеевна собиралась продолжать свой обход; стоявшие поблизости теснились вокруг графа Панина и, насколько раньше избегали его, настолько теперь наперерыв спешили выразить ему свои пожелания по поводу выпавшей на его долю чести. Вдруг, пробиваясь сквозь тесные ряды; поспешно вошел офицер в высоких сапогах, весь запыленный. Преклонив колено пред государыней, он воскликнул:

– Слава нашей высокой повелительнице, великой государыне императрице Екатерине Алексеевне! Бунтовщики уничтожены, изменник Емельян Пугачев закован в цепи и находится на пути в Москву, чтобы по приговору вашего императорского величества получить должное наказание.

Екатерина Алексеевна прижала руки к сердцу, взвела свой взор к небу и невыразимая радость озарила ее лицо; затем она спокойным, ясным голосом, в котором не слышалось ни малейшего волнения, сказала:

– Случилось так, как должно было случиться: карающее небо поразило дерзкого преступника. И так будет со всеми внешними и внутренними врагами отечества, пока в моих руках будут находиться меч и скипетр святой Руси!

– Да здравствует Екатерина Алексеевна, великая, непобедимая государыня! – воскликнул граф Панин.

Великий князь повторил эти слова и, с восторгом подхваченные, они пронеслись по обширным парадным залам.

При известии о поимке Пугачева Григорий Григорьевич Орлов испустил глухой крик; его глаза налились кровью, на губах выступила пена, кулаки сжались, и, казалось, он хотел проникнуть вперед к государыне; но его брат Алексей Григорьевич силой удержал его и оттащил к стене. Однако все собравшееся общество, обратившее свое внимание всецело на государыню, не заметило происшедшего. Бешенство князя Орлова достигло крайних пределов, в припадке безумия он издавал хрипящие звуки, между тем как брат старался оттащить его все дальше и дальше. Вдруг Григорий Григорьевич вырвался от него и, расталкивая лакеев и караул у дверей, бросился к выходу из тронного зала. Алексей Григорьевич поспешил за ним по коридору и вниз по большой лестнице, пока, наконец, не настиг его уже на улице.

– Прочь! – кричал Григорий Григорьевич, отталкивая брата, – прочь из проклятого дома лживой изменницы; дьявол с нею в связи!.. Слышите вы, подземные силы? Слышите, возьмите меня, мою душу, отмстите ей и свергните с высоты, на которую я поднял ее. Она хочет погубить меня, как погубила всех, кто доверялся ее соблазнам!

Улицы были запружены народом, в честь торжества победы над турками в окнах домов горели огни. Известие о поимке Пугачева распространилось с изумительной быстротой. Испуганные и удивленные взоры были обращены на бушующего князя Орлова.

– Да, брат, да, – сказал Алексей Григорьевич, – ты прав, силы неба или ада услышат твой зов и отмстят за тебя. Но теперь пойдем, пойдем, ради бога, домой!

Григории Григорьевич остановился; его до крайности возбужденное состояние внезапно сменилось полным упадком сил; тяжело повис он на руке брата и разразился судорожным рыданием. Все поспешнее тащил его Алексей Григорьевич, поддерживая его дрожащую руку и направляя его спотыкающиеся шаги; когда они, наконец, достигли Мраморного дворца, он упал у подъезда; испуганные лакеи сбежались и понесли его в квартиру, где Алексей Григорьевич привел его в чувство и остался у его постели, печальный и озабоченный.

Глава 38

Долго еще продолжались в Петербурге торжества и ликования; всякий, имевший какое-нибудь отношение ко двору, старался как можно яснее показать, насколько он рад двойной победе императрицы над внешними и внутренними врагами. Государственные сановники и высокопоставленные придворные соперничали друг с другом, раздавая бедным подарки и устраивая на свой счет народные увеселения. Народ с радостью принимал все это, темь более, что победа над турками не только льстила национальному самолюбию, но в этом видели также доказательство особого Божьего благоволения к православным христианам и святой Руси.

Напротив того, во дворце, после торжественного богослужения и блестящего приема императрицы, царила полная тишина. Казалось, императрица хотела этим показать, что хотя она и благодарна Богу, но собственно никогда и не сомневалась в победе своих войск над турками и над мятежниками и относится к этому, как к делу вполне естественному. Она велела своим министрам делать обычные доклады, продолжала вести легкие беседы с Дидро и даже несколько ограничила свои приглашения на обеды и вечерние собрания. Точно так же вели себя ее непосредственные приближенные. Спокойно и почти равнодушно говорили они о блестящих успехах, которые привели весь народ в радостное упоение. Если можно так выразиться, был дан официозный лозунг: императрица приказала победить и ее генералы, конечно, одержали победу.

Потемкина никто не видел. Он не являлся ни на маленькие вечеринки в Эрмитаже, ни к обедам, не принимал многочисленных посетителей, собиравшихся в его приемной, желая осведомиться о его здоровье. Менее посвященные начинали думать, что расположение, которое императрица питала к своему генерал-адъютанту, было только мимолетной прихотью, и наплыв царедворцев в приемной, по-видимому, забытого адъютанта стал заметно уменьшаться. Те же, которые глубже знали внутреннюю жизнь дворца и поддерживали сношения со сведущей дворней, знали, что Екатерина Алексеевна долгие часы проводила у Потемкина, и потому, чем больше скрывались его отношения к императрице, тем с большим усердием они старались выказать ему свое участие и преданность частыми визитами и справками о его здоровье.

Князь Орлов выказывал беззаботную веселость. Он давал офицерам различных полков ежедневно блестящие обеды. В его доме царило необузданное веселье. Он появлялся на парадных гуляньях, входил в толпу, которая всегда приветствовала его восторженными кликами, с мелкими мещанами и крестьянами пил водку, отлично умея делаться популярным в народе. Он полными пригоршнями бросал золото и громко смеялся, любуясь вызванной этим давкой и смятением. Государыня также постоянно приглашала его на маленькие собрания и принимала с изысканной вежливостью; так что казалось, будто она или не заметила его резкой выходки на торжественном приеме, или совершенно забыла об этом. Но ближайшие к Орлову люди замечали в нем болезненное, лихорадочное беспокойство; он говорил беспрерывно, его руки дрожали, резкий, беспричинный смех сменялся у него неожиданной мрачностью. Его брат Алексей Григорьевич часто озабоченно присматривался к нему и заклинал его добиться разговора с императрицей, чтобы выяснить свои отношения к ней. Но Григорий Григорьевич с язвительной усмешкой всегда отклонял такой совет.

– Я посадил ее на престол; так неужели же мне унижаться пред ней? – восклицал он. – Дрожать должна она предо мной; она отлично знает, что находится в моих руках. Я поставил клеймо на ее любовнике, так что он не решается показываться на свет Божий. Оба они не осмелятся больше идти наперекор мне!

После таких речей Григорий Григорьевич стремительно выбегал, чтобы не слышать слов брата, и чаще стал прибегать к своему любимому напитку – замороженному шампанскому и рому, в котором он находил забвение от томившего его беспокойства, и засыпал поздней ночью на несколько часов.

Пойманный Пугачев был, наконец, доставлен в Москву генералом Павлом Потемкиным и заключен там под строгую охрану.

Императрица хотела совершенно забыть о восстании, после того как последнее было подавлено. Его главный виновник не должен был быть ни предметом сострадания, ни любопытства, но, во всяком случае, она желала знать результаты расследования всего дела. Последнее было поручено военному министру графу Чернышеву и князю Григорию Григорьевичу Орлову, которым было приказано отправиться в Москву.

Князь Орлов принял это поручение с особенной радостью; он усматривал в своем назначении расследовать такое важное дело признак того, что государыня не осмеливается поколебать его положение. Он поделился своим мнением с братом Алексеем, но последний только озабоченно покачал при его словах головой.

Обо всех этих своих распоряжениях государыня сообщила Потемкину и тот, вполне одобрив эти меры, обратился к ней со следующим предложением:

– Слишком важное дело должно быть расследовано в Москве; злонамеренный бунтовщик, дерзнувший посягнуть на престол моей высокомилостивой повелительницы, должен потерпеть следуемое по закону наказание. Но пред этим он должен сказать всю правду. Как ни опытны в государственных делах граф Чернышев и князь Орлов, но дело сыска и допроса – особое дело, требующее исключительных знаний и привычки. Немало тяжких преступников побывало в казематах Петропавловской крепости, не раз ее коменданту приходилось участвовать на допросах; и вот для того, чтобы пролить полный свет на все злосчастные и ужасные проступки этого дерзкого самозванца, я позволил бы себе посоветовать вам, ваше императорское величество, приказать и коменданту крепости отправиться в Москву. При таких сложных обстоятельствах ни один опытный человек не будет лишним.

– Ты прав, Григорий Александрович. Я принимаю твой совет; необходимо добиться полной правды.

Таким образом, к двум сановникам, отправившимся, по повелению государыни, в Москву, присоединился и комендант.

Однако Потемкин, который в появлении Пугачева подозревал руку Орлова и до которого дошли слухи о таинственном монахе, прибывавшем в крепости в день блестящего смотра войск, положившего начало благоволения к нему императрицы, не ограничился этим первым успехом своего плана свержения ненавистного ему Орлова. Имея в своем распоряжении опытных лиц, следивших за каждым шагом Орлова, он выбрал одного из них и направил в Москву с поручением проследить за всем допросом Пугачева и сообщить ему все подробности. Малый оказался очень ловким и, не жалея денег, которые ему в изобилии дал Потемкин, сумел пристроиться за дверями того помещения, в котором происходил допрос, и таким образом мог слышать его во всех подробностях.

Посредине комнаты, которые была отведена для допроса и перед входом в которую стояла под ружьем усиленная стража, находился стол, весь заваленный исписанными бумагами, документами; за ним сидел главный прокурор верховного суда, назначенный вести протокол заседания. Две боковые двери, ведшие в соседние комнаты, были завешаны плотными сборчатыми портьерами. Князь Орлов и граф Чернышев заняли приготовленные для них кресла и немедленно вслед за тем в комнату ввели под сильным конвоем Пугачева. Солдаты, с заряженными ружьями, со штыками, тотчас же покинули зал, ожидая у самых дверей новых приказаний.

Пугачеву было приказано сесть на деревянную скамейку, находившуюся в некотором расстоянии от стола. Вид его был ужасен и вызывал чувство сострадания. На нем был толстый армяк, его руки и ноги сковывали железные цепи, концы которых были прикреплены к железному кольцу, закованному на его шее. Его лицо, на которое свешивались коротко остриженные волосы, было землистого цвета; искаженные физическими и душевными страданиями черты выражали тупое равнодушие; никто не мог бы узнать в этом немощном, жалком человеке гордого вождя, который еще так недавно управлял сотнями тысяч людей, украшал себя императорской короной.

Он бросил исподлобья робкий взгляд на сидевших пред ним сановников и горькая улыбка показалась на его устах, когда он заметил на них голубую Андреевскую ленту, еще так недавно украшавшую его грудь. Затем он сел на указанное ему место, поник головою и под тяжестью звенящих оков его руки бессильно опустились на колена.

Прокурор верховного суда начал допрос; он обвинял подсудимого в преступном вооруженном восстании против своей императрицы, в убийстве императорских генералов и солдат, попавших к нему в плен, и наконец, в святотатственном злоупотреблении царским именем и знаками царского достоинства, причем после каждого обвинения спрашивал его, признается ли он в приписываемых ему преступлениях.

Пугачев отвечал на все эти вопросы кратко, едва слышным «да», а порою ограничивался легким кивком головы. Только после вопроса, не было ли у него сообщников в преступном замысле, он выпрямился; старая сила воли блеснула в его глазах и он громким голосом ответил:

– Все те храбрецы, которые последовали за мной, являются моими сообщниками, но, когда я начинал свое дело, они не принимали в нем никакого участия, так как веровали в меня и следовали за мной в убеждении, что служат правому делу и освобождают отечество от еретического преступного и незаконного правления!

Прокурор записал этот ответ подсудимого и продолжал приподнятым тоном свой допрос:

– Самым тяжелым преступлением, которое ты совершил, Емельян Пугачев, является твоя наглая, богохульная, злонамеренная ложь, что ты – император Петр Федорович, прах которого уже давно покоится в Александро-Невской лавре, что ты – супруг нашей великой Божьей милостью императрицы Екатерины Алексеевны.

– Я верил в это, – звеня цепями, возразил Пугачев, причем поднял кверху руки и, как бы в клятве положил их на сердце.

– И ты до сих пор веришь?

– Не знаю, – с горечью и с болью возразил Пугачев. – Я не знаю, есть ли на этом свет правда, сотворил ли меня Бог для того, чтобы жить и страдать, существуют ли небо и ад, где я опять встречу ту, которую я на земле любил и чье верное сердце пронзила моя рука, чтобы избавить ее от позора и бесчестья; но я знаю, что если имеется ад, то из него вышел дьявол, который вселил в мою душу ужасную мысль, что я живу двойной жизнью и что во мне ожил опять император Петр Федорович.

Как надломленный, он упал на скамейку; из его тяжело дышавшей груди вырвался тихий стон.

– А кто же был тот, кто навеял тебе эти мысли? – спросил прокурор. – Если правда – все то, что ты говоришь, то он является твоим настоящим, единственным сообщником, еще больше, чем ты, виновным во всех преступлениях, которые ты совершил в безумном и преступном ослеплении.

– То был монах, – продолжал Пугачев. – Мог ли я не верить его словам, если считал его осененным Духом Святым, когда он посетил меня в Петропавловской крепости, куда меня заключили в день смотра после возвращения из турецкого похода.

– В крепости? – спросил прокурор, тогда как Орлов, склонившись над столом, поспешно делал заметки. – Я должен теперь спросить вас, господин комендант, был ли Пугачев в крепости, и кто был тот монах, которому вы разрешили свидание с подсудимым?

– Да, мне было приказано арестовать казака, очень похожего на этого Емельяна Пугачева; он бесновался как безумный, когда его заперли в каземат, но вдруг успокоился, когда к нему был впущен монах. Кто был последний, я не знаю, – с дрожью в голосе ответил комендант, – его лицо было скрыто под монашеским облачением.

– Почему же в таком случае вы позволили ему видеться с заключенным? – спросил дальше прокурор.

Я исполнял свои обязанности, – ответил комендант. – Тот монах принес мне приказ, разрешавший ему доступ к заключенному и повелевавший мне выдать ему узника. Казак Емельян Пугачев был тогда арестован за незначительное преступление и, согласно приказу, был уведен из тюрьмы тем же монахом.

– Да, – воскликнул Пугачев, – да, он мне возвратил мою лошадь и дал кошелек дьявольского золота, тогда, ослепленный его словами, я был завлечен в степи моей родины, а оттуда на полный блеска путь, который привел меня вот сюда, после того как я своей собственной, несчастной рукой пролил кровь своей возлюбленной, дорогой Ксении!

Слезы текли по щекам, цепи звенели на дрожащем теле.

– За что был тогда арестован этот казак? – спросил прокурор.

– Не знаю, – ответил комендант. – Я арестовал его по приказу его светлости господина фельдцейхмейстера, – продолжал он, испуганно поглядывая на Орлова, – который Пугачев сам вручил мне.

– А монах, – спросил прокурор, прослушав вскользь этот ответ, – монах? Как вы решились допустить к заключенному монаха и передать его последнему?

– По приказу его светлости господина фельдцейхмейстера. В виду моей ответственности, я сохранил приказ и могу представить, – возразил комендант твердым голосом, спокойно выдерживая злобный, угрожающий взгляд Орлова.

Воцарилось долгое глубокое молчание. Орлов дрожащей рукой водил пером по лежавшей пред ним бумаге.

– Не можете ли вы, ваша светлость, – почтительно сказал прокурор, – дать нам сведения о том происшествии и о личности того таинственного преступного монаха, который для своих низменных целей получил вашу подпись и так злоупотребил вашим доверием?

Орлов вскочил; его сверкающее глаза глядели грозно и дико, он разломал на мелкие куски перо и швырнул на стол.

– Спрашивайте подсудимого, – резко крикнул он, – это – ваша обязанность, и записывайте его ответы, но не смейте обращаться ко мне со своими дерзкими вопросами! Я – не такой человек, которого можете допрашивать жалкий писец, вроде вас! Что, черт возьми, могу я знать, откуда взялся тот жалкий плут! Я подписываю свое имя сотни раз в день, и что мне за дело, если этим злоупотребляют?

Снова наступило глубокое молчание.

Комендант стоял вытянувшись по-военному, опустив к земле острие своей шпаги.

Во время резкой выходки Орлова прокурор и граф Чернышев сидели смущенные, потупив свои взоры.

Пугачев, при первых же словах князя, встрепенулся, его глаза заблестели и тяжелое дыхание вырвалось из его открытого рта. Свои закованные руки он поднял, как бы желая схватить и удержать нечто призрачное.

– Вот! – воскликнул он, – этот голос я узнаю; слишком глубоко проникли в мою душу его звуки, чтобы я мог ошибиться! Это – голос дьявола, который в виде монаха искушал меня и толкнул меня в пропасть, на дне которой нахожусь я теперь, разбитый. Да, да, это – он! – в ужасе крикнул он, глядя на Орлова, – да, это – он, в каком бы виде он теперь ни являлся, он – царь ада, злой дух лжи… Берегитесь его, берегитесь! Милосердный Боже! Пошли Своих святых защитить меня от него. Он погубил мою жизнь на земле, спаси теперь мою душу!

Он упал со своей скамейки на колени и широко открытыми глазами в ужасе смотрел на Орлова, скованными руками делая крестное знамение.

Разъяренный Орлов вскочил и, обращаясь к прокурору и стуча кулаком по столу, крикнул:

– Это – плоды ваших бесстыдных вопросов! Если вы, ничтожный писец, осмеливаетесь привлекать к своему наглому допросу первого государственного сановника, то не удивительно, что мятежник в своих безумных фантазиях не менее дерзок и отважен. Что ему терять? Вы же ответите мне за свою дерзость! Или, быть можете, все это – комедия? – крикнул он, задыхаясь от ярости. – Кончайте живее свой допрос. Дело все ясно!.. Бунтовщик сознался в своем преступлении. Уведите его теперь отсюда! Помните, если вы скажете еще одно слово, вы узнаете, что значит противиться Григорию Орлову.

Прокурор серьезно струсил и, зная могущество всесильного Орлова, поспешил к дверям, чтобы исполнись его приказание.

Солдаты вошли, окружили Пугачева, который все еще стоял на коленях и в ужасе глядел на Орлова. Его подняли. Он позволил себя увести, но, уходя из комнаты допроса, странно поглядывал назад и цеплялся за солдат своего конвоя, как бы ища у них защиты от человека, голос которого так сильно поразил его.

По уходу самозванца Орлов снова обратился к прокурору и, потребовав от него протокол допроса, прочитал его и, оставив в нем лишь признание Пугачева в святотатственном принятии на себя имени императора Петра Федоровича, приказал немедленно же составить новый акт допроса, а черновик его тут же уничтожил.

Все было исполнено согласно его приказанию. Граф Чернышев и комендант отбыли из Москвы на следующий день, Орлов же несколько задержался и лишь через два дня после них отправился в Петербург, чтобы донести государыне о результатах своего следствия…

Однако еще ранее его прибытия Потемкин получил от своего доверенного подробный доклад обо всем происшедшем в Москве. Отпустив своего посланца с большой наградой, он торжествующе воскликнул:

– Ну, князь Григорий Григорьевич, теперь ты в моих руках! Конец твоей власти и всемогуществу!

Он тотчас же поспешил к императрице и, подробно сообщив ей о сцене допроса, прибавил:

– Вы видите, ваше императорское величество, какие слуги стоят у ступеней вашего престола! Заверяю вас своим словом, все было так, как я передал вам. Благоволите в подтверждение этого расспросить графа Чернышева и вытребовать у коменданта приказ князя Орлова, и вы убедитесь, какую пропасть рыли у ваших ног ваши былые друзья.

– Спасибо тебе, Григорий Александрович. Я не знаю, как благодарить Господа за то, что Он удержал меня от дарования Григорий тех полномочий, которых он просил у меня! Да, как ни темна ночь, но все же ясный свет солнца победоносно рассеивает ее тьму… Еще раз спасибо тебе! Пошли к графу Чернышеву мое повеление незамедлительно явиться ко мне по приезду из Москвы, и потребуй от коменданта письменный приказ, по которому он выпустил тогда этого несчастного безумца.

Воля государыни была исполнена; она долго совещалась с графом Чернышевым. Он не скрыл от нее ничего и таким образом все сведения Потемкина вполне оправдались.

Орлов, вернувшись в Петербург, на следующее же утро, в обычные приемные часы государыни явился в Зимний дворец.

Екатерина Алексеевна приняла его в присутствии Потемкина и графа Чернышева.

Князь Григорий Григорьевич спокойно приступил к своему докладу.

– Ваше императорское величество! – заявил он, – дерзновенный бунтовщик сознался во всех своих провинностях, и ждет вашего приговора себе. Вот здесь, в этом документе, записано его предерзостное признание. Он верил в то, что он – истинный император Петр Федорович, и называет себя вашим супругом.