Адъютант императрицы

Придворные начали дефилировать пред высоконареченными женихом и невестой, и хотя последние в эту минуту и составляли центр всей церемонии, но, тем не менее, глубокие поклоны всех кавалеров и дам гораздо более относились к императрице, нежели к цесаревичу и принцессе; каждый остерегался выказать наследнику слишком большую почтительность и участие и всем своим обликом старался доказать, что, несмотря на приказ всемогущей монархини, никто не в состоянии хотя бы на минуту затмить собою это блестящее светило.

Позади Екатерины Алексеевны стоял Потемкин, могучая фигура которого высоко возвышалась над императрицей и казалась еще колоссальнее вследствие гордо поднятой головы. Он высокомерно глядел на дефилирующих государственных и придворных сановников, которые, казалось, столько же склонялись пред ним, как и пред императрицей.

Рядом с Потемкиным стоял Дидро в своем скромном сером костюме; его взоры точно так же гордо были устремлены на склоняющуюся толпу придворных, но этот столь ревностный проповедник принципов всеобщего равенства, по-видимому, с особенным удовольствием занимал привилегированное место позади могущественной самодержавной владычицы, пред которой преклонялась и трепетала вся Европа. Дидро снисходительно смотрел на подобострастные поклоны кавалеров и дам, которые в высшей степени мало разделяли его теорию равноправия всего человечества.

Еще до окончания придворной церемонии в комнату вошел, никем не замеченный, небольшого роста, скромного вида человек и остановился в дверях зала. Ему было на вид лет шестьдесят; его бледное лицо носило следы усиленной умственной работы. На нем был простой, но элегантный черный шелковый костюм, затканный серебром; манеры его несколько угловатой и худощавой фигуры хотя и не обличали придворного лоска, но были полны спокойной уверенности, которую придает людям сознание собственного достоинства и умственного превосходства.

Зоркий взгляд императрицы тотчас же открыл в толпе нового пришельца, который, казалось, с некоторым удивлением глядел на происходившее кругом. По ее приказанию, паж приблизился к скромному незнакомцу и подвел его сквозь всю толпу к императрице, которая, отойдя несколько в сторону, вполголоса углубилась с ним в беседу.

Общество пришло в некоторое замешательство; каждый старался мысленно объяснить себе это новое явление и даже окидывал беспокойным и испытующим взглядом незнакомца, который поглощал все внимание императрицы, хотя Потемкину этот незнакомец своим внешним видом менее чем кому-либо, мог внушить опасение соперничества.

Наконец, церемония окончилась; все присутствующее выразили молодой чете пожелания счастья и расположились широким полукругом пред царственными особами.

– Граф Никита Иванович, – обратилась императрица к Панину. – Вы позаботитесь, чтобы документы, касающиеся только что совершившегося здесь счастливого события, были опубликованы завтра, в день торжественного обручения. Что касается меня, – продолжала она, между тем как Панин ответил ей низким поклоном, – то я должна исполнить одну обязанность, которая в виду этого самого счастливого события является для меня еще более настоятельной. Радость, которую вы все со мною разделяете, заставляет меня еще живее чувствовать, насколько драгоценна жизнь моего возлюбленного сына для русского государства и русского народа; не только чувство матери, но и забота государыни о будущем благе своего народа возлагает на меня обязанность оградить эту драгоценную жизнь от всякой опасности, а между тем, к моему глубокому прискорбию, таковая опасность в настоящую минуту угрожает моей столице. Оспа, которая в восточных областях покосила уже много жертв, неуклонно приближается к столице и все меры предосторожности не в состоянии были остановить роковое нашествие этой заразы; ее губительное дыхание проникает в беднейшие хижины, равно как и во дворцы, и не щадит никого, начиная от последнего нищего до наследника престола. Но Бог в своей неизреченной мудрости и благости избрал орудие для избавления человечества от этого ужасного бича.

Все собравшиеся с ужасом внимали словам императрицы, говорившей так открыто о приближении эпидемии, которая в глазах людей того времени обладала какою-то сверхъестественной демонической силою разрушения и распространение которой до сих пор старались окружать глубокою тайной.

Все стали робко прислушиваться, когда государыня заговорила о целительном средстве; полагали, что дело идет о каком-нибудь чудотворном исцелении, так как молитвы, крестные ходы и окропление святою водою до тех пор были единственными средствами, употреблявшимися против заразы.

– Один английский врач, – продолжала императрица, – по вдохновению Божию сделал открытие, что коровья оспа, введенная в человеческую кровь, после непродолжительного и легкого заболевания делает тело недоступным для губительного яда оспы.

Упоминание о спасительном средстве вызвало среди присутствующих почти такой же страх, как и сама болезнь, от которой оно должно было предохранить; и, несмотря на почтительность, внушаемую присутствием императрицы, кое-где послышались восклицания ужаса при одной мысли о введении ядовитой прививки от больного животного в человеческий организм.

– Я пригласила сюда ученого доктора Димсдаля, – продолжала Екатерина Алексеевна, указывая на незнакомца, – он вполне освоился с новейшим открытием доктора Дженнера и убедил меня в целительном действии этого средства против всех заразных болезней; поэтому я решилась охранить своего сына и судьбу государства от надвигающейся грозной опасности.

На этот раз общий крик ужаса раздался в ответ на слова государыни, произнесенные ясным, спокойным голосом. Цесаревич побледнел и посмотрел на мать с мрачною угрозою, как бы обуреваемый ужасными мыслями, пробужденными в его душе могущественными темными силами. Принцесса Вильгельмина робко прикоснулась к руке жениха; даже Потемкин задрожал от волнения, между тем как Дидро озабоченно и укоризненно покачал головою.

– Ваше императорское величество, – произнес граф Панин, приблизившись к государыне, – вы возложили на меня заботу о воспитании его императорского высочества и о его духовном и телесном благополучии; я отвечаю пред вами и всем государством за его драгоценную жизнь, на которой держится будущность русского народа и великих начинаний вашего императорского величества. Поэтому я не могу допустить такое посягательство на жизнь его императорского высочества!..

Екатерина Алексеевна посмотрела на него взглядом, полным царственного величия, и сказала:

– Я прощаю вам вашу смелую речь, граф Никита Иванович, так как она внушена вам верною преданностью мне и моей семье, преданностью, которую вы постоянно доказывали мне. Я убедилась, что целебное средство – не безумный риск, но верное спасение; доктор Димсдаль объяснил мне, как совершается опыт; я поняла его объяснение и поэтому верю ему.

– А я, ваше императорское величество, – сказал доктор Димсдаль по-французски с сильным английским акцентом, – ручаюсь вам головою за благополучный исход!

– Что значит голова какого-то чужеземца, принятая в заклад за жизнь великого князя и будущность государства!.. – произнес граф Панин, пожимая плечами.

– Вы правы, Никита Иванович, это не может служить достаточною порукою. Я решила оградить своего сына и наследника и весь мой народ от разрушительного действия страшной заразы, которая сгубила уже тысячи жертв; я убеждена, что средство доктора Дженнера предохраняет от нее. Но вы правы, граф Никита Иванович, – воскликнула она со сверкающими взорами, – голова чужестранца не может идти в залог за жизнь моих подданных, за жизнь цесаревича; императрица сама должна исполнить то, что она повелевает своему народу; мать, предлагающая своему сыну целебное средство, должна прежде сама испытать его. Я прикажу сделать себе прививку доктора Дженнера, в пользе которой я убеждена, и, лишь после того, как я лично на себе испытаю ее благотворное действие, попрошу и моего сына последовать моему примеру, и прикажу всему своему народу избавиться таким простым путем от смертоносной заразы!

– Это невозможно, ваше императорское величество, совершенно невозможно! – воскликнул Панин. – Вы хотите подвергнуть свою жизнь такой опасности? Этого не должно быть, это должен решить правительствующий сенат; я уверен, что это высшее правительственное учреждение торжественно воспротивится подобному решению. Ваше императорское величество! Ваше доблестное самоотвержение не знает границ, – прибавил он, склоняясь пред гневными взорами императрицы.

– Сенат? – воскликнула Екатерина Алексеевна. – Но если бы я была мужчиной и могла так же смело владеть мечем, как твердо я держу скипетр, и если бы я повела свое войско в кровавый бой – скажите мне, граф Никита Иванович, разве в этом случае сенат, опасаясь за мою жизнь, вздумал бы удерживать меня, хотя бы я повела на смерть тысячи своих подданных? Сенат прославил бы геройское мужество полководца, а теперь, когда я хочу поставить на карту свою жизнь для спасения тысячей людей, неужели сенат решится воспротивиться моей воле?

– Нет, ваше императорское величество, нет, это невозможно! – в свою очередь, воскликнул Потемкин. – Что, если заблуждается тот врач, который еще не применил своего изобретения в своем отечестве?

– Нет, он не заблуждается, – возразила императрица, ласково взглянув на взволнованное лицо Потемкина, – он не заблуждается, так как на себе самом испытал верность своего средства. Поверьте мне, Григорий Александрович, – прибавила она, положив свою руку на руку Потемкина, – поверьте, что я ради какого-нибудь безумного предприятия не решилась бы легкомысленно рисковать своею жизнью, которая сулит мне еще много-много счастья и осуществление массы блестящих надежд. И если Европа, которая так превозносится над нами, питает суеверный страх пред этим благотворным открытием, то пусть она теперь узнает, что русская императрица не колеблется, когда ей с помощью просветительной науки предстоит избавить свой народ от губительной язвы.

Потемкин молча склонил голову.

Императрица говорила тоном, не допускающим возражения.

– Ваше императорское величество, – произнес Панин, – ваше намерение великодушно и возвышенно, и я уверен, что и сенат выразит вам свое восхищение; но все-таки я нахожу полезным предложить ему, чтобы сначала лучшие врачи нашего государства исследовали это дело и уже после результатов его…

– Все врачи Европы до сих пор были бессильны в борьбе с оспою, – перебила его государыня, – и их суждение не имеет в моих глазах никакой цены; если же сенат помнит свои обязанности, то он должен последовать моему примеру. Доктор Димсдаль, готовы ли вы?

– К вашим услугам, ваше императорское величество! – ответил доктор, вынимая из кармана небольшой футляр с хирургическими инструментами.

Крик ужаса пронесся по залу. Цесаревич бросился к своей матери с распростертыми руками, Панин загородил дорогу врачу, а Потемкин, забыв в этот миг все правила этикета, схватил императрицу за руку.

Екатерина Алексеевна тихонько высвободила свою руку, гордо выпрямилась и заговорила таким строгим тоном и с таким повелительным взглядом, что все присутствующие робко замерли:

– Я объявила о своем решении; кто осмелится противиться воле государыни? Григорий Александрович, подайте мне кресло!

Потемкин молча придвинул ей кресло.

Императрица села и легким, грациозным движением откинула кружевной рукав платья. Доктор Димсдаль вынул из футляра маленький граненый флакончик с жидкостью, омочил ею кончик длинного, тонкого ланцета и затем, к ужасу всех присутствующих, погрузил блестящее острие в белую и полную руку императрицы.

По залу пронесся лишь один глубокий вздох.

Панин стоял пораженный, скрестив руки на груди; ландграфиня Гессенская в изнеможении оперлась на руки дочерей. Дидро, высунувшись вперед, с любопытством следил за операцией. Цесаревич схватил руку Разумовского и, дрожа от страха, глядел на императрицу; Потемкин опустился на одно колено и поддерживал руку государыни, между тем как доктор вторично смачивал острие ланцета.

– Я думала, что это причинить боль, – заметила императрица с ясною улыбкою при виде маленькой едва заметной капли крови, появившейся на белой поверхности ее кожи. – Продолжайте, доктор!..

При гробовом молчании окаменевшего от ужаса общества доктор Димсдаль погрузил еще-семь раз ланцет в руку императрицы. Затем он отступил с молчаливым поклоном.

Государыня поднялась с места, опустила рукав и осведомилась:

– Сколько времени надо ждать действия прививки, доктор?

– Восемь или девять дней, ваше императорское величество, – ответил Димсдаль.

– А какой следует мне вести образ жизни, пока оспа не выйдет наружу?

– Соблаговолите, ваше императорское величество, пока продолжать ваш обычный образ жизни, в дальнейшем достаточно будет ограничиться простой диетой и некоторыми средствами для уменьшения жара.

– Хорошо! – сказала Екатерина Алексеевна. – Я надеюсь, – прибавила она, гордо оглянувшись кругом, – что сегодня я ценою лишь нескольких капель крови выиграла сражение в борьбе с врагом, дотоле непобедимым, и в продолжение столетий бывшим бичом моего народа.

– Клянусь Богом, ваше императорское величество, – воскликнул Дидро, улыбаясь и со свойственной ему непринужденностью дотрагиваясь до плеча императрицы, – я удивляюсь вам; сознаюсь откровенно, у меня никогда не хватило бы мужества так смело играть со смертью.

– Итак, – ответила императрица, – вы убедились здесь, в России, что и монархини, о которых вы, к сожалению, кажется, не слишком блестящего мнения, иногда обладают сознанием долга и мужеством исполнить его.

Цесаревич сжал руку Разумовского и дрожащим голосом прошептал:

– Я никогда не решился бы на это, Андрей Кириллович, никогда, Бог – свидетель! Неужели же мне оспаривать престол у такой женщины, которая вдобавок моя мать? Даже древние великие герои, которыми мы восторгаемся, не могли бы совершить больший подвиг! – И, целуя руку матери, он воскликнул: – благодарю вас, ваше императорское величество, благодарю от лица моей родины. Теперь же да будет и мне дозволено сделать опыт, дабы моя доблестная родительница не слишком превзошла меня в своем великодушии!

– Нет, нет, сын мой! – возразила императрица, – я не могу подвергнуть опасности твою жизнь, за которую так трепещет граф Панин, до тех пор, пока не обнаружатся результаты произведенного надо мною опыта; моя жизнь возместима, твоя же нет.

– Что же касается меня, ваше императорское величество, – воскликнул Потемкин, – то я желаю немедленно произвести над собою этот опыт; я требую этого как доказательство милости вашего императорского величества. Операция может произвести в мужском организме иное действие, и если вы, ваше императорское величество, желаете вполне обезопасить жизнь цесаревича, то разрешите произвести этот опыт над мужчиною.

Он засучил рукав мундира и приблизился к доктору Димсдалю.

Последний вопросительно посмотрел на императрицу.

– Исполните его желание, – продолжала Екатерина Алексеевна, – генерал привык рисковать своею жизнью в борьбе против всех врагов моего государства; он заслуживает почетного места наряду со своей государыней.

Доктор Димсдаль быстро и уверенно совершил операцию.

– Мы с вами – товарищи по оружию, – произнесла императрица, улыбаясь и подавая руку Потемкину. – Теперь же, – весело продолжала она, – мы уже достаточно занимались оспой; пора успокоить нервы этих кавалеров и дам и предоставить им более отрадное зрелище, – присовокупила она, бросив насмешливый взгляд на шептавшихся придворных. – Нас ожидает спектакль, мы увидим представление «Тартюфа»; я хочу напомнить моему уважаемому другу Дидро, что и в его отечестве был монарх, решившийся воплотить на сцене дух великого Мольера.

Она взяла под руку все еще дрожавшую ландграфиню и направилась через ближние покои в маленький театральный зал Эрмитажа.

Цесаревич следовал за ней с принцессой Вильгельминой. Последняя задумчиво и серьезно шла под руку с высоконареченным женихом, склонив голову и тихо шепча про себя:

– Она прибыла сюда бедной и одинокой принцессой, а теперь она – всемогущая властительница; мужество и сила воли служили ей оружием. Я тоже чувствую в себе мужество и силу воля.

Потемкин также впал в задумчивость и мрачно поглядывал на шествовавшую впереди его государыню. Его губы слегка шевелились, шепча слова, вылетавшие из его груди наподобие легкого и горестного вздоха:

– Она не знает чувства страха! Может ли мимолетная женская любовь пересилить в ней монархиню?

Глава 10

В ту эпоху в отделении дворца, которое императрица называла своим Эрмитажем, еще не было того законченного блистающего роскошью и изяществом театра, который ныне помещается в значительно расширенном здании и служит для придворных спектаклей.

Императрица выбрала для театра один из наиболее обширных салонов, в котором приказала воздвигнуть невысокие подмостки для сцены, отделенной от зрительного зала раздвигающимся по сторонам занавесом. Легкие полотняные кулисы и почти точно такой же фон представляли примитивную декорацию; несколько рядов стульев составляли места для зрителей. Посредине, на первом плане стояло золоченное кресло с туглавым орлом, предназначенное для императрицы; рядом с ним помещалось несколько других более простых кресел с легкими ручками. Эти предназначались для ландграфини, цесаревича и принцесс.

После того как императрица и владетельные особы заняли свои места, гофмаршал подал знак к началу представления.

Французские актеры с необычайной уверенностью и мастерством справлялись с нелегкой задачей, играя на импровизированной сцене в столь непосредственной близости к зрителям, высокое общественное положение которых, казалось, должно было вселять в них смущение, и едва ли знаменитая комедия Мольера когда-либо была разыграна лучше, нежели здесь, пред северной властительницей и ее избранным придворным кругом.

Дидро и здесь, к ужасу всего общества, продолжал нарушать строгие правила этикета. Он несколько раз с живостью принимался аплодировать и кричать «браво», причем императрица каждый раз с улыбкой следовала его примеру, и таким образом весь двор принужден был аплодировать по инициативе скромного философа.

Больше всех артистов выделялась Аделина Леметр в роли Эльмиры; благодаря своей живости грации и правдивости исполнения. Испытываемое ею волнение придавало ее игре известный подъем; ее мимика, речь, все движения так удивительно подходили к характеру изображаемой роли, что Дидро поминутно разражался восторженными знаками одобрения и даже сама государыня несколько раз ясно произнесла: «Браво, Эльмира!» – после чего и восторг толпы достиг крайних пределов энтузиазма.

Первый акт кончился, все столпились около императрицы, стараясь услышать какое-нибудь ее замечание, чтобы по возможности приукрасить его и выдать за свое.

– Я привыкла восхищаться вашим национальным гением, – обратилась императрица к Дидро, – и как жаль, что этот блестящий творчески дух, который некогда сияющим ореолом окружал трон вашего великого короля, в настоящее время, невидимому, совершенно угас в высших слоях вашего общества.

– Это произошло оттого, что у нас нет более Людовика Четырнадцатого, – ответил Дидро, пожимая плечами, – и нет также Екатерины, которая могла бы заменить его.

– «Заменить», говорите вы? – воскликнул подошедший Потемкин. – Но мы можем заменить только то, что в состоянии сравниться с нами. Как ни блестяще было царствование Людовика Четырнадцатого, окруженного лучшими умами своего народа, но Екатерина стоит выше: она соединяет вокруг своего престола умы всех стран, заимствуя от них все лучшее, чтобы передать в облагороженном виде счастливому русскому народу; это больше, чем мог совершить Людовик Четырнадцатый. И потому Россия, будущности которой положено прочное основание, со временем достигнет большего величия, нежели Франция; здесь гейши Запада, Востока, Севера и Юга сольются в единую стройную гармонию.

Дидро ничего не возразил на это; он вспомнил о своем разговоре с императрицей, и его слова, сказанные ей, нашли себе почти точное подтверждение в воодушевленных речах Потемкина. Тем не менее, его национальное чувство страдало при сравнении, которое гордый русский вельможа делал не в пользу его родной Франции.

– Вы мне льстите, Григорий Александрович! – весело промолвила Екатерина Алексеевна. – Но меня утешает сознание, что я всеми силами постараюсь оправдать на деле ваше лестное мнение, и, быть может, это удастся мне. Ведь не в настоящую минуту, – прибавила она, с улыбкой указывая на Дидро и Потемкина, – я вижу пред собою сочетание критической философии старой Европы и пылкой фантазии Востока, и в этом направлении должен развиваться дух моего народа. Восточная поэзия, – поводя кругом взорами, задумчиво продолжала она, – напоминала мне милое дитя Востока, юную душу которого мне страстно хочется озарить лучом европейского просвещения, а между тем это робкое создание все еще таится от яркого света. Где Зораида? Ей следовало бы быть здесь, но она по своей застенчивости опять исчезла. Граф Румянцев прислал мне любимую дочь великого визиря, которую он взял в плен при штурме турецкого лагеря. Это – прелестная девочка, нежная и свежая, как роза Шираза; в ее глазах светится сказочная греза поэтического Востока; я полюбила ее, как родную дочь. Визирь предлагал за нее крупный выкуп, но мне не хочется расставаться с ней; меня соблазняет мысль следить за развитием этой нежной почки, которая под влиянием света разума свободно достигнет полного и пышного расцвета. – Произнося это, государыня знаком подозвала к себе пажа и приказала ему: – Николай Сергеевич, поди, отыщи Зораиду; она, вероятно, скрылась где-нибудь в моих покоях, чтобы избежать общества, которого она боится; отыщи ее и тотчас же приведи сюда; я желаю, чтобы она всюду появлялась вместе со мною.

Паж, лицо которого покрылось яркою краской, отвесил поклон и поспешно удалился.

Гофмаршал возвестил, что все готово к началу второго акта. Императрица заняла свое место и представление продолжалось.

B то время как общество, внимая словам Мольера, продолжало, по примеру Дидро, осыпать похвалами актеров, паж направился к боковым покоям, которые были теперь совершенно пусты.

Молодому человеку, которому на вид было не более семнадцати лет, чрезвычайно шел надетый на нем костюм, состоящий из короткого красного шелкового камзола, шитого золотом и отороченного мехом; изящные сапоги из мягкой желтой кожи довершали наряд. Его стройная фигура обладала всею гибкостью, свойственною ранней юности; благородное бледное лицо, обрамленное длинными светло-русыми кудрями, еще не утратило детской чистоты лица, но в больших темно-голубых глазах светилась уже недетская отвага, а легкий пушок над верхнею губой придавал его мягким женским чертам первый отпечаток мужественной силы.

Паж медленно шел по залам, приложив руку к беспокойно бившемуся сердцу, но, по-видимому, никого не искал, как то приказала императрица, а уверенным шагом дошел до дверей зимнего сада, освещенного матовыми лампами и погруженного в фантастически полумрак. На пороге он остановился, как бы не решаясь продолжать путь, его грудь дышала беспокойно, а щеки еще более покраснели. Затем он быстрыми шагами поспешил по усыпанной серебристым гравием дорожке этого удивительного сада, созданного капризною фантазией самодержавной повелительницы и заключавшего в себе роскошнейшие цветы и самые редкие плоды всех стран света.

Дорожка извивалась в тени изящных древесных и цветочных групп. Паж выбрал кратчайший путь и ускорил шаги; затем его шаги замедлились и наконец, при одном повороте он неожиданно остановился с полуподавленным восторженным восклицанием.

Действительно картина, представившаяся его взорам, была способна возбудить удивление и восхищение даже у человека, привыкшего к фантастической роскоши двора «северной Семирамиды». Из сверкающей, искусственно сложенной скалы выбивался серебристо-светлый ручей, изливавшейся в круглый бассейн каррарского мрамора и тихо плескавшейся на его дне едва заметными волнами. Вокруг бассейна расположились полукругом густые кусты роз, покрытые теми роскошными цветами, аромат которых в садах Востока вдохновляет соловья для его томной и страстной любовной мелодии. Над этою душистою оградой склонялись стройные стволы и роскошные листья веерных пальм. Вся эта группа была освещена бледно-голубыми фонарями, почти создававшими иллюзию озаренного вечерним светом неба.

Возле струящегося источника, рядом с бассейном, стояла круглая скамья, сложенная из нежного, мягкого мха; на ней, грациозно изогнувшись, сидела молодая девушка, вполне соответствовавшая этой сказочной обстановке. На ней была надета доходящая до колен белая шелковая юбка, затканная золотом и перехваченная в талии золотым поясом; широкие шаровары из той же матерей ниспадали до щиколоток изящных ножек, обутых в темно-голубые бархатные туфли. Такой же голубой кафтан покрывал плечи девушки; широте разрезы рукавов позволяли видеть стройные, словно алебастровый руки; черные, как смоль, волосы, прикрытые голубою шапочкой, ниспадали роскошными косами на ее плечи. Кафтан были так густо заткан дорогим шитьем, что едва можно было различить его цвет; драгоценные камни чудной красоты украшали пояс, браслеты, башмаки и головной убор девушки, так что весь ее вид напоминал одну из тех сказочных фей, могущественная сила которых повелевает стихиями и извлекает из недр земных неисчерпаемый сокровища.