Биф Веллингтон, или На..й готовку

– В четверг, – поправила я безэмоционально.

– Да. В четверг. Проведаю тебя. Ведь ты там совсем одна.

Признаться, мне было тошно слушать её наигранное беспокойство. Я то и дело поглядывала то на чемоданы, сжимая в руке блестящий шар, то на входную дверь, словно ожидая появления кого-то. Я вновь ошиблась, предположив, что тётка способна на сочувствие, которое включало в себя мой переезд в её драгоценное жилище. Нет. Похоже, и там мне не было места. Может, она даже считала, что меня и так всё устраивает. В любом случае, я не стала говорить ей, что к четвергу меня здесь уже не будет.

– У меня всё нормально, тётя. Благодарю за участие. Я уже не маленькая девочка и… – Не договорив того, что собиралась сказать, я вдруг замолчала, потому как обнаружила на своём плече бабочку. Она сидела спокойно, медленно шевеля ярко-жёлтыми крылышками. Я понятия не имела, как она называется, но точно знала, что видела её прежде огромное множество раз. Видела высушенной и мертвой, приколотой маленькими булавочками где-то в гостиной. Не без труда я отвела от ожившего насекомого взгляд и заметила, что и все остальные рамочки пусты. Но как такое возможно? Готова поклясться, что ещё несколько минут назад бабочки были на своих местах. Да и где бы им ещё быть? Но глаза мои говорили другое.

– Что ты задумала? – услышала я внезапно обеспокоенный голос тётки.

– До встречи, тётя. – сказала я и прервала вызов.

– Мама, ты здесь? Что происходит?

«Иди за ней», – услышала я шёпот матери, доносившийся как будто из колодца. Просто долетевшее до моих ушей эхо.

Мне и в голову не приходило как-то себя обезопасить. Ведь кто-то посторонний мог проникнуть в дом, да хотя бы пока я ползала под кроватью, пытаясь дотянуться до несчастного шара. Но я точно услышала бы звук отпирающейся двери или, возможно, разбитого оконного стекла. Потому я и толкнула дверь спальни вполне решительно, явно не ожидая увидеть того, что предстало передо мной.

Сотни вполне себе живых бабочек облепили дальний угол комнаты. Тот, в котором когда-то образовалась дыра в полу, под досками которого росли, распространяя зловоние, могучие корни дуба. Что-то манило туда оживших бабочек, и это что-то двигалось. Зажжённые свечи, что стояли на подоконнике и столе, пылали ярким жгучим огнём, на свет которого с того скопления то одно то другое порхающее крылышками насекомое срывалось, влекомое пламенем. Разинув от удивления рот, я наблюдала, как они подлетали к огню, обжигали себе крылья, а затем падали замертво. Но уже через секунду вновь взмывали вверх и возвращались на прежнее место.

«Бабуля была бы в ужасе, увидев их подпалённые крылья», – подумала я. А потом нечто, укрытое тельцами бабочек, вдруг зашевелилось. То, как разноцветные насекомые разом взмыли вверх, выглядело не просто красивым – фееричным. И тем большее впечатление произвело на меня то, что я увидела после всей этой красоты. Притаившись в углу, обхватив колени рукой, сидел мальчуган. Тот самый, которого я видела в своём видении, в котором не смогла найти тело матери. Сидел неподвижно, с любопытством рассматривая меня. Не плакал и не стонал. А должен был бы, судя по тому, что открылось моему взору. Я вскрикнула, не сумев сдержать удивление, а он лишь сказал:

– Они не знают, что умереть не могут. Поэтому и калечат себя.

Выглядел он намного хуже, чем мне запомнилось. Теперь я отчётливо могла рассмотреть ссадины и порезы на его руках и лице. Но он, как и прежде, не реагировал на боль.

– Нет, нет, нет. Это просто бред. Галлюцинация. Его не существует. Ты просто переутомилась, – поведала я то ли мальчонке, то ли самой себе, а потом попробовала потереть глаза. Эффекта это никакого не произвело, так как я всё так же видела его, вполне реального, несмотря на отсутствие глаза и торчавшей из груди железяки.

В тот самый момент глубочайшего замешательства меня и ужалила одна из бабочек. Чем? Непонятно. Ведь у бабочек нет жала. Природой не предусмотрено. Но то точно был впрыск яда под кожу, от которого я невольно вскрикнула, а затем одним резким ударом пришибла порхавшую тварь. Мальчик не обратил внимания на произошедшее и принялся возить по полу почти оторванной рукой, заставляя насекомых беспокойно взмывать вверх. Играл с ними. Теперь его школьная рубашка была застёгнута, а поверх неё надета жилетка со скачущими по ней вязаными оленями. Всё те же рваные брюки.

– Но как такое возможно? – еле слышно спросила я.

– Ты когда-нибудь думала, как выглядит зло? Чувствовала, чем оно дышит? – спросил труп мальчика, проигнорировав мой вопрос.

Зло? Причём тут зло? О каком зле он говорит? Я не знала, что ему ответить. Заворожённо смотрела на ребёнка, на теле которого видела травмы, несовместимые с жизнью. И тот ребёнок говорил. Он двигался и, похоже, вовсе не собирался исчезать.

Годы безуспешных попыток заглушить внутри себя неустанно звеневший голос матери привели к тому, что теперь я видела перед собой ещё и ребенка, которого в живых быть не должно. За что мне это? Чем я разгневала судьбу?

– А оно дышит, – добавил он настойчиво.

– Пошёл ты нахер! – крикнула я и выбежала из комнаты, захлопнув дверь. – Тебя нет. Тебя не существует. – Я колотила себя по голове, стараясь прервать видение, а потом вдруг вспомнила слова старухи, произнесённые ею перед смертью. – Кажется, она что-то говорила о мальчике, который придёт ко мне. Нет. Выкинь этот бред из головы. Не думай о старухе. И о пацане не думай. Он сдох давно. Просто возьми чемоданы и скройся. Сбеги из дома в том, в чём есть. Даже не переодевайся. Ничего тебе больше и не нужно. Правильно. Так и нужно сделать – решила я, но всё равно кинулась к чемоданам. Немало усилий приложила, чтобы защёлкнуть заржавевшие замки, но в итоге они поддались мне. Я взяла только один, решив, что на первое время мне и этих вещей вполне хватит. Побежала к двери, но, схватившись за ручку, поняла, что не в состоянии открыть её. Она была заперта! Я дергала и дёргала её, отчётливо сознавая, что не закрывала дверь. Бросила чемодан на пол и принялась выламывать её обеими руками, пока совсем не выбилась из сил.

«Но это невозможно», – подумала я, оседая на пол.

– Возможно, – ответил труп мальчика, находившийся внутри моей запертой комнаты.

«Дура! Он ждал, когда ты выбьешься из сил». Возможно, даже насмехался над моими тщетными попытками выбраться наружу.

Но ведь есть же ещё и окна.

– Окна заперты тоже. Нет смысла бежать от меня. Отныне мы связаны. Ты не сможешь выбраться отсюда без меня.

Но я не поверила ему. Заперты? Да пофиг мне, что они заперты. Со стоявшей неподалёку гладильной доски, я схватила утюг, первое, что попало мне под руку, и швырнула его, сжавшись всем телом, ожидая грохота разбитого стекла. Но его не последовало. Я услышала, как утюг с глухим ударом достиг цели и отскочил, словно стекло было бронированным.

– Что всё это значит?! – завопила я. На глазах проступили слёзы, но я не позволила себе разреветься.

– На самом деле ты не хочешь уходить отсюда. Только думаешь, что хочешь. Ты и впрямь думаешь, что, покинув дом, обретёшь покой? Наивная девочка. Покой должен быть в голове. Ты не найдёшь его, куда бы ни пошла. Я же могу дать тебе то, что ты ищешь. Не беги от меня.

«Не позволяй ему запудрить тебе мозги. Он всего лишь ребёнок. А ещё он мертвец. Что может сделать тебе мертвец? Ничего». Но ведь я не могу выйти из дома. «Да ну не будь же ты идиоткой, вполне возможно, что дело вовсе не в ребёнке. Соберись. Просто подумай», – настаивал голос в моей голове, но я отказывалась внимать ему. Я так устала бороться.

– Я просто хочу к маме. Хочу, чтобы она не умирала. Или чтобы все, что случилось со мной после её смерти, просто исчезло. Исчезло так же легко, как исчезает ночной кошмар. – Я сдалась. Подошла к двери в комнату, касаясь её ладонью и зашептала:

– Верни мне мать. Верни мне жизнь, что я так и не прожила… Верни мне себя.

Мне было всё равно, слышит он меня или нет. Если он реален, а не плод моего воображения, то, возможно, способен сделать то, о чём я прошу.

– Вы вернётесь с ней к началу, и ты встретишься с ней. Обещаю. Открой дверь, – попросил он, и я открыла. Увидела себя его глазами, точнее, глазом: девушку с растрёпанными чёрными волосами, которые достались мне от отца, и сверкающими от слёз глазами. Но смотрел он мне не на лицо и не на халат, застёгнутый лишь на две пуговицы, а на мою ногу с длинным белым шрамом поперёк коленки. – Она не должна была этого делать.

– Но сделала.

– Ты чувствуешь боль? – спросил он и поднял, указывая на меня почти оторванной рукой.

– Постоянно. Ты же Артур, да? Тот самый, который умер много лет назад.

– Артур? – повторил он словно эхо. – Возможно. Я не помню.

– А что помнишь?

– Злость и страдание. Безысходность. Помню, как висел над дорогой, насаженный на торчащий из ограждения шпиль, и лицо молодой женщины, бившейся в истерике. Их там было много, но их я не помню. Помню её.

– Но как такое возможно? Как возможно, что ты дышишь? Ты выглядишь как мальчишка, искалеченный мальчик, но говоришь как мужчина. Неужели не чувствуешь, что мёртв? Не чувствуешь, как из глаза вытекают твои мозги, а кисть руки, что болтается безвольно, давно сгнила и воняет, как и твоё сердце, пронзённое железякой?

Парнишка смотрел на меня какое-то время задумчиво, не пытаясь что-либо опровергнуть, и лишь порхавшие вокруг него бабочки нарушали тишину шелестом своих крыльев. А потом он словно впервые посмотрел себе на грудь и на торчавший из неё кусок металла. Не раздумывая больше и не выказывая никаких эмоций или беспокойств поэтому поводу, он схватился целой рукой за край железки и резко выдернул ее из груди. Что-то тёмное выплеснулось на его жилет, и я уже не видела одного из двоих оленей, вышитых на его вязаной кофте. Посмотрев на зазубренный металл, он безразлично отшвырнул его в сторону и сказал:

– Я настолько же мёртв, насколько ты жива. Всё это не имеет значения.

– Ты позволишь мне прикоснуться к тебе? Я должна убедиться, что ты не плод моего спятившего воображения.

Он медленно кивнул, словно и сам понимал, насколько большое это имеет для меня значение. Я двинулась вперёд, осторожно ступая по полу, сплошь покрытому трепыхавшимися в агонии бабочками. Их, между тем, казалось, вовсе не волновала надвигающаяся угроза. А меня, признаться, не волновали они, и потому я не заморачиваясь пошла прямо по ним, слушая, как они хрустят под ногами.

– Тебе их не жалко? – спросил меня мальчонка, прежде чем я остановилась напротив него.

– Честно? Я никогда не испытывала нежных чувств к насекомым. Даже к таким вроде бы красивым, как эти, – ответила я и протянула к нему руку. Она прошла сквозь его изуродованное лицо и коснулась стены, из чего следовало, что он либо призрак, просто бесплотный дух, либо его не существует в действительности. Что хуже, я и сама не знала.

– Ты удовлетворилась?

Я кивнула, не зная, как реагировать. Ведь я видела его. Не могла прикоснуться, но ведь видела. Он не был сном или иллюзией, тогда чем же он был?

– Тогда и ты выполни для меня одну маленькую просьбу. Принеси мне кролика, того самого, что ты видела тогда в беседке. Жуткого одноглазого кролика, похожего на меня. Он лежит в кладовке, в клетке с проржавевшими прутьями, в которой вы когда-то держали птиц. Хочу, чтобы ты принесла мне его. Он мне очень нужен.

– Вы держали? – Я чуть не рассмеялась. То был бы истеричный смех, но я сдержалась. – Я держала. Пыталась держать.

– Почему?

– Сначала расскажи мне, что не так с этим кроликом.

Мальчик вдруг поник. Опустил голову и принялся рассказывать тихо, словно боялся, что его кто-то услышит. Во время рассказа он был ребёнком, не мужчиной.

– Она всегда включала музыку. Весёлую музыку, но та, как правило, заканчивалась печально для меня. Я грустил. И она грустила. Не знаю, зачем она так делала. Не помню, что за песня, но если напоёшь, то я узнаю. Затем она усаживала нас обоих, и меня, и кролика, у стола. Всё уже лежало на нём, дымилось и пахло. Она всегда говорила, что вкусно готовит, но мне не нравилась её еда. Никогда не нравилась.

Затем она кормила кролика, поднося к его вечно закрытому рту и носу ложку с едой, и спрашивала, что говорит мне кролик. Он сопротивлялся ей, как и я. Я отвечал, что кролику ненавистна её стряпня, и она начинала кричать и плеваться. Если я и хотел есть до этого, то после уже точно нет. Знал, что если она примется бить моего кролика и разрывать ему живот, запихивая дымящуюся пищу, то вскоре сделает это и со мной. Всякий раз пытался спрятаться и убежать от неё, но она всегда находила меня и в конце концов начала привязывать мои руки к стулу. И я терпел. Всегда терпел. Давился. Не мог обидеть или убежать. Но она никак не могла приготовить то, что я люблю. А потом она выдернула кролику глаза. Возможно, хотела бы выдернуть их и мне, но этого почему-то не случилось… – Мальчик теперь трясся от дрожи и ковырял свою полуоторванную руку. Он буквально захлёбывался эмоциями, но рассказ не прервал. – Я спрятал его наверху. Закидал мешками и старой одеждой. Думал, если она не сможет причинять вред ему, то не сможет сделать больно и мне. Но она всё равно делала, хоть и не смогла отыскать тогда игрушку. Он был другом мне, и я вытащил его обратно. Зашил чёрными нитками все, что она разорвала, насколько смог и больше не позволял ей делать ему плохо.

Да. Я их видела. Неровные корявые крестики, что сцепляли тушку истерзанного кролика на животе. Но не только нитки. Были там ещё и булавки.

– Сам не знаю, зачем это сделал. Наверное, любил его больше, чем думал. Она могла сжечь его, растерзать, разрезать, но я не мог оставить его одного. Много лет спустя появилась женщина со светлыми волосами. Она была очень похожа на тебя, но не способна была сделать то, за чем её отправили ко мне. Не смогла принести мне кролика, потому она до сих пор там, где я оставил её. Сидит на корявой трухлявой скамейке у пруда и всё повторяет один и тот же стишок. Я пытался слушать её, но строчки того стишка всякий раз ускользают от меня. Растворяются, уносясь с порывами ветра.

– Эта женщина… Она… Ты говоришь о моей маме? Скажи мне, где она? Где ты её оставил?

– Принеси мне кролика! – взорвался он так внезапно и громко, что у меня даже дыхание перехватило от испуга. В следующее же мгновение рука его с почти оторванной кистью взметнулась вверх, и я с ужасом подумала, что сейчас-то она точно оторвется, прилетев мне прямо в лицо, но этого не случилось. Мальчишка с грохотом ударил ею по полу, по мирно сидевшим на нём бабочкам и раздавил ладонью не меньше десяти из них.

– Твою мать! – выругалась я, пятясь. – Ладно, ладно. Я принесу. Не нужно так кричать, а то у меня сердце остановится. Я сейчас. Мигом.

– Мне некуда бежать. Не беспокойся, я дождусь тебя, – уверил он.

Понятия не имею, откуда ему было известно о клетке, стоявшей в глубине кладовки, но, похоже, этот разлагавшийся сорванец знал вообще всё. Я вспомнила, как когда-то в той клетке сидели два попугайчика. Самочку с жёлтым оперением звали Донной, а самца с голубыми перьями – Микки. Старуха свернула им обоим шеи, я уж и не помню почему, но точно знаю, что с тех пор птиц в нашем доме больше никто не заводил, да и тех принесла тётка, поставив тайком на стол в моей комнате.

Я нашла её – увитую паутиной, с помятыми прутьями, так быстро, словно запихала её туда всего неделю назад. Безглазый заяц действительно сидел внутри и будто бы смотрел на меня. «Ты чего так долго?» – говорили его отсутствующие глаза – две дыры на порванном меху, но я предпочла не отвечать на его немой вопрос.

Сначала маленький замочек на дверце не хотел отпираться, но я открыла его, хоть руки мои и тряслись от напряжения. С силой раскрыла маленькую дверцу и, сунув руку внутрь, попыталась дотронуться до игрушки. Но кролик, как и мальчишка, оказался бесплотным. Не кролик – просто серая дымка. Секунд десять я смотрела на него ошалело, пытаясь понять, что же я делаю. А затем увидела, как плюшевый неодушевлённый предмет расплылся в диком оскале, отчего швы на его щеке потрескались и разошлись. Я заверещала, не знала, что способна на подобные звуки, отшвырнула клетку в темноту кладовки и со всех ног понеслась обратно к мальчугану.

– Я не смогла. Он… он такой же, как и ты. Я не смогла до него дотронуться. Он оскалился на меня. Жутко страшно на меня оскалился, так, что все швы полопались на его щеках.

– Это странно, – задумчиво проговорил мальчик, а потом вдруг захныкал, сильно чем-то расстроенный. – Ты должна была его поднять! Почему же не можешь?!

– Я… извини. Я попыталась…

– Может, просто не время ещё. Просто не время, точно. Потому что… – Он не стал договаривать. Опираясь на здоровую руку, поднялся с пола и направился ко мне. Неожиданное прикосновение его руки было склизким, как если бы рука была потной, но кожа на ощупь оказалась вполне тёплой. Я даже не вздрогнула от отвращения, так сильно была напугана. Просто замерла, забыв о том, что нужно дышать. – Ты хотела выяснить, реален ли я. Тогда знай, что я могу влиять на твою плоть. Ты на мою нет. И кролик тоже может, и, кажется, он собирался отхватить тебе палец. Неудивительно. Он очень голоден. Всему своё время.

Медленно я отодвинулась от него.

– Ответь, зачем ты здесь? Как ты проник сюда и откуда? – охрипшим голосом спросила я.

– Я не проникал. Я всегда был здесь. – ответил он и вслед за наступившей тишиной, перед которой все бабочки вдруг разом замерли и тут же рассыпались, словно и не были никогда чем-то большим, чем просто пыль, он прошёл мимо меня и, не закрывая двери, покинул комнату.

Лютый холод вокруг, но не в душах утят.

Страха нет. Боли нет. Лишь желанье играть.

Плавать по пруду, резвиться, скакать.

Дела им нет, что волнуется мать.

Его тихое заунывное бормотание словно бы вернуло меня в реальность. Он знал слова того стишка и намеренно пытался разбудить во мне какие-то детские воспоминания. Но для чего?

– Она где-то там? Где-то рядом с тобой? – с надеждой спросила я, выходя за ним следом. Если это так, если это правда, то, возможно, даже, скорее всего, она в беде. Звучит странно, конечно, если учесть, что умерла она много лет назад, но вот мальчишка, вот этот изувеченный полуразложившийся труп, передвигавшийся по дому так, словно в нём вырос, говорило мне о том, что жизнь после смерти существует и, возможно, мама моя сейчас в западне.

– Она рядом с тобой, – усмехнулся пацан, глядя на меня как на идиотку, всем своим видом давая понять, что это очевидно. – Ко мне она приходит нечасто. Всегда грустная. Думаю, ей тревожно за тебя. Раз за разом я слышу этот стих, но он не для меня. Он для тебя. И мы выясним, что она пытается тебе сказать. Возможно, ты и сама уже вспомнила?

Я почувствовала, что он пытается залезть ко мне в голову. Он, словно червь, кружился в моей памяти, ища лазейку к тем воспоминаниям, которые скрыты глубоко, но не находил её.

– Нет. Я не помню. Может, ты удивишься, но я очень хотела бы вспомнить. Но иногда мы просто не в силах. Вот и всё.

Прихрамывая, словно дед, потерявший костыль, передразнивая мою походку, он зашёл в гостиную.

– Подойди, – попросил он. – Не будем затягивать с тем, что неизбежно. Я расскажу тебе кое-что.

Я замешкалась. Знала, где остановился этот выпендрёжник и что его туда привело. «Поднимись на чердак, – сказала тогда старуха. – Отыщи книгу». Я понимала, что, возможно, это мой последний шанс. Шанс изменить правила игры в свою сторону, но, оценивая свои возможности, не видела другого выхода, кроме как подчиниться ему. Сбежать у меня не получилось, и вряд ли вторая попытка дала бы хоть какой-то результат. Позвать на помощь я тоже не могла. Кто поверил бы, что в доме завелись привидения? Скорее меня бы просто связали и отправили на принудительное лечение. Мне даже пришла мысль, всего на секунду, но настолько яркая, что меня передёрнуло, словно от ворвавшегося в дом сквозняка: покончить жизнь самоубийством. Взять с кухни нож, один из тех, что бросила при готовке своего заключительного блюда старуха, и перерезать себе… Нет. Так я маме не помогу, да и себе тоже. Если он после смерти преследует меня, какова вероятность, что я освобожусь от него в другом мире?

– Думаю, тебе неизвестно, что погибла она из-за тебя? Не думаю, что старуха посвящала тебя в то, что произошло тогда. Ты была совсем крохой. Никчёмной, неразумной сущностью, которая должна была вырасти в нечто важное. Тебе отвели роль уже при рождении. Она знала это. Пыталась спасти и расплатилась по счёту жизнью. Если ты желаешь загладить вину перед матерью, если хочешь, чтобы жертва её не оказалась напрасной, становись на лестницу и полезай наверх.

– Это ложь!

Мне хотелось схватить его, встряхнуть так сильно, насколько хватило бы сил. Выбить из него всю эту дурь, чтобы он замолчал. Но я не могла этого сделать. Сволочонок пытался заставить меня делать то, что ему было угодно, и у него это получалось. Нужно найти способ избавиться от него. Возможно, провести какой-нибудь ритуал. Один из тех, что проводила бабка по ночам, стоя в лунном свете. Но я не знала ни одного из них, потому как не хотела знать ничего, что знала она.

Трясясь от злости, подошла к лестнице на чердак и остановилась. Я вновь мешкала. Не без причин. Не знаю, сколько времени прошло, пока мы безмолвно смотрели на друг друга. Он с ехидной улыбкой на лице, я со сжатыми от гнева челюстями, но когда я приняла, наконец, решение, уже видела лишь очертания его лица. Ни увечий, ни зиявшей вместо глаза чёрной дыры, похожей на бездну, ни отвратительно порванной щеки, через плоть которой наружу всё время что-то торчало. Зубы, язык или ещё какая-то мерзость. На улице смеркалось.

Возможно, где-то там же, наверху, найдётся и книга с ритуалами. «Чем чёрт не шутит», – подумала я и ступила на первую ступеньку. Закутавшись поплотнее в халат, бесшумно, ничего более не говоря, отправилась наверх, на чердак, вооружившись от терзающих мою душу страхов одним лишь фонариком, который, словно заранее кем-то приготовленный, лежал на комоде рядом с лестницей. Оказавшись на верхней ступеньке, вновь припомнила воображаемое мною безжизненное тело старухи с торчащей из горла трахеей, но отогнала от себя эту мысль.

«Чёрт! Успокойся. Возьми себя в руки! Проклятая стерва давно уже мертва. Её тело гниёт в могиле, засыпанное двумя метрами земли», – мысленно отругала я себя, попытавшись приподнять крышку, ведущую на чердак, но у меня ничего не вышло. Я посветила на неё фонариком и заметила то, чего не наблюдала там ранее. Три здоровенных гвоздя, заколоченных наискось в основание чердака. Сначала я даже оторопела, размышляя, как же они здесь оказались, ведь старуха этого сделать никак не могла. Старуха как раз-таки и отправила меня на чердак. Вряд ли она заколотила бы его перед кончиной. Не сразу, но до меня дошло, что забитые гвозди – проделки моей тётки.

– Ты была здесь, тётя? – произнесла я вслух.

– С кем ты разговариваешь?

– Сама с собой, ведь я с ума сошла, раз делаю всё это. Неужели не заметно?

Возможно даже, что она была здесь во время похорон. В момент, когда я хоронила бабку, она пробралась в дом и заколотила крышку чердака. Поэтому и не появилась тогда. Ведь она точно знала, что в тот момент дом будет пуст. Но зачем? Зачем она сделала это? Что пыталась скрыть от меня? На секунду я замерла в нерешительности. А может, и впрямь не стоит отпирать то, что закрыто? Почти утихнувшая во мне злость пробудилась с новой силой.

– Ты могла бы рассказать мне всё! Могла бы предупредить меня, не превращая всё это в тайну. Ты ошиблась, тётя. Зря ты это. – В этот раз мальчонка даже не отреагировал, а я в спешке спустилась в кладовку и достала гвоздодёр, стараясь не смотреть при этом на заброшенную вглубь клетку.

Мне пришлось немало попыхтеть, но я всё же открыла её. А когда приподняла, в лицо ударила слабая полоска света. Луч, освещавший лицо незваного гостя, исходивший из маленького запылённого окошка с рамой в виде креста. Я представила своё испуганное лицо и тень, падавшую на него от того крестообразного окна. Этот образ ужаснул меня, но не настолько сильно, как мальчик, сидевший у коробок на корточках. Тело его было сокрыто в полумраке, но единственный уцелевший глаз теперь светился жёлтым, как если бы это был глаз кота. Глядя на его одиноко светящийся глаз, я подумала о полной луне. Как же это иррационально – словно луну сняли с ночного небосвода и воткнули в глаз ребёнку, сидящему тихонько на грязном чердаке, вполне вероятно кишащем огромными пауками. Луна в комнате, не на небе.

– Твою мать! Опять напугал, – огрызнулась я.

– Я не помню своей матери, – ответил он. – Я пытался найти кролика. На самом деле, много раз уже искал, но ничего не выходило. Думал, может сейчас… Может, смогу, наконец, подержать его в руках. Может, смог бы взять его здесь, на чердаке. Когда-то я прятал его именно тут, понимаешь?