Немой набат. 2018-2020

Синягин налил себе три капли, выпил. Сказал:

– Ну что, теперь к делу?

Устоев откинулся в кресле, помедлил.

– Да дела-то вроде бы и нет. Как говорят американцы, – прайвеси, территория частной жизни. Ты ведь мою историю знаешь…

– Знаю, что у тебя жена погибла в автокатастрофе, и ты – вдовец с двумя детьми на руках. Что ещё?

– Верно. Так и написано в личных документах. Всё соответствует. А рассказать, что в жизни не так, я могу только тебе. Потому советоваться и приехал.

– Не пугай. Что не так?

– А то, что я с женой в разводе был, случайно не успел оформить. А уж когда случилась трагедия, сам понимаешь, зачем перед начальством душу выворачивать.

Синягин молчал.

– Ты своему слову верен. Вопросов не задаёшь, чтобы я сам всю правду рассказал. А она не простая, моя правда, внутри неё сложная проблема зашита… Женился лейтенантом, когда служил на точке, сто вёрст от райцентра. Но вскоре понял, что угодил в классический военно-полевой роман. Ты знаешь, для нашего брата не так уж редко, что муж и жена не одним миром мазаны. Всю жизнь так живут, и слава Богу. Служба, она помогает сердце в узде держать. Но у меня случилось осложнение: рожать не хотела. Говорила: условия для детей создай, тогда и рожу. Не стану, Иван Максимыч, в детали вдаваться, но факт в том, что условия – в её понимании – возникли только в Москве, когда я генерала получил. Тут она мне двойняшек и подарила. – Помедлил. – Я был счастлив. Но генеральшу светский тлен одолел. Как-то вернулся из отлучки вечером, – девчонки спят, а её нету. Только к часу пришла да навеселе. Под настроение как на блюдечке и преподнесла: лучше тебя мужики есть…

– Погоди, – прервал Синягин. – Говоришь, на точке сошёлся.

А она – из каких? Офицерская дочь?

Устоев замолчал надолго, борясь с желанием выплеснуть накопившееся. Но ответил спокойно, как бы между прочим:

– Наёмная продавщица в буфете… А что мне после её признаний оставалось? Не выяснять же, кто ножку подставил, чьи душевные красоты её увлекли. Взял мундир, снял однокомнатную квартирку – обстановка отеля, две трети зарплаты на девчонок отдавал. Вот и всё, началась другая жизнь, оглоблями назад. Как говорится, карандаши исписаны. Я и в Москве-то почти не бывал, из командировок не вылезал, там да сям. И вдруг получаю известие: ваша жена разбилась в пьяной аварии. Вот он, мой фунт лиха. Понятно, я концы и схоронил.

– Та-ак, – уже не сказал, а хмуро крякнул Синягин, налив себе ещё три капли. – Чужая душа потёмки. Мир меняется, а порядочные люди остаются всё такими же, оттого им и жить труднее.

Ну, продолжайте, ваша мрачность… – Да я вроде всё сказал.

Иван Максимович разозлился:

– Слушай, Пётр Константиныч, ты из меня простачка не лепи.

Тёплое с мягким не путай. Я из староверов, у нас одноголосое пение в почёте: приехал на переговоры, вот и пой. Я среду вашу знаю: перед переговорами дают директиву с конкретной позицией: чего добиться, где можно уступить, где ни шагу назад. И ты такую директиву сам себе задал. Чего мнёшься? Жарко, как эскимосу в Африке? Расстегнись. К делу, к делу!

Между тем Устоев двигался по выверенному плану и как бы под нажимом Синягина, якобы нехотя, вынужденно перешёл к делу.

– Иван Максимыч, коли так, войди в моё положение. Пятилетние двойняшки на руках, а я в разъездах. Из Перми старый товарищ – на той точке начинали, – прислал тёщу, чтобы сидела с девчонками. Квартира моя, развестись, выписаться не успел, но живу в съёмной, на Хорошёвке, чтоб не мешать. – Резко прибавил голосу и эмоций. – Да эта бытовуха, чёрт бы с ней! В другом проблема: девчонки растут, через пару лет планирую в президентский пансион их отдать. А Артемьевна, она не пушкинская Арина Родионовна, детей от души холит, а воспитание… Сам понимаешь. Как бы не загубить девчонок, возраст самый восприимчивый. Глядишь, в интернетном болоте утонут.

Устоев выговорил боль, отвёл душу и налил себе немного коньяка.

Синягин долго о чём-то соображал, потом спросил:

– Говоришь, за советом приехал?

– Ты, Иван Максимыч, по жизни человек мудрый.

– А совета, совета какого испрашиваешь? Ты мне, Пётр Константиныч, голову не морочь. Может, попросишь за ломану полушку другую домработницу подыскать? По моему статусу и чину домработницами заниматься – в самый раз, и к масти и к месту. Говори прямо, за каким советом прибыл?

Устоев упрямо молчал. Он, конечно, знал, что сказать, сто раз обкатывал те несколько судьбоносных фраз, которые заготовил давным-давно и, словно «Отче наш», повторял по пути к Синягину. Но генеральская сдержанность, вручаемая вместе со звёздами на погонах, не позволяла дать волю чувствам. Такой матёрый мужик, как Иван Максимыч, надеялся Устоев, сам сообразит, о чём речь, и начнёт тот разговор, ради которого Устоев и приехал.

Синягин поднялся с кресла, расхаживал по залу. На его светло-коричневом свитере плясали отблески каминного костерка, за плотной фигурой метались тени. Он подошёл к аккуратной кованой полешнице, взял пару поленцев, подбросил в огонь. И снова принялся кружить по каминному залу.

Не так часто бывает, чтобы два сильных, мощных мужика, наживших колоссальный жизненный опыт, два зубра в очном поединке не противостояли бы друг другу, пусть и подспудно, ища свою выгоду, а наоборот, всей душой стремились понять один другого ради разгадки сложных головоломок судьбы и жизни. «Не тот человек Устоев, – раздумывал Синягин, – чтобы прикатить ко мне по поводу устройства своих дочерей – сам справится! – а уж тем более упоминать о какой-то домработнице Артемьевне. Глубже, много глубже скважина. Он, конечно, знает, с каким советом ко мне обратиться, да ждёт, чтобы я первым обозначил тему. Карахтер! Я бы на его месте вёл себя так же. А чего, собственно, он мнётся, деликатничает? Почему темнит? А-а, ведь сказал же – прайвеси! И какая-то ещё в этом деле проблема зашита!»

Но нет, неглуп, совсем не глуп Иван Максимович Синягин, чтобы не сообразить, в чём дело, чтобы не добраться умом до самого заветного. Снова перебрал в башке рассказ Устоева – слово в слово. Ну конечно!

Остановился перед Петром Константиновичем. В своей манере спросил в лоб, напрямую:

– Значит, воспитательницу для своих двойняшек ищешь?

Устоев молчал. И Синягин, удостоверившись в правоте своей догадки, расплывшись в улыбке, воскликнул:

– Пётр, ну ты и стратег! Первой статьи! Не зря тебя в Академии учили… Всё я понял и готов с благодарностью тебя обнять. Достойно! Займусь вопросом со вторника. Взапуски!

– Спасибо, Иван Максимыч, я только на тебя и рассчитывал. Но хочу заранее оговорить ряд условий. Сам понимаешь, дело тонкое, тоньше некуда, а стратегия без тактики – что ружьё без пули, бутафория.

Глава 19

Отстранившись от мирской суеты, Вера с сыном на зиму осталась в Поворотихе. Здесь было удобнее, тем более с учётом пандемии, бушевавшей в Москве. Ярик почти весь световой день возился во дворе, и Дед – мастер на все руки, – измудрил хитрую на три движения задвижку в калитке, выходившей на трассу, чтобы любопытный несмышлёныш ненароком не выскочил под колёса машин. Вера помогала стряпать Антонине, учиняла постирушки, бегала в магазин, чистила от снега дорожки – городская, но не тепличный фрукт. Пережитое горе было страшным. Однако слезами она не умывалась, ночами пила снотворное, по знакомству добытое Антониной в Алексине, чтобы не чрезмерно одолевали думы о прошлом. Наверное, это и называется круговращением жизни. За компьютер не села ни разу, что творится в мире, за пределами Поворотихи, что у людей сейчас на языке, её не интересовало. Всё замерло на мёртвой точке – ни туда ни сюда.

Но раньше-то она была сорви-голова, всё нипочём, со дна морского что хошь достанет. А теперь спокойная, воды не замутит, божья коровка. Никому до неё теперь нет дела. Но и ей отныне нет дела ни до кого. Добровольное изгойство. Вопросов к будущему у неё не было, ей оставалось лишь полагаться на природный ход вещей.

Пару раз приезжал Владимир Васильевич, привозил подарки Ярику, вкусности к столу, а главное, деньги, сбивчиво объясняя, что друзья Виктора Власыча – и в столице и на Южном Урале – намерены бережно и не скупо опекать Веру Сергеевну и её сына. Дед и Антонина благосклонно кивали головами: видать, добрую о себе память оставил Донцов.

– Щи лаптем хлебать не будешь, – с напускным равнодушием констатировал Дед. – Не на бобах. Над копейкой трястись не придётся.

Но однажды Владимир Васильевич сообщил по телефону, что прибудет завтра в двенадцать дня, чтобы увезти Веру в Москву: ей назначил неотложную встречу Иван Максимович. Вера на этот счёт особенно не заморачивалась, предполагая, что речь пойдёт о какой-то работе, – в будущем, когда Ярика определят в детсад.

Но, видимо, работа не такая уж простая, – и значит, с приличным окладом, – а потому к ней придётся готовиться загодя.

В день отъезда она не без труда натянула на себя любимое трёхцветное платье Витюши – от зимней спячки слегка раздобрела. Отвыкнув за несколько месяцев, долго возилась с макияжем, накрутила самодельную причёску с локонами вдоль щёк, осмотрела себя в зеркале. Хотя не весна, на щеках кое-где повылазили слабенькие весёлые конопушки. Хотела замазать кремом, потом подумала:

«И так сойдёт. Какая есть, такая есть».

В машине она сидела сзади и с Владимиром Васильевичем, который беспрестанно «висел» на телефоне, практически не разговаривала. Дежурные «Как живёшь-поживаешь?», «Как Ярослав?», вот и всё.

Предстояла встреча с Синягиным, и, вполне понятно, в памяти возникал тот замечательный день в загородном доме Ивана Максимовича. Да, она тогда дала жизни! Жгла! Витюша потом сказал: «Прима!» Боже, как давно это было… В какой-то другой, совсем-совсем другой жизни. Да и было ли это с нею? Возможно, просто наваждение.

Какое это теперь имеет значение?

Чтобы не пересекать загруженную пробками Москву, они заехали по Кольцевой, через Волоколамку, и Вера, казалось, равнодушная ко всему, тем не менее поразилась укромному, окружённому соснами береговому пяточку, где пряталась городская резиденция Синягина. А уж вид на Химкинское водохранилище с пятого этажа и вовсе её изумил. К природе она никогда не была равнодушна.

Иван Максимович встретил Веру, как ей показалось, сильно не в духе, туча тучей. Велел Владимиру Васильевичу оставить их наедине, и тот плотно закрыл распахнутые наружу двустворчатые двери кабинета.

Начал для разминки:

– А знаешь, Вера батьковна, почему у меня все двери наружу? Классиков читать надо, классиков. Лев Толстой писал в дневниках, что все двери в их доме открываются вовнутрь и что в этом причина всех несчастий. Я когда-то вычитал и учёл…

Но потом долго разговаривал с кем-то по телефону, а Вера, не подозревая, что сидит в том же кресле, какое раньше предназначалось для Донцова, в расстроенных от холодного приёма чувствах пыталась угадать, зачем она понадобилась Ивану Максимовичу, – вдруг, спешно. Откуда ей было знать, что великий душевед Синягин нарочно разыгрывал перед ней спектакль, имитируя плохое настроение.

Наконец, начал расхаживать по кабинету. Спросил: – Вера батьковна, ты знаешь, зачем я тебя позвал?

Вера только плечами пожала.

– У меня есть к тебе просьба. – Нажал голосом. – Личная! Глубоко личная, моя. Выполнить её в твоих силах. Уважишь ли мою просьбу, не знаю. – И продолжил мерить шагами кабинет, заложив руки за спину, держа Веру в состоянии растерянности. Она-то полагала, речь пойдёт о будущей работе, а тут – личная просьба.

Иван Максимович вдруг остановился прямо перед ней, сказал, глядя в упор, в глаза:

– Мой самый близкий друг угодил в очень сложную жизненную пертурбацию. Неловко это тебе говорить, – сама понимаешь, почему, – но у него такая же стряслась трагедия: жена погибла в автокатастрофе. На руках пятилетние девочки-двойняшки, а его посылают в длительную загранкомандировку государственного масштаба, и отказаться нельзя. Что делать?

Вера, поражённая услышанным, не могла прийти в себя, молчала.

– Ты, Вера батьковна, сидишь с сыном. Когда придут сроки, найдём для тебя хорошую работу. Но сейчас я ставлю вопрос в лоб: не согласишься ли ты взять на воспитание этих девочек? Проблемы обеспечения не существует. Более того, оформлю тебя самозанятой, чтобы шёл стаж. – Отошёл к окну, повернулся к ней спиной. – Товарищ мой, о котором я горячо пекусь, человек солидный, но его не называю, хочу от тебя принципиальный ответ услышать. Не в отце дело – в девочках. Через два года он отдаст их в президентский пансион, а до той поры что делать? За ними сейчас смотрит деревенская бабуля, кроме кухни и чистого белья, ни о чём не знает. Я хочу, я жажду помочь товарищу. Вот такая у меня к тебе просьба. Крепко запомни: лич-ная!

Вера приходила в себя постепенно. Предложение было столь неожиданным, что поначалу у неё голова кругом пошла. Взять на воспитание двух малых детишек! Сама мысль об этом не только не выглядела дикой, абсолютно неприемлемой, а скорее наоборот, – как-то даже ласкала воображение. Но что значит – на воспитание? Кто отец двойняшек? Не абстрактно-отвлечённые, а сугубо практические вопросы начали настойчиво тесниться в уме и в сердце.

Она молчала.

Синягин тоже молчал. Сел за письменный стол, крутил в пальцах карандаш.

– Иван Максимович, – наконец, сказала она, – вопрос слишком серьёзный, я не могу на него ответить, не зная, не понимая подробностей.

В душе Сигягина прыгнул зайчик: согласна! Но он продолжал молчать, ожидая главного вопроса. И этот вопрос прозвучал: – Во-первых, кто отец?

– Понимаешь, Вера батьковна, – совсем другим, тёплым отеческим тоном заговорил Иван Максимович. – В данный момент этот вопрос даже интересовать тебя не должен. Конечно, со временем узнаешь. Но важнее то, что товарищ мой уезжает надолго, никаким манером в процесс воспитания вмешиваться не будет, как говорится, инспектирование не предусмотрено, всё в твоей воле. Если ты дашь согласие, тебе вверят девочек, как маме родной. Я же тебе в десятый раз говорю: это моя личная просьба. Я тебя знаю, я тебя насквозь вижу, я тебе верю аб-со-лютно. – Сломал карандаш, встал из-за стола. – Моя, моя, моя просьба! Товарищ мне полностью доверяет, а у меня на тебя надежда. И пока мы с тобой не нашли общий язык, кто да что вообще не имеет значения. Ты от себя иди, от своей души. Все другие обстоятельства – прочь, прочь, прочь!

И явно сбивая с мысли, вдруг спросил:

– Кстати, ты на самолётах летала?

– Конечно, – удивилась Вера.

– Обратила внимание, что в правилах безопасности указано: при разгерметизации сначала наденьте маску на себя, а уж потом на ребёнка.

– И что?

– А то, что трагический опыт авиакатастроф учит: чтобы спасти ребёнка, мать должна сперва о себе подумать. Поняла? О себе, о себе думай.

Вера Богодухова никогда не страдала ни от недомыслия, ни от бездумной созерцательности. А жизнь с Донцовым научила её глядеть на мир широко, всеохватно, различая не только сиюминутные подробности, но и оглядывая умственным взором всю совокупность жизненных обстоятельств. Слушая Синягина, она ощущала, что он, не зная, не ведая, даёт ей возможность воплотить в явь давнюю, из сладких снов материнскую мечту. Неспроста же они с Витюшей планировали второго ребёнка. Как счастлива была бы она, если б носила сейчас под сердцем ещё одно Витюшино подобие… Она готова была сразу, не медля ни минуты сказать Ивану Максимовичу «Да!». Однако в окружающем её мире витало нечто такое, что заставляло страшиться ответственности, которую она возьмёт на себя, приняв на руки не своих детей. Разумеется, этот страх не касался бытовых подробностей жизни, тем более – она обязана была здраво, трезво учесть это, – проблем с обеспечением у многодетной матери-одиночки не возникнет. Страх произрастал в тех глубинах сознания, где мог родиться только один и бесспорный ответ – «Нет!».

– Если возникают вопросы, давай, – нажимал Синягин. – У меня есть ответы на любые твои вопросы. Будет нужда, сунем кому надо барашка в бумажке, это мы умеем.

Вера собралась духом, спокойно, внятно сказала:

– Иван Максимович, если говорить честно, от души, о таком варианте я могла лишь мечтать. – Синягин радостно закивал головой. – Ведь мы с Виктором ещё о двойне мечтали! – Синягин совсем расплылся в улыбке, но в следующий миг получил такой мощный удар в зубы, от которого не сразу оправился. – Однако, уважаемый Иван Максимович, существуют обстоятельства непреодолимой силы, такой форс-мажор, который заставляет меня сказать твёрдое бесповоротное «Нет!».

– Как-кой так-кой форс-мажор? – Синягин от неожиданности даже стал слегка заикаться. – Никаких внешних обстоятельств не принимаю. Всё в наших силах.

– Я не вправе рисковать не своими детьми, – уточнила Вера. – Взять их к себе означало бы подвергнуть их страшной опасности.

– Страшной опасности? – эхом растерянно повторил Синягин. – О чём ты говоришь? Вера батьковна, какая такая опасность?

Ни дипломатничать, ни галантерейничать было уже невозможно. Разговор пошёл прямой, жизненный.

И Вера жёстко ответила:

– Есть сила, которая уже дважды пыталась погубить меня. Но я была под защитой Донцова и ничего не боялась. Донцова нет, и эта злая сила не сегодня завтра вновь напомнит о себе. Снова начнёт угрожать – жду со дня на день. Я не вправе рисковать дочерьми вашего товарища.

Синягин от столь прямого и резкого ответа как бы обалдел, чего с ним никогда не случалось. Завопил дурным голосом:

– Какая злая сила? Кто или что? О ком или о чём ты говоришь? – Очухался, слегка успокоился, тоже резко сказал: – Имей в виду, у нас на любой крепкий сук острый топор найдётся. Духом не падай. – Требовательно повторил: – О ком или о чём речь?

Вера ответила кратко:

– Его зовут Подлевский.

– Подлевский, Подлевский… – Принялся вслух перебирать Иван Максимович. – Нет, не слышал. Кто таков? Что за птица?

– Его знает Владимир Васильевич.

– Владимир Васильевич?! – С необычной для его неторопливой манеры прытью метнулся к дверям, распахнул их настежь, во весь рот, что было сил закричал: – Владимир Васильич! Сюда! Ко мне! Скорей! Сей момент! Где ты, мать твою?

В кабинет ворвался изрядно испуганный Владимир Васильевич. Сработал профессиональный инстинкт: Вера с внутренним смешком, хотя ей было совсем не до смеха, заметила под откинутой полой его пиджака расстёгнутую кобуру.

– Садись! – рявкнул Синягин, указав пальцем на кресло у дверей. – Говори всё, что знаешь о Подлевском.

Владимир Васильевич кинул быстрый вопросительный взгляд на Веру, она кивнула головой, встала и подошла к дальнему окну с широким видом на замёрзшее Химкинское водохранилище.

Иван Максимович почти не задавал вопросов, угрюмо сидел за письменным столом и вертел в пальцах карандаш. Когда Владимир Васильевич рассказал, как папаша Подлевского принудил к самоубийству Сергея Богодухова, как нынешний Подлевский пытался завладеть Вериной квартирой и как подготовил пожар в Поворотихе, Синягин сухо процедил:

– Спасибо. Иди.

– Иван Максимыч, вы его один раз видели, – вставая с кресла, напомнил Владимир Васильевич.

– Я? Где? Когда?

– Помните, на Рублёвке было большое заседание по американским санкциям? Вы там много выступали. Он за столом сидел, но молчал.

– Нет, не помню, – отмахнулся Синягин. – Иди.

Подошёл к Вере сзади, осторожно обнял за плечи.

– Настрадалась моя девочка, такое из памяти не выкинешь. – Помолчал. – Дело серьёзное, я принимать решение не вправе, не мои дети. Да и вообще, задача усложняется. Возьмёшь ты двойняшек или не возьмёшь, как их отец воспримет твоё «Нет!» – это один вопрос. Но теперь во весь рост вырастает другой: как защитить тебя от супостата? Этого Подлевского на месте не положишь, не прихлопнешь, он не сам по себе, он – олицетворение… – Кого или чего, не сказал. – Увёртливый слизняк, пройдоха, по мелочам размениваться не придётся. – В его интонации Подлевский уже звучал как бы во множественном числе. – Ни шагом, ни локтем его не измеришь. Крашеный, видать, картон. – Для Синягина это была высшая степень подличанья. – Блеск и треск.

Вернулся к письменному столу, мягко, по-отечески продолжил:

– Давай-ка, Вера батьковна, с тобой так договоримся. Три денька ближайших побудь-ка в Москве, не езжай в Поворотиху, чтобы туда-сюда за сто вёрст не кататься. А я тут разберусь кое в чём, может, снова увидимся. Посоветоваться мне с нужными людьми надо, и ты, возможно, понадобишься. Как у нас говорят, будь под рукой.

В пустую квартиру Вера ехать не хотела, и Владимир Васильевич отвёз её к маме. В тот вечер они очень долго сидели за чашкой чая, сетуя на свою женскую долю, советуясь о дальнейшей жизни, а в общем-то плакались друг другу.

Синягин позвонил Устоеву сразу после отъезда Веры, и в тот же вечер Пётр Константинович был в Покровском-Стрешневе.

Сперва, по совету Ивана Максимовича, он заперся в одной из комнат со старшим охранником и из первых рук выслушал рассказ о похождениях Подлевского. Потом всего-то четверть часа они оставались с Синягиным наедине. Обсуждать было нечего, всё предельно ясно.

– Пётр, ты понимаешь, как теперь высвечивается вопрос? – спросил Синягин, чтобы согласовать позиции.

– Ещё бы!.. Но меня вот что смущает, беспокоит. Мы с тобой одно планировали: договаривались, что моего имени она пока знать не будет. А теперь всё так прескверно поворачивается, что мне придётся ей открыться. Самому. Не кстати…

– Ну, что кстати, а что не кстати, только сама жизнь показывает, – с подтекстом вставил Синягин.

Устоев глазом не повёл, закончил мысль:

– Без этого уже не обойтись, дело гораздо глубже, чем думалось.

– Но стратегия, насколько я понимаю, прежняя?

– Тактика меняется, дорогой Иван Максимович, тактика! Как принято у нас говорить, кризис прогнозов. Я ведь на что рассчитывал? Уйти в тень на пару годков, а там и видно будет. Но тут – жизнь на кону! Возникли такие обстоятельства, что лично обязан быть на переднем крае. У камина, когда мы с тобой по тактике мужской разговор вели, я тебе душу выложил. Сказал, что, впервые её увидев, сразу понял – неисцелимо! Глаз не мог поднять, боялся взглядом встретиться – она бы всё вмиг прочитала, создалась бы неловкость. А тут мне предстоит с ней напрямую общаться. Как себя упрятать?.. Трудно, Иван Максимыч, очень трудно. Она ведь вдовьи слёзы ещё не выплакала. Ну ладно… Мне нужны сутки, чтобы поднять всё по Подлевскому. Но чувствую, проблема непростая, не в нём дело. Вера Сергеевна не зря сказала, что речь идёт о неких силах, на пути которых стояли она с Донцовым, да и мы с тобой на их пути стоим… С Верой Сергеевной встречусь послезавтра, связь через твоего охранника. Только вот где встретиться?..

На прощанье они приобнялись, словно перед боем, и Синягин сказал:

– Мы с тобой не существа мужского пола, а самые что ни на есть мужики. И давай без цирлихов. Что там да как, пока неизвестно. Но если вдруг понадобятся ресурсы, чтоб какие-нибудь полозья подмазать, звони сразу. У генералов в этом смысле не слишком густо.

Между тем вопрос «Где встретиться с Верой Сергеевной?» был для Устоева одним из самых сложных. Не звать же в ресторан женщину, недавно потерявшую любимого мужа, с которым столь счастливо делила земную юдоль? А театр, чтобы посидеть в фойе? Нелепо, глупо. Побродить по пустынным залам в каком-нибудь безлюдном музее? Тоже невнятица. Пётр Константинович чувствовал себя отнюдь не в «генеральской тарелке». Вера Богодухова обожгла его сразу и бесповоротно, он всю жизнь мечтал именно о такой женщине, не представляя себе её облика. И увидев, сразу осознал: вот она! А уж когда Вера начала говорить… Да, генералы тоже плачут. Она замужем, недавно родила, и в сознании Устоева даже не шевельнулась мысль о знакомстве с ней. Вера Сергеевна Богодухова сразу заняла навсегдашнее место в его отвлечённых, неисполнимых мечтаниях. Согревало, что на белом свете есть такая замечательная женщина, он мысленно желал ей счастья и ничуть не сокрушался от того, что она движется во Вселенной по совсем иной орбите, нежели он, и им никогда не пересечься. Вера как бы потеряла для него плотские черты, превратившись в яркую звезду, случайно мелькнувшую на небосклоне его жизни.

Человек, закалённый моральными тяготами воинской службы, ставящей приказ выше личных надобностей и желаний, мужчина, потерпевший жесточайшее поражение в семейной жизни, Устоев, подойдя к генерал-лейтенантскому рубежу – на плечах погоны не с неба, а доставшиеся кровью, потом, характером, – обрёл душевное спокойствие, которое сформулировал как девиз, некое кредо: прожить жизнь можно без счастья, – как с намёком говорят в таких случаях, преодолев кризис духоподъёмного жанра. Но во все свои дни – обязательно с достоинством.

Когда Синягин мимоходом обмолвился, что Донцов погиб в автомобильной катастрофе, Устоев несколько дней был не в себе. Сперва его поразила несправедливость трагедии, потом охватило искреннее сострадание к замечательной женщине, счастливая жизнь которой так нелепо сломалась. Она продолжала пребывать в той сфере его сознания, где теснятся абстрактные мечтания, и по-прежнему ни одной реальной, пусть даже полуфантастической, мыслишки в отношении её не возникало. Он просто горевал – да, да, именно горевал! – по поводу яркой звёздочки, продолжавшей сверкать на его небосклоне, но угасавшей, меркнувшей в реальной жизни. Не возникало и стремления как-то помочь ей – их орбиты слишком далеки друг от друга, неслиянны. Чего ради? Могут не так понять. А главное, она сама вправе неправильно истолковать такую помощь, и этого Устоев допустить не мог. Слишком непочтительно!