скачать книгу бесплатно
За прошедшие полтора года полностью улетучились мои сомнения и страхи по поводу несоответствия моих школьных знаний и общего уровня поселкового развития требованиям выбранного ВУЗа. До этого, они с новой силой проявились накануне вступительных экзаменов, во время общения с абитуриентами. Получаемая от них информация с каждым днем оставляла все меньше поводов для оптимизма. Оказалось, что более трети из 400 вакансий предназначались для студентов из развивающихся стран. Остальные пропорционально делились между слушателями подготовительного отделения, медалистами, участниками разных госпрограмм и другими льготниками. Лишь мизерная часть отводилась обычным, вроде меня, выпускникам десятилеток. Таким образом, реальный конкурс был в несколько раз выше официально объявленного. У каждого из абитуриентов, с кем мне довелось пообщаться, имелся, пусть маленький, но реальный, дополнительный скрытый козырь. У кого-то в институте учились или преподавали родственники, кто-то имел таковых в министерстве, облздраве, крупных больницах и медцентрах. Все они имели какие-то выходы на ректорат, деканат и приемную комиссию. Были и те, кто поступая ежегодно на протяжении 5-7 лет и более, уже сами наладили необходимые связи в этих инстанциях. Поступавших вслепую, опираясь лишь на собственное желание и амбиции, встретить не удалось. Даже получив на экзаменах три пятерки и одну четверку, вместе с отличным аттестатом дающими 24 проходных балла из 25 возможных, я до последнего не переставал волноваться. Наслушавшись «бывалых», переживал, что эти баллы просто запишут какому- нибудь блатному сыночку. С облегчением выдохнул, только получив извещение о зачислении.
Сформированные группы, были довольно малочисленными, всего по 15 человек. Но и они подлежали неоднократному дроблению в процессе узкой специализации на старших курсах. Наша группа, как и весь курс, поражала своей разношерстностью. Галя Пипенко, Игорь Ситченко, Миша Кулитка и Женя Колитенко – выпускники местных и иногородних школ. Аркадий Олюнин и Вова Донец прошли армию и поступили через подготовительное отделение. Остальные – наконец-то добились успеха после очередной попытки. Надежда Ющишена поступила, добавив к золотой медали трудовой стаж и партийный билет. Самой упорной и настойчивой оказалась Таня Фоменко, поступившая лишь на восьмой раз.
С начала второго курса я уже работал санитаром операционного блока нейротравматологического отделения больницы Скорой помощи. Это не только позволяло ускоренными темпами набираться новых профессиональных знаний и практического опыта, но и резко повысило самооценку, изменило социальный и финансовый статус. Повышенная стипендия, зарплата и регулярная, пусть и небольшая, финансовая подпитка со стороны родителей, избавили от безденежья первых месяцев учебы. Я чувствовал себя взрослым и самостоятельным. Сменив гардероб, съемную квартиру на студенческое общежитие, гармонично вписался в ряды продвинутой студенческой молодежи.
Зал в очередной раз взорвался бурными аплодисментами. Сменив театральную самодеятельность, на сцену поднимались музыканты: Олег Каширский, Женя Колитенко, Костя Поляков и другие талантливые однокурсники. Создав недавно ВИА «Ваганты», они стали для однокурсников настоящими кумирами, стремительно набирали популярность на факультете и в институте. Отогнав воспоминания, переключился со сцены на переполненный зал. Сразу встретился взглядом с сидевшей через несколько рядов от меня красавицей Викой. Обворожительной улыбкой и кивком головы она приглашала танцевать.
СССР, Приднепровье. Весна 1981 года
Поздний весенний вечер. Я возвращаюсь домой на троллейбусе с непродолжительного, но приятного свидания. Моя визави – бывшая потерпевшая по карманной краже. Мы с операми нашли уникальный способ не вешать «глухари» и утешать обворованных молодых женщин. Объясняли им, что раскрыть карманную кражу и возвратить похищенное – невозможно. Единственный выход – задержать вора с поличным на очередной краже. Тогда появится возможность возместить причиненный материальный и моральный ущерб. Молодой и симпатичной потерпевшей предлагалось посвятить свободное время прогулкам по людным местам вероятного появления обокравшего ее вора, в компании такого же молодого и симпатичного младшего инспектора угро, или члена оперотряда. Естественно, молодость брала свое, и через некоторое время деловые отношения превращались в дружеские, а чаще – сразу в близкие.
Я растягивал удовольствие от приятных лирических воспоминаний, одновременно любуясь видами вечернего Днепра и погружающегося в ночь города, наслаждаясь свежим ветерком из открытого окна. Боковым зрением уловил, как на эту же площадку зашла троица молодых парней и расположилась у задней стенки салона, в неполных трех метрах от меня. В полупустом салоне трудно было что-то украсть, поэтому я даже не стал поворачиваться, чтобы лучше их рассмотреть. Через несколько минут я понял, что громкая и развязанная речь одного из них обращена ко мне. К тому же, его неприятный голос показался мне очень знакомым. «Кореша! Вон тот самый козел, который пытался загнать меня на кичу! Я вам когда-то рассказывал!» – последние слова укрепили мои догадки. Я нехотя повернул голову и убедился, что не ошибся. Это был Игорек Тимошенко. Мое лирическое настроение улетучилось вмиг, уступив место неприятным и тягостным воспоминаниям. Мы были знакомы с ним четыре года, с момента поступления в мединститут. Тогда он произвел на меня сильное, но противоречивое впечатление. Он был на год моложе меня, окончив школу с золотой медалью, на фармацевтический факультет поступил в неполные 16 лет. Не скрывал, что поступил с помощью матери, работавшей в нашем институте на одной их кафедр химического профиля. Отец, военный чиновник, то ли погиб, то ли ушел из семьи, поэтому постоянно давало о себе знать материнское воспитание. Он кичился своей избалованностью представителя «золотой молодежи», по своему понимая и реализуя прелести студенческой жизни. Считая себя умнее и одареннее сокурсников, почти совсем не уделял времени учебе, тратя его на фарцовку, девочек и другие азартные пристрастия. Он пытался втянуть в такую беззаботную жизни и меня, но видя мою противоположную рабоче-крестьянскую направленность, вскоре отказался от этой затеи и потерял ко мне интерес. До определенного времени. Около года назад, зайдя в центральный универмаг, я на первом этаже набрел на распродажу импортной дефицитной парфюмерии. Прилавок окружала плотная толпа жаждущих. Проходя мимо, я интуитивно среагировал на падение на пол небольшого целлофанового пакета. Поднимать его наклонился молодой парень в распахнутом черном кожаном плаще. Я сразу же понял, что будет происходить дальше, быстро подошел к нему сзади, заняв удобную позицию для задержания. Все случилось за считанные секунды. Я прекрасно видел, как поднимая пакет правой рукой, левой – парень незаметно вытащил из сумки стоящей впереди девушки дорогой кошелек. Переложив его под поднятый пакет в правую кисть, тут же спрятал ее под полу плаща. Выпрямляясь, одновременно разворачиваясь и отходя от очереди, как в ловушку попал в мои раскрытые объятия. Со стороны эта сцена, напоминала крепкие мужские объятия. Я в полную силу обхватил и прижал обе руки вора на уровне локтей к своей груди, лишая малейшего шанса вырваться или скинуть украденный кошелек. Парень в первую секунду, как и положено, рефлекторно напрягся. В следующее мгновение он подозрительно обмяк, и мне показалось, что я держу в руках потерявшего сознание человека. Только теперь я удосужился взглянуть на его лицо, и в тот же миг, чуть не потерял сознание сам. Я задержал с поличным своего товарища! Это был Игорек Тимошенко! Какое-то время мы так и стояли в обнимку, как старые, закадычные друзья. Пока я, не опомнившись первым, не предупредил о краже, ничего не подозревающую потерпевшую. Придя в себя и осознав происшедшее, мой бывший товарищ начал жалобно просить меня не делать роковую ошибку, мирно и тихо разойтись. Я был непреклонен. Через несколько минут мы уже сидели в оперкомнате универмага. Прибывшие сотрудники УР оформляли вещдок протоколом осмотра и изъятия, собирали первичный материал. Вскоре задержанный полностью пришел в себя. Я думал, что он сгорит от стыда, будет просить у всех прощения и снисходительности, оправдываться, мол – бес попутал. Еще я ожидал, что он вспомнит, как несколько лет назад хвастался тем, что ему обеспечена стремительная карьера великого ученого-разработчика новых чудодейственных лекарств, слава и почет фармацевтического гения. Но вместо этого, нагло и высокомерно улыбаясь, он стал издеваться не только надо мной, но и операми, уверенно заявляя, что у них не получится привлечь его к уголовной ответственности, а тем более – арестовать. «На следствии и суде я докажу, что ваш внештатный помощник оговаривает меня. Я ничего и ни у кого не крал, кошелек поднял с пола и хотел отдать потерявшей его девушке. Этого человека, он небрежно кивнул в мою сторону, я давно знаю по институту. У нас с ним стойкие неприязненные отношения из-за того, что я когда-то увел у него любимую девушку. Он до сих пор не может мне простить этого, постоянно следит за мной и жаждет отомстить при любом удобном случае» – его наглая ложь на какое-то время лишила меня дара речи. Я и опера по-жигловски, свято верили, что вор должен сидеть в тюрьме. Задержание с поличным проведено безукоризненно чисто, никакой неприязни, тем более уведенной у меня любимой девушки, не было и в помине. Но адвокаты, следователи и прокуроры посчитали по-другому. После длительных, непредвзятых совещаний и консультаций, все пришли к выводу, что дело не имеет реальной судебной перспективы. Разбить, выдвинутую интеллигентным гаденышем, неожиданную линию защиты, действительно, было нереально. Свою каплю дегтя в первоначально чистую и безупречную бочку меда, внесла и неблагодарная потерпевшая. Ее не смущало, что она чуть было не лишилась крупной суммы денег – обеспеченные папики дадут еще. Наглый вор из «золотой молодежи», по воспитанию и мировоззрению, оказался ей намного ближе правильных, но бедных и серых ментов. Она быстро переметнулась из лагеря обвинения в лагерь защиты, наотрез отказываясь писать заявление и участвовать в процессе.
Все-таки задержание не прошло даром. Игорек с треском вылетел из института. Мама, как тигрица, защищала непутевого сына. Когда милиция в срочном порядке затребовала в деканате не только характеристики, но и подробные сведения о посещаемости студента Тимошенко, его товарно-денежных отношениях с иностранными учащимися, руководство не стало рисковать и портить имидж ВУЗа. Задним числом он был отчислен за неуспеваемость и прогулы. Наши общие с ним знакомые с фармфакультета, несколько раз сообщали мне, что он появлялся на территории студгородка в компании местных парней хулиганистого вида, интересовался, где можно меня найти
И вот, наконец-то, такая встреча состоялась. В неожиданном месте и в неожиданное время. Осмотрев троицу, я быстро оценил свои шансы в назревающем конфликте. Парень справа был намного крупнее и опаснее Игоря и другого его спутника. Но по его лицу я понял, что он никак не может понять, о чем идет речь и почему так разнервничался его кореш. Это меня несколько успокоило. Я понял, что трусоватый и хилый кармаш не начнет драку первым, поэтому дальше словесной перепалки дело не зайдет. «Ты до сих пор на меня охотишься? Пошли выйдем, поговорим! – не унимался бывший студент. Мне противно было стоять рядом, не то чтобы разговаривать с ним. По некоторым, едва заметным признакам, я заподозрил, что кроме всего прочего, троица находится в состоянии кумара – начинающейся абстинентной ломки. На площадку зашли две пожилых женщины, оценив ситуацию, стали успокаивать молодого дебошира. На очередной остановке, поняв, что спровоцировать на развитие конфликта ни меня, ни своих корешей не удается, он неожиданно быстро направился к выходу. «Ты уже сам все сделал, моя помощь для полной деградации тебе уже не потребуется» – ответил я ему на прощание прежде, чем закрылись двери.
СССР, Харьков. Май 1983 года
До выпускных госэкзаменов осталось меньше месяца. Все мои однокурсники усиленно готовятся. Я тоже готовлюсь к экзамену. Только не к выпускному, а к вступительному. Сижу на лавочке в сквере, за 350 километров от родного мединститута и штудирую учебное пособие по английскому языку. Рядом на лавочке-моя дорожная сумка с вещами и толстый англо-русский словарь. Я утром выехал из гостиницы, в кармане – обратный билет на вечернй поезд. Через три часа в очередной раз будет решаться моя судьба. Уже сданы три вступительных экзамена на заочный факультет Харьковского юридического института им.Ф.Э.Дзержинского. Правда, не совсем удачно. По сочинению получил тройку. Наверное, не смог ярко и красочно раскрыть предложенную тему, хотя интуиция и опыт убеждали в другом. В этом институте, по сравнению с медицинским, естественный отбор будущих студентов был намного жестче и тщательнее. Брали только нужных и подходящих, соответствующих определенным негласным стандартам и обладающих необходимыми потенциальными возможностями. Я абсолютно не вписывался в эти требования, уровень сомнений в благоприятном исходе моей авантюрной затеи зашкаливал, как никогда. Отступать было некуда, и я продолжал надеяться на чудо. Для поступления, по этому экзамену мне была необходима только пятерка. Другая оценка не спасала.
Мое рискованное и безрассудное стремление совместить несовместимое, завело меня в глухой тупик. Около года назад, после долгих и мучительных раздумий, я принял решение, о котором знали всего несколько человек. От остальных, включая родителей, однокурсников, школьных и институтских друзей, я его тщательно и искусно скрывал. Не только потому, что решение поражало всех своей абсурдностью. Больше потому, что для его реализации мне предстояло провернуть несколько немыслимых по своей сложности и авантюрности многоходовых и многоуровневых комбинаций. За последние годы моя жизнь круто изменилась. Я понял, что не буду работать врачом, и убедил себя закончить мединститут лишь для достижения главной цели – стать инспектором уголовного розыска. Я вполне серьезно обдумывал вариант бросить обучение и уйти в армию. Но это был более длительный и менее рациональный путь. Год назад наш курс прошел военные сборы в Крыму, я уже принял присягу, и где-то в министерстве обороны лежал мой военный билет с отметкой о присвоении звания лейтенанта медицинской службы. Но выдать его мне могли только одновременно с дипломом врача. Кроме этого, возник порочный замкнутый круг. Министерство внутренних дел было готово забрать меня к себе только при условии, если меня без трехгодичной обязательной отработки в статусе молодого специалиста, отпустит министерство здравоохранения. По предварительному распределению я должен проходить ее врачом Скорой помощи в Луганской области. Необходимым и решающим доводом в таком переходе мог стать факт моего обучения в профильном юридическом ВУЗе. Все другие преграды устранялись легче. Таблицы Равкина – единственный способ доказать аномалию цветовосприятия моего зрения – я к этому времени выучил наизусть вдоль и поперек. Быстро и безошибочно называл проверяющим окулистам не те фигуры и цифры, которые видел на рисунках на самом деле, а те, которые должен был видеть при нормальном варианте зрения. За медкомиссию я больше не переживал. По распределению вопрос тоже, в принципе, решался. Руководство УВД обещало в любой момент поменять его на нашу городскую больницу Скорой помощи. Индивидуально, через ректора.
Операцию по поступлению в юридический институт, я разрабатывал ровно девять месяцев. Вынашивал и лелеял, как долгожданную, желанную, но рискованную по медпоказаниям, беременность. Труднее всего было с подготовкой и документальным подтверждением правдоподобной легенды. Предстояло не только скрыть обучение в медицинском, но и обосновать ряд других темных пятен в своей биографии. Я сразу же поставил себе железное и непререкаемое условие – в деле не должно быть недостоверных данных и ни одного липового, подложного документа. Пригодилось и использовалось все пережитое ранее. Свою отсрочку от службы в армии я обосновал старой травмой позвоночника, приложив к приписному свидетельству реальные медицинские справки и выписки. Аттестат о среднем образовании знакомая секретарша мединститута достала мне из личного дела за обычную шоколадку. По одной из трудовых книжек я до сих пор числился санитаром больницы Скорой помощи с пятилетним стажем. Пригодились многочисленные грамоты ЦК ВЛКСМ и МВД «за бескомпромиссную и бесстрашную помощь милиции в борьбе с преступностью», которыми я регулярно, вместе с денежными премиями и ценными подарками, награждался за результаты работы в оперотряде.
При сдаче документов у членов приемной комиссии, естественно, возникло ко мне множество вопросов. Главный – почему, столько лет работая санитаром в больнице, я не полюбил медицину и не выбрал для поступления медицинский институт? Сами того не понимая, они брали меня за живое и снова сыпали соль на еще незажившую рану. Не подавая виду, я уверенно отвечал, что медицину использовал, в первую очередь, для более эффективного восстановления здоровья, получения возможности работать в правоохранительной сфере и бороться с распоясавшейся преступностью, которую люто ненавижу всеми фибрами души. Я, как всегда, говорил чистую правду. Документы приняли и допустили к вступительным экзаменам, которые, только по счастливой случайности, не совпали по времени с выпускными госэкзаменами в мединституте.
За несколько метров от моей лавочки, у края пышного газона, остановился двухэтажный экскурсионный автобус. Из раскрывшихся дверей, словно разноцветные шарики из барабана лототрона, стремительно высыпалась странная компания молодых людей. Девушки и парни были одеты в пестрые обтягивающие шорты и лосины, яркие майки и футболки. Никто из них не ступил на траву просто так, обычным для пассажиров, образом. Они выпрыгивали, демонстрируя сложные акробатические номера и фигуры, лихо закручивая невероятные сальто, кульбиты, двойные перевороты «колесом». С шутками и смехом располагались прямо на траве газона. Я принял их за команду спортивных гимнастов. Последними вышли две взрослые женщины, оживленно беседуя, направились в мою сторону. Поравнявшись с лавочкой, молча остановились. Я с интересом уставился на элегантных и загадочных незнакомок. Сразу же бросилось в глаза обилие дорогих и изящных украшений с натуральными бриллиантами на каждой из прелестных дам. По тому, как они обе попеременно переводили взгляд то на меня, то на сумку и словарь, занимавшие половину свободного места лавки, я понял, что они хотят присесть рядом. Старшая из них подтвердила это сначала на непонятном мне арабском языке, потом, обратив внимание на словарь, продублировала на английском. Я быстро убрал сумку с лавки, извинившись, предложил присесть. Через пару минут мы уже дружески беседовали на языке, по которому мне через пару часов предстояло сдавать экзамен. Они понимали меня хорошо. Мне же, приходилось постоянно просить их говорить медленнее, и по нескольку раз адаптировано повторять один и тот же вопрос – мой разговорный английский, без хорошей языковой практики, явно оставлял желать лучшего. Они рассказали мне, что приходятся друг – дружке сестрами, являются руководителями труппы Ливанского молодежного балета, гастролируют по Европе. В Советском Союзе дают только три представления – в Москве, Ленинграде и Харькове. Харьков выбрали не случайно. Здесь, в одном из ВУЗов учится их сын и племянник. Упомянув о студенте, одна из женщин, жестами и окликами на арабском, подозвала к нам молодого парня, сидевшего в кругу артистов. По виду он был моим ровесником. Женщины что-то быстро объяснили ему на родном языке и он тоже заговорил со мной на английском. Лишь через несколько минут, скорее всего из-за усталости и нехватки словарного запаса, до меня дошло, что студент ВУЗа, несколько лет проживший в Союзе, должен хорошо понимать и владеть русским языком. «Так ты же хорошо говоришь по-русски, зачем мы маемся на этом английском!?» – я без предупреждения перешел на родной язык. «Мать сказала, что тебе для экзамена нужна языковая практика!» – мы оба испытали нескрываемое облегчение. Женщины периодически сбивались на арабский и французский, парень выступал в качестве переводчика, донося до меня смысл сказанного уже на русском. Они наперебой расхваливали свой балет, нашу страну и советских людей – настоящих ценителей высокого искусства. Расставаясь, вручили мне пригласительный билет на представление, гордо сообщив, что в свободной продаже они раскуплены задолго до их приезда. Я пообещал непременно прийти и посмотреть выступление. Пожелав мне удачи на экзамене, дружелюбные и приветливые иностранцы укатили продолжать экскурсию по городу. Я снова вернулся мыслями к предстоящему экзамену. Понимая крайнюю важность получения отличной оценки, я заранее, на крайний случай, заготовил несколько страховочных вариантов поведения. В зависимости от личности экзаменатора, они предполагали целый набор неожиданных для него обращений на английском языке. От честной исповеди и раскрытия карт о крайней необходимости поступления в институт в сложившейся нестандартной и критической для меня ситуации, до чтения романтических стихов английских классиков. Быстро прогнав в полголоса, но с выражением и интонацией, домашние заготовки, сверив на часах время, подхватив сумку, отправился навстречу очередному роковому испытанию.
СССР, Ленинград. Начало 1984 года
«Серега-а-а! Серега-а-а! Быстрей сюда! Мы его нашли! Он здесь!» – взволнованные вопли Володьки Тульского громким эхом раскатывались под сводами Исакия. Все посетители просторного и тихого зала музея истории религии и атеизма, в основном -солидные иностранные туристы, с недоумением и нескрываемым интересом повернулись в сторону истошно орущего молодого человека в милицейской форме. Он, не обращая на них ни малейшего внимания, одной рукой показывал на застекленную витрину стеллажа, а дугой, нетерпеливыми размашистыми жестами, звал меня. Смущаясь от неожиданного внимания публики, ничего не понимая, я быстро направился к нему. Следом за мной, из всех закоулков зала, к нарушителю спокойствия спешили люди в милицейской форме, сотрудники и посетители музея. На указанный им стеллаж уставились десятки пар любопытных глаз. Я тоже пристально рассматривал полки, но кроме рядов небольших статуэток, похожих на шахматные фигурки, ничего интересного не находил. Вова подошел ближе и в упор ткнул пальцем в направлении одной из них. Толпа милиционеров взорвалась дружным, громогласным хохотом. Иностранки, наконец-то обозрев объект нашего внимания, стыдливо краснели и смущенно пятились назад. На полке, в окружении других античных богов, стоял Приап. Этот старичок с кривыми ногами, вряд ли привлек бы чье-нибудь внимание, если бы не одна существенная деталь. Более трети общего размера небольшой статуэтки занимал гротесковый, непропорционально огромный, эрегированный фаллос.
Уже больше двух месяцев, в числе нескольких сотен слушателей, прибывших со всех концов Советского Союза, я прохожу первоначальную подготовку на Высших курсах МВД СССР, в пригороде Ленинграда – Стрельне. Для этого старого и уважаемого ведомственного учебного заведения наш разношерстный набор был необычным экспериментальным эксклюзивом. Сменивший на посту Генсека ЦК КПСС дорогого Леонида Ильича, чекист и реформатор Юрий Владимирович Андропов, в числе первоочередных мер по спасению социализма в стране, взялся за милицию. Кроме кадровой чистки высших эшелонов руководства МВД, было решено укрепить оперативные службы внизу, путем массового призыва выпускников гражданских ВУЗов, с «чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой». Этот неплановый Андроповский призыв, быстро и легко разорвав порочный круг недоразумений между Минздравом и МВД, пришелся, как нельзя, кстати. Я легко смог, не только переиграть предварительное распределение и отбиться от трехлетней отработки в Луганской области, но и быстро уволиться в нужное мне время с должности врача инфарктного отделения больницы Скорой помощи. Увольнение уложилось всего в два часа времени, благодаря телефонному звонку «сверху». Никого больше не интересовала судьба незаконченной отработки молодого специалиста, причина перевода и новая должность в МВД. Для оформления последнего документа, понадобилась очередная виза главврача. Балашова, как всегда, не оказалось на месте. Секретарша, выполняя ранее полученное указание, ни минуты не колеблясь, собственноручно скопировала необходимый вензель с другого документа.
Приказ об отправке на курсы пришел 30 декабря, а 3 января я уже должен был приступить к занятиям. Несмотря на то, что я уже два года был лейтенантом медслужбы, а три месяца назад в Москву были направлены документы на присвоение мне первого специального звания лейтенанта милиции, я ни разу в жизни не надевал офицерской формы. Выполняя предписание министерства, начальник УВД своим приказом, в экстренном порядке, присвоил мне звание старшины милиции. В ХОЗО выдали разобщенный и мятый комплект формы. Примерив его, я чуть не умер от досады и горького смеха. Брюки были широки в поясе, ширинка располагалась чуть выше колен, а щиколотки при этом оставались открытыми. Талия на грубой и бесформенной шинели начиналась от груди, свалявшаяся шапка никак не хотела принимать и сохранять положенную ей форму. Толстый и сонный сержант вещевой службы в ответ на мои возмущения и просьбы безразлично бормотал: «Замены нет! Бери что дают и радуйся! Не устраивает – подгонишь дома!»
Оставшееся до отъезда время пришлось тратить на завершение уймы неоконченных дел – доставать дефицитные билеты на поезд, выяснять адреса проживающих в Ленинграде земляков, инструктировать сотрудников и друзей на период отсутствия. Особо меня беспокоили вопросы, связанные с передачей им в столь длительное и бесконтрольное пользование арендованной мною квартиры. Приехав туда за час до отхода поезда я обнаружил в ней двух девушек, которых предусмотрительно, заранее пригласил помочь в приведении в надлежащий вид злополучной формы. Наташа Логвинюк гладила рубашку, Люба Никитенко заканчивала пришивать погоны на шинель. Обе упорно молчали. Мне некогда было выяснять, что они думают друг о друге. Тем более, вместе – обо мне. Я знал, что обе они считают себя кандидатками в мои невесты, поэтому, обращаясь сразу к двоим, поинтересовался, кто поедет провожать меня на вокзал? На правах старшей, Люба уступила эту почетную миссию Наташе.
С трудом поймав на безлюдных улицах попутку, я долго не мог понять, почему так нервничает за рулем испуганный пенсионер. Только после того, как он, не справившись с управлением на скользкой дороге, едва не врезался в столб, я сообразил, в чем дело. После праздничной ночи он был с хорошего похмелья. По моему жесту остановился машинально, среагировав на милицейскую форму, о которой я забыл сразу же после того, как напялил ее на себя. Боясь наказания, старался угодить и гнал старую машину на предельной скорости. Я сам был, примерно, в таком же состоянии. Совмещение двух поводов – Нового года и отъезда, давали о себе знать. Наша большая компания праздновала 2 дня подряд, одновременно на двух соседних адресах. Основная гулянка шла на квартире Шишлакова Сергея. На мою приходили проспаться и пополнить заканчивающиеся запасы спиртного. Наверное поэтому, прибыв на перрон за считанные минуты до отправления поезда, быстро и сдержанно попрощавшись с Наташей, я сразу же отправился в купе. Не стал отвлекаться и выяснять, кого провожает, и откуда мне знакомо лицо представительного мужчины, с которым столкнулся возле вагона. Уже перезнакомившись в купе с попутчиками, выяснил, что это был профессор кафедры органической химии мединститута Прийменко Борис Николаевич. Его сын Олег, молодой опер Шевченковского розыска, так же спешил на курсы в Ленинград.
Перековка вчерашних учителей, инженеров, спортсменов и строителей в оперативников шла быстро и эффективно. Не только потому, что мы ценили и гордились высокой миссией укрепления органов внутренних дел, возложенной на нас партией и правительством. Проработав в новых должностях по три-четыре месяца, каждый из нас ощущал нехватку теоретических знаний и практических навыков в оперативно-розыскной и общей правоохранительной деятельности. С жадностью пересохшей губки мы впитывали новые знания по криминалистике, ОРД, уголовному праву и процессу, которыми щедро одаривали нас маститые и опытные преподаватели. Особенно интересно было слушать многочисленные примеры их личного участия в раскрытии сложных резонансных преступлений, по которым они умудрялись работать одновременно в разных концах страны. Мои смутные подозрения усилились, когда поступила команда письменно изложить фабулы интересных преступлений, необычные и инновационные приемы раскрытия, с которыми мы столкнулись за время работы на местах. Добросовестно исполнив указание, я исписал несколько десятков листов рекомендациями по эффективной борьбе с карманными ворами, основанной на пятилетнем опыте собственной практики и более, чем четвертьвековой практики специализированного оперативного отряда «Меч и Пламя». Когда один из таких маститых преподавателей, через несколько дней, привел парочку описанных мной уникальных методов в качестве примеров из своего собственного богатого оперативного опыта, я несколько удивился. Одновременно обрадовался тому, что истинный профессионализм не имеет границ во времени и пространстве. Горькое разочарование и неожиданное прозрение наступило, когда в очередное дежурство по корпусу, я случайно забрел в какую-то пыльную подсобку. Там, в числе прочих старых учебных пособий, нашел интересный фотостенд. На нем большинство наших маститых преподавателей, амбициозных полковников, «зубров и корифеев всесоюзного криминального сыска», были сфотографированы в погонах лейтенантов и старших лейтенантов. Пояснительные надписи под фотографиями безапелляционно свидетельствовали, что они преподают здесь не первый десяток лет. Мне стало понятно, откуда у них такие богатые и красочные воспоминания о собственном оперативном героическом прошлом, для чего, на самом деле, все слушатели писали рефераты о практике на местах.
Постепенно наши приоритеты менялись. Вместо профессионального обучения, на первое место вышло желание как можно полнее и глубже изучить и понять многоликий и бесконечно интересный, во всех отношениях, Ленинград. Около месяца нас держали на строгом казарменном режиме. Потом разрешили увольнительные за пределы расположения при соблюдении нескольких жестких условий. Мы могли покидать территорию Курсов только в короткое свободное время, небольшими группами, обязательно, в форменной милицейской одежде. При этом, инструктировавшие нас перед увольнением в город кураторы групп, постоянно напоминали, что милицейская форма может оказать нам плохую услугу. Местное коренное население крайне отрицательно относилось к сотрудникам милиции рядового и сержантского состава. Причина – банальный квартирный вопрос. Называя их «понаехавшей лимитой», коренные ленинградцы считали молодых милиционеров главным фактором тяжелой жилищной ситуации и основными конкурентами в получении строящихся заветных квадратных метров. Кроме этого, форма создавала и провоцировала массу других неудобных и ненужных ситуаций. Не было отбоя от заблудившихся отечественных и зарубежных туристов, уверенных, что человек в форме должен знать расположение любого, интересующего их, городского объекта, и обязан подробно ответить на самые невероятные вопросы. Я долго не мог привыкнуть к тому, что многочисленные армейские и флотские офицерские патрули, приближаясь, отдают честь молодому милицейскому старшине. Забывая вскинуть в приветствии собственную руку, некоторое время я, просто, смущенно и глупо кивал в ответ головой.
У меня с собой было несколько адресов и телефонных номеров земляков, часть из которых я знал лишь заочно, со слов Валеры Зотова. Одним их них был ветеран оперотряда 60-х годов Геша Василец, работавший в настоящее время ревизором Октябрьской железной дороги. Его я и решил навестить в первую очередь. Меня приятно поразила теплота и радость, с которой Геша и его жена, встречали молодого и мало знакомого гостя. Стол ломился от ленинградских деликатесов, забытых мной не только за непродолжительный период казарменной жизни, но и все последние годы полуголодного застоя в стране. Небрежно отодвинув в сторону принесенный мною коньяк, внушительной комплекции бородач, хитро щурясь, предложил пить традиционный «русский ерш». Этот сногсшибательный напиток готовился быстро и просто. Высокий фужер, наполовину заполненный водкой, до краев доливался светлым шипящим пивом и залпом осушался до дна. За бесконечными воспоминаниями прошедшей отрядной юности, мы не заметили, как изрядно «наершились». За окном была глубокая ночь, поэтому мне пришлось ночевать в гостях. Наутро, к моему удивлению, после обильного приема гремучей смеси, абсолютно не болела голова, и я вернулся в казарму в довольно приличном виде.
Другой наш земляк, Сергей Сергеев, несколько лет назад перевелся в ГУВД Ленгороблисполкома и служил в отделе по раскрытию тяжких преступлений, совершенных на сексуальной почве. В оперативных кругах отдел называли проще и короче – «кровь, пот, сперма». Субботним вечером, предварительно созвонившись, я приехал к известному зданию на Литейном проспекте. Приятно удивил более строгий и тщательный, по сравнению с нашим, пропускной режим. Внутрь можно было попасть только в сопровождении сотрудника, пригласившего посетителя. Моего собственного милицейского удостоверения, без именного пропуска, оформляемого в другом корпусе, было не достаточно.
После короткой экскурсии по ГУВД узнал, что огромное здание, как и все административные постройки города на Неве, на чью территорию за всю историю существования ни разу не ступала нога иностранного завоевателя, было рассчитано на длительную автономную оборону. Достаточно было открыть любую массивную дубовую дверь-обманку, вмонтированную в глухую наружную стену, как вместо следующей комнаты, перед тобой представала оборудованная пулеметная, или снайперская позиция. Бойницы снаружи маскировались неприметными воздуховодными решетками, на стене и внутренней поверхности двери – удобные упоры и подставки для оружия, отсеки для хранения боеприпасов.
Немыслимое количество и жестокость тяжких, изощренных преступлений, в рассказах местных оперов, отодвигали наш областной центр, по сравнению с Ленинградом, на позиции тихой и спокойной провинциальной глубинки. В этот день Сергей Сергеев дежурил в составе опергруппы. Извинившись, что не может посвятить мне вечер и ночь, быстро перекинул меня под опеку одному из освобождающихся коллег, взяв с него обязательство профессионально, по полной программе, продемонстрировать мне прелести ночной Ленинградской жизни. Какова эта жизнь, я в полной мере оценил только утром, проснувшись в комнате огромной коммунальной квартиры старого доходного дома. В голове назойливо вертелись слова известной песни Владимира Семеновича – «на тридцать восемь комнаток, всего одна уборная». Комнат, правда, было меньше, но все другие неудобства коммуналки присутствовали в полном наборе. Зато, после этой незабываемой ночи, у меня появился персональный гид и организатор внеучебного досуга. Коренная ленинградка, студентка ЛГУ, пребывающая в «краткосрочном академотпуске», симпатичная и энергичная Елена, быстро перехватила эстафету шефства надо мной у своего друга – опера. Она была почти коллегой. После ухода в академку, работала в Бюро судмедэкспертиз, где и познакомилась с моими новыми друзьями из местного угро. У нас было много общих тем для обсуждения, но главной стало мое стремление насытиться прекрасным и таинственным Ленинградом. Поняв это, она соответствующим образом спланировала и организовала весь остаток моего пребывания в северной столице. Каждый раз, встречая меня в назначенном заранее месте очередного свидания, она доставала пачку билетов, театральных программ и экскурсионных проспектов, на выбор предлагая мне несколько вариантов интересного досуга. Мы посетили множество театров, концертных залов, выставочных и торговых комплексов, выезжали на экскурсии в Петродворец. Особенно запомнилась творческая встреча с главным режиссером драмтеатра Георгием Товстоноговым. Я никогда ранее не был на подобных мероприятиях и сначала даже упирался, не понимая настойчивости Елены, советовавшей выбрать, именно его. Меня поражало все – сверкающее имперской роскошью убранство известнейшего в стране театра, такие же по качеству и богатству наряды и украшения местного бомонда, истинной российской интеллигенции, не меняющей своих аристократических привычек и предпочтений с петровских времен. Обескуражила только сцена. На ней сиротливо стоял маленький столик с пепельницей и обычный стул. Я уже засомневался, что мероприятие будет соответствовать обещанному Еленой уровню. На сцене появился интеллигентный, приятный на вид мужчина средних лет, спокойно и молча устроился на стуле. Закурив, положил сигарету на край пепельницы. Зал взорвался бурей длительных оваций. Около трех часов поклонники, затаив дыхание, слушали своего кумира. Он неторопливо рассказывал о театре, новом репертуаре, любимых ролях и артистах. Поделился своими впечатлениями о недавних гастролях в Японию. Не скрывал своего удивления и восхищения народом этой далекой и загадочной страны восходящего солнца. Особенно его поразила система воспитания детей раннего возраста, которым родители и воспитатели, в отличие от наших, до пятилетнего возраста разрешают все, что им захочется и заблагорассудится. Я сделал для себя новое открытие. Оказывается, негромкая и спокойная речь талантливого человека может завораживать и овладевать вниманием огромного зала не хуже, чем шумные и эмоциональные выступления больших творческих коллективов.
С первых же дней обучения, общий поток слушателей непроизвольно разбился на небольшие группы по интересам. Кроме Олега Прийменко, с которым мы подружились еще в поезде, в нашу компанию вошли Сергей Коршунков из Харькова, Володька из Тульской области, Сергей Корнич из Киева, несколько бывших спортсменов из Подмосковья, Закан Нанба из абхазской Гудауты. В разном составе мы периодически выезжали в Ленинград. Сначала в разрешенные увольнительные, потом – в договорные или тайные самоволки. Гуляя по городу, мы не только делились информацией о своем скромном оперативном опыте, особенностях работы уголовного розыска в регионах, но и постоянно состыковывали личные впечатления о Ленинграде. Всех нас поражало обилие продуктов и товаров в магазинах, своеобразный и неповторимый уклад жизни Ленинградцев. Мы соглашались с преподавателями, объяснившими нам причину разительных отличий от всех других регионов страны, включая Москву. После длительной и тяжелой блокады, Ленинград находился в Советском Союзе на особом, индивидуальном обеспечении. Малейшее его ухудшение воспринималось как покушение на героический подвиг его жителей. Рассказывали, что недавно правительство насчитало в городе около миллиона домашних собак. Когда оно привело данный аргумент в качестве доказательства избыточного продовольственного снабжения и повода для его скромного уменьшения, население пригрозило забастовками и бунтом. Специфика обеспечения накладывала свой отпечаток на взаимоотношения коренного населения с приезжими, доходя порой до их негласной дискриминации. Особенно болезненно на это реагировали надменные и заносчивые москвичи. Во многие востребованные и популярные увеселительные заведения в центральной части города, из приезжих могли свободно попасть лишь иностранцы. Нам приходилось ограничиваться третьеразрядными кафешками и барами на периферии. Последний из таких походов едва не закончился для нас печальным финалом. В одном из баров, уже хорошо подгулявшая компания слушателей наших курсов спровоцировала сначала конфликт, а потом и массовую драку с другими посетителями. Мы, из-за солидарности со своими, естественно подключились. Когда драка перекочевала на улицу, в ней уже принимали участие несколько десятков человек. Вовремя среагировав на приближающиеся патрульные УАЗы, собрав слетевшие с драчунов шапки, я силком оттащил наших в темный двор. Мы вовремя смогли ретироваться и вернуться в казарму. Другим нашим слушателям повезло меньше. Трое из них были задержаны на месте драки, двоих не досчитались после устроенной в казарме экстренной ночной проверке. Приказом начальника Курсов, на следующий день они были отчислены и отправлены домой. Их дальнейшую судьбу решали начальники на местах. Думаю, что она больше не была связана с милицией.
Наше учебное заведение находилось в прекрасном живописном месте. Сразу за старинной кованной оградой начинался сосновый лес. Говорили, что раньше здесь располагался мужской монастырь. О нем напоминал едва заметный лик Христа, упрямо проступавший через штукатурку и побелку над входом в КПП. Рядом проходила полузаброшенная дорога в сторону финской границы. На многие километры вперед, она шла по лесу, не пересекая ни одного населенного пункта, и идеально подходила для моих длительных пробежек. Пару раз в неделю, после занятий, облачившись в болоньевый комбинезон, я пробегал по ней 20-30 километров. К этому приятному и полезному занятию, еще во время военных сборов в Крыму, меня пристрастил сокурсник по мединституту Анатолий Голев. Мне больше нравилось бежать в одну сторону, каждый раз добавляя пару новых километров к уже освоенной и изученной дистанции. Основную часть обратного пути, экономя время и оставшиеся силы, старался подъезжать на попутках. Водители охотно останавливались по просьбе уставшего бегуна. В прошлый раз такая пробежка чуть не стоила мне жизни. Еще в казарме, оценил температуру за окном. Минус 2 градуса соответствовали комфортному оптимуму. Но я недооценил коварство переменчивой ленинградской погоды. Забежав дальше обычного, почувствовал стремительное похолодание. На обратном пути, как назло, долго не было попутных машин. Уставшее и обезвоженное тело не сохраняло тепло, влажная шерстяная поддевка начала остывать. За десять-двенадцать километров до казармы, начали болеть переполненные молочной кислотой мышцы. Темнело. Перейдя на быстрый шаг, постоянно оглядываясь в надежде на спасительную попутку, я стал понимать, что запросто могу замерзнуть раньше, чем доберусь до теплого жилья. Спас единственный за всю дистанцию грузовик, свернувший с дороги, не доезжая около трех километров до цели. Оставшееся расстояние я преодолевал больше часа, выбиваясь из последних сил, борясь с ознобом, болью и страхом. Побив собственный рекорд, преодолел в этот день более 40 километров. Сняв комбинезон, покрывшийся толстым слоем инея изнутри, успокаивая на ходу разволновавшихся в связи с моим долгим отсутствием курсантов, отправился отогреваться в душ. Там меня ждал еще один неприятный сюрприз и новые страхи, связанные с отдаленными последствиями переохлаждения. Стоя под горячей струей, я с ужасом обнаружил, что исчезло мое мужское достоинство. Напрочь. Придя в себя, я догадался, что оно от холода и опасной нагрузки полностью втянулось куда-то внутрь. Я стал мало похожим на легендарного Приапа, о котором недавно рассказывал друзьям.
Вечерами, после отбоя, особенно перед окончанием Курсов и расставанием, мы подолгу разговаривали уже не на профессиональные, а на личные темы. О родных и близких, прошлом и будущем. Среди всех курсантов я был один с высшим медицинским образованием и, пусть с небольшим, но практическим опытом врачевания. Новые друзья засыпали меня соответствующими вопросами. В ходе ответа на один из них, связанный с особенностями мужской потенции, я в качестве иллюстрации привел им пример из собственного медицинского прошлого. Однажды, заступив на ночное дежурство в оперблоке, я обратил внимание на загадочное и необычно эмоциональное шушуканье молодых медсестер. На мои вопросы, краснея и смущаясь, они сообщили, что в расположенное на нашем же этаже урологическое отделение, поступил пациент с очень редкой болезнью – приапизмом. Даже опытные урологи редко сталкивались с ней в своей практике. Она проявлялась длительной и болезненной эрекцией, приносящей бедняге вместо радости, тяжелые и мучительные страдания. Причина заболевания была мало изучена. Ее связывали с возникновением стойкого очага патологического возбуждения в определенных участках головного мозга. Если мощная седативная терапия не помогала, для удаления болезненных сгустков крови из пещеристых тел, проводили сложную и травматическую операцию. А назвали ее по имени античного бога, прославившегося неиссякаемой мужской силой и бесконечными любовными похождениями. О том, что мой рассказ надолго запомнился курсантам, я убедился уже через несколько дней, во время экскурсии нашей группы в Исакиевский собор.
СССР, Харьков. Вторая половина 80-х
Учеба в Харьковском юридическом институте сопровождалась стойким ощущением дежавю – мне постоянно казалось, что я повторяю уже пройденное, уже когда-то происходившее в моей жизни. Я поступил в него со второго раза. Первая попытка, еще во время обучения в медицинском, несмотря на тщательно разработанную и проведенную авантюрную операцию, не принесла желаемого результата. По излюбленному выражению неудачников, не хватило одного балла. На следующий год, сдав экзамены на точно такие же оценки, без всяких напрягов и проблем я был зачислен на первый курс заочного факультета, так как уже служил инспектором уголовного розыска. Это была не единственная причина ощущения повторяемости событий. Уже несколько лет волей судьбы я следовал в фарватере своего старшего друга и наставника Валерия Зотова. С разницей в 4 года, я повторял многие значимые события его биографии – поселялся в освобождаемой им съемной квартире, занимал подряд несколько пройденных им должностей, принял эстафету курирования оперотряда. Даже наши дети родились с разницей в четыре года, а наши родители носили одинаковые имена, матерей звали Евдокиями, а отцов – Михаилами. Он избирался делегатом одного съезда ЛКСМУ, я, через четыре года – следующего. И в Харьковском юридическом он учился на четыре курса впереди меня. Почти на каждую сессию, выбрав пару выходных дней, я приезжал навестить друга и его одногруппников. В этих поездках меня меньше всего интересовал учебный процесс. Я насыщался общением с интересными и оригинальными людьми. Компания удивляла необычным разнообразием участников. Они сильно отличались возрастом, социальным статусом, материальным положением, привычками. Этих различий было намного больше, чем сходств и объединяющих факторов. Кроме опера Валерки, в нее гармонично вписывались «Старый Тапир» – сорокапятилетний директор Областной рембыттехники, двадцатилетний Юра Шутак – искусно «косящий» от призыва в армию сын теневого цеховика и «каталы», Сербин Николай – освобожденный секретарь комитета комсомола Главпочтамта, Сашка Коломоец – сын прокурорши, лицо без определенного места жительства и рода занятий, несколько других, не менее колоритных личностей. Дополняя и уравновешивая друг друга своими качествами и талантами, они создали уникальную команду, разительно выделявшуюся не только на фоне студентов, но и большинства постояльцев гостиницы. Селились, как правило, в облюбованном старом корпусе «Харькова», расположенном на крупнейшей в Европе площади имени Ф.Э.Дзержинского, в самом центре города. Тотальный блат и дефицит превращали каждое поселение в гостиницу в труднопреодолимое и дорогостоящее препятствие. Его легко и спокойно проходил только директор рембыттехники, приезжавший на сессию на служебной «Волге», с полным багажником дорогих коньяков и деликатесов, традиционно занимая один и тот же дорогой двухкомнатный «люкс». Остальные проникали внутрь, используя собственные связи, взятки и чудеса изобретательности, селясь в скромных одноместных номерах – пеналах. Часто у поселившегося счастливчика, по несколько дней ожидая освобождения доступного номера, на полу ночевали 2-3 нелегальных квартиранта.
Сессионное время разбивалось на несколько последовательных этапов, определявшихся не учебным планом, а количеством быстро тающей наличности. Все готовились к этому напряженному периоду загодя, ежемесячно отрывая от семейного бюджета и откладывая в заначку небольшую сумму. Но в Харькове эти заначки улетучивались особенно быстро и незаметно. Не ощущал этого, наверное, всего один единственный студент на курсе. Начальник ОБХСС города Баку. Он не утруждал себя даже личным автомобилем, прибывая на сессию с небольшим изящным «дипломатом». Кроме тугих пачек крупных купюр, в нем ничего другого не было. Все необходимое, включая одежду и экзаменационные оценки, приобреталось на месте.
Все члены дружной компании постоянно негласно соревновались между собой в организации экстравагантных хохм, приколов и сюрпризов. Многие из них были на грани, если уж не криминала, то аморальности и экстрима. Прикол должен был обладать одним обязательным качеством – реальной полезностью для компании. Его результатом обязательно должен был стать нужный конспект или курсовая работа, шаровое угощение с интересным общением, дефицитные билеты на концерт или соревнования. Кого только не заносило на этой волне в гостеприимные номера. Местный ветеран- подпольщик, почему-то живущий ,вместо собственной квартиры, в дешевом гостиничном номере, начинал вечер с воспоминаний о героическом партизанском прошлом. После распития нескольких литров принесенного им же вина, заканчивал заочным сватовством за каждого из нас своей великовозрастной дочки. Следующим вечером, нас уже удивлял рассказами и обильно угощал виноградом, прекрасными фруктами и коньяком, пожилой селекционер-мичуринец. Оказавшемуся в Харькове на гастролях певцу Юрию Антонову, знакомство с милой компанией стоило множества раздаренных рекламных плакатов с автографами, рюмками коньяка прямо за кулисами, а в итоге – обернулось сердечным приступом на сцене и срочной госпитализацией. Затесавшаяся в доверие парочка скрытых гомосексуалистов, после изощренного подыгрывания и разоблачения, нагишом была выгнана из номера в коридор гостиницы, а одежда – выкинута в окно на площадь. Известная футбольная команда, после знакомства и совместного празднования победы на выезде, получила от заядлых болельщиков ценный подарок. Студенты – юристы, под шумок пьянки, произвели выгодный обмен малознакомой, но назойливой соседки по этажу, на красочные плакаты и другую спортивную атрибутику с изображением своих кумиров. Через несколько дней, команда неожиданно проиграла на собственном поле более слабому сопернику. Любознательный Зотов вскоре выяснил причину. Большая часть ведущих игроков пропустила игру, находилась на бюллетене по поводу неприятной, но неопасной болезни, названной именем уже другого античного божества.
Были в компании и чистые, бескорыстные приколы «для души». Жители и многочисленные гости Харькова могли периодически встречать веселых, с виду интеллигентных и представительных мужчин в строгих костюмах, с депутатскими и делегатскими значками на лацканах, в самых неожиданных местах и в самых невообразимых состояниях. Это могло быть хоровое пение сочиненной экспромтом оды «старичку» Ленину у его памятника на площади, под гитарный аккомпанемент солиста Коксика Сербина. Или, коллективное проникновение в зоопарк через потайную дыру в заборе.
Походы в зоопарк превратились в своеобразный регулярный ритуал. Мы часто навещали своих любимых подопечных – пару амазонских тапиров. Эти удивительные животные напоминали невообразимую смесь свиньи, лошади и слона. Они тоже любили нас, постоянно ждали и радовались нашим посещениям и гостинцам – предусмотрительно купленным в овощном магазине морковкам и яблокам. В отличие от рядовых обывателей, проходящих в зоопарк по билетам через центральный вход, мы шли другим путем и с другими целями. Нам была известна одна пикантная слабость тапира – папы. Если почесать его за левым ухом и в определенном месте шеи (тапирячьи эрогенные зоны), он демонстрировал свое уникальное, более чем полуметровое достоинство самца, с двумя небольшими ушками на конце. Однажды, расхорохорившийся Сербин поспорил, что потрогает это уникальное достоинство рукой. Зотов и Шутак, по-отдельности, угощали парочку морковкой, я чесал самца за ухом. Мы так увлеклись, что не заметили, как к нашей компании присоединились несколько молодых мам с любопытными чадами. «Мама! Мама! Смотри – у него пять ножек! Мама! Мам! А он глазки закрыл!» – я повернулся и увидел, что Коля, бережно и аккуратно обхватив ладонью внушительный бархатный ствол, тоже от удовольствия закрыл глаза, спрятанные под строгими интеллигентными очками. Смущенные мамы, пырсая и краснея, таща за руки упирающихся детей, разбегались от вольера гораздо быстрее, чем иностранные туристки от витрины с Приапом в ленинградском музее.
Учебные группы комплектовались по территориальному принципу. Крупные области – Донецкая, Днепропетровская, Киевская – имели по несколько параллельных групп. Наша насчитывала около 30 человек, разных по образованию, возрасту и социальному статусу. Выпускников средних школ было относительно мало, подавляющее большинство взрослых и опытных студентов работали в правоохранительной, административно-хозяйственной и других управленческих сферах. Одного студента мы так ни разу и не увидели. За пять лет обучения он не был ни на одной сессии. Когда и как он сдавал экзамены и переходил с курса на курс, так и осталось вечной загадкой. Три человека пришли получать уже второе высшее образование. Из них деканат и рекомендовал выбрать старосту группы. Я отказался от этой обузы сразу. Бывший учитель Юрченко Саша, работавший в горотделе милиции небольшого городка областного подчинения, тоже не изъявлял особого желания. Остановились на Азаренкове Сергее. Он был 53-го года рождения, старше него в группе была только Рыженко Рая, которая по самым оптимистическим подсчетам, должна была получить долгожданный диплом незадолго до выхода на пенсию. Выпускник машиностроительного факультета, Сергей длительное время работал отрядным в колонии строгого режима. На первую сессию приехал в зеленой офицерской форме с капитанскими погонами на плечах. С первых же моментов обсуждения внутригрупповой жизни и новых для большинства, писанных и неписанных институтских правил, зоновская закалка дала о себе знать. На безобидную реплику молодой интеллигентной студентки, он отреагировал резкой и грубой тирадой, в которой трехэтажный мат, зековский жаргон и обидный смысл сплетались в грозное диктаторское предупреждение о перспективе насаждения в учебной группе строгого и непререкаемого колонийского режима. После короткой паузы, оправившись от шока, инициативу перехватили самые бойкие кандидатки в юристы – Семененко Люба, Франчук Евдокия, Валя Кириченко и Катя Луценко. Заклеймив возмущением и позором хамство «зеленого надзирателя», язвительно заметив, что староста путает ВУЗ с колонией, они объявили ему импичмент и инициировали перевыборы. Поднаторевший в усмирении бунтов бывалый тюремщик гнул свое, одаривая несогласных все новыми и новыми порциями зоновских эпитетов и грязных оскорблений. В группе было несколько «серых», чисто милицейских сотрудников, молодых пожарников и гражданских, беспогонных студентов. Никто из них не хотел связываться с грозным капитаном и становиться на сторону обиженных женщин. Пришлось вмешиваться мне. Первая реакция Сергея была ожидаемо стандартной. Я был в гражданской одежде и он не сразу заподозрил во мне опера и боевого офицера. Только, когда он услышал от меня не менее убедительный и грубый жаргон «с воли», сбавил обороты и предложил переговорить отдельно от группы. Так мы и познакомились. Сергей Викторович оказался вполне адекватным и добродушным человеком. После нашего мужского разговора мы стали закадычными друзьями, а к нему, как к старосте, ни у кого больше не возникало претензий.
В организации своего учебного процесса я тоже не стал «изобретать велосипед» и ломать уже апробированную и эффективную схему. Еще будучи студентом мединститута, я несколько раз помогал вечно занятому Зотову «передрать и творчески переработать» с чужих вариантов курсовые и контрольные работы. По международному праву, запутавшись в сложном, по смыслу и почерку, чужом тексте, допустил серьезную понятийную ошибку, за которую он чуть было, не поплатился на зачете. Я тоже вспоминал о неотправленных курсовых и контрольных только накануне сессии, после получения очередного вызова. Быстро обзвонив одногруппников, а иногда даже сокурсников из других областей, дальше действовал проверенным и безотказным способом. Большинство изучаемых предметов и отраслей права мне были не нужны изначально. Профильному предмету, оперативно-розыскной деятельности, в институте не учили. Переходить в следователи, прокуроры или судьи я не собирался. Поэтому, даже близкие по роду профессиональной деятельности уголовное право и процесс, криминалистику и криминологию изучал, больше ориентируясь на будущее. Все прекрасно знали, что служба опером стачивает даже самую крепкую психику и здоровье, как незакаленный рашпиль при обработке более твердого материала. Мало кто уходил на пенсию с практических оперативных должностей, даже при льготном исчислении выслуги. Мне нравились базовые юридические дисциплины – история и теория государства и права, логика, психология и судмедэкспертиза. Они на понятийном, мировоззренческом уровне формировали и доказывали важность права и закона в жизни человека и общества. Кстати, о логике. На этой малопонятной и почти неизвестной большинству людей учебной дисциплине, традиционно «сыпались» почти все студенты, вне зависимости от уровня интеллекта и подготовки. Когда ко мне в друзья очень активно стал набиваться один из преподавателей этой кафедры, Валерка категорично посоветовал мне держаться от него подальше. О нем в студенческой среде ходила дурная слава, подразумевающая какую-то сексуальную или психическую скособоченность. На удивление, я сдал логику на «хорошо» с первого раза. Следующее нестандартное поведение и отношение экзаменатора к студенту, я испытал при сдаче экзамена по научному коммунизму. Оставшись довольной моими развернутыми и убедительными ответами, приятная и умная заведующая кафедрой поинтересовалась моим предыдущим образованием. Услышав в ответ, что я закончил лечебный факультет мединститута, но оставил медицину, она изменилась в лице. С материнской обидой и грустью пожаловалась, что ее дочь – отличница, третий раз не смогла сдать вступительные экзамены в местный мединститут. Сначала она досадовала и добродушно упрекала меня в неразумном решении, но узнав, что служу опером в угро, согласилась с моим необычным выбором. Поставив «отлично», искренне пожелала удачи. В разговоре она подсказала мне хорошую идею. Если сдать в деканат справку с оценками и количеством часов изучения, некоторые, уже пройденные в первом институте предметы, зачтутся автоматически.
Наша компания с удовольствием продолжила традицию «открытых дверей», переданную по эстафете отучившимися предшественниками. Каждую сессию мы постоянно принимали в наших номерах многочисленных гостей. Меня часто навещали в Харькове бывшие члены отряда, подчиненные, местные друзья и товарищи. Однажды, после обильного прощального застолья, расчувствовавшись от водки и нахлынувшей ностальгии, уже в момент отправки поезда, вместе со мной в Харьков решил поехать провожавший меня «сестролюб», художник Женя Лунев. Он в свое время, после Днепропетровского художественного училища, закончил Харьковский художественно-промышленный институт и не смог преодолеть соблазн возвратиться в собственное студенческое прошлое. Наши жены были родными сестрами. Зная характер Людмилы, я понимал последствия такого самовольного безрассудства, но отговаривать романтичного художника не стал.
Прибыв в Харьков, мы сразу же отправились в гостиницу «Металлист», где в двухкомнатном люксе уже поселилась часть нашей дружной компании. Женя в дороге много рассказывал о своей студенческой жизни, я считал его в достаточной мере подготовленным к встрече с будущими юристами. Но я ошибался. Три дня, проведенные с нами, показали, что ранимая натура художника была не готова к такому экстремальному симбиозу. Экзамены еще не начались, шла начитка лекций, посещением которых большинство из нас себя не утруждало. Двери в номер практически не закрывались. Засвидетельствовать свое почтение, заодно выпить соточку водки или бокальчик пива, сыграть партийку в покер, круглосуточно приходили десятки студентов и студенток. Из окна номера можно было, не выходя на улицу ,смотреть футбольные матчи на стадионе «Металлист». Часто заезжал с коллегами Коршунков Сергей, местный розыскник Дзержинского РОВД, с которым мы познакомились и сдружились во время учебы в Ленинградской первоначалке. Проигравшие в карты тут же бежали в магазин за новой партией водки и пива. Женю, резко отличавшегося от прожженной юридической публики, окружили всеобщим вниманием, от которого он вскоре не знал, куда подеваться. Уезжать ему не давали. После каждого воспоминания о доме и жене, быстро предлагали душевный тост, от которого никто не мог отказаться.
Я даже не сразу заметил его внезапное исчезновение. Только зайдя утром в туалетную комнату и обнаружив на внутренней поверхности двери его прощальный шедевр, понял, что он укатил домой. На белой полированной поверхности, во весь рост была изображена обнаженная и очень красивая женщина, держащая в изящных тонких пальцах открытку с красноречивой надписью: «Помни о доме!». Это было не примитивное хулиганское граффити, а высокохудожественный по замыслу и исполнению шедевр с рельефными полутонами и другими признаками, выдающими руку талантливого мастера, будущего самого молодого члена Союза художников СССР. Мы назвали ее Маленькой Верой. С удовольствием любовались рисунком, вспоминая одновременно и дом, и Женю. Боясь реакции администрации гостиницы, мы несколько дней не пускали в номер уборщиц. Потом два дня улаживали возникший по данному поводу скандал, с грустью наблюдая, как неразвитые в художественном отношении горничные, злясь и чертыхаясь, отмывают двери, варварски уничтожая полюбившийся всем шедевр.
Осенние сессии нашего курса удивительным образом совпадали по времени с сессиями геологов из Харьковского госуниверситета. Там заочно учился наш общий с Валеркой друг, бывший отрядовец, Станислав Лобода. Очень быстро наша дружба распространилась на всех общих знакомых, сблизив между собой представителей таких разных, на первый взгляд, профессий. Геологи поражали всех, особенно наших одногруппниц, широтой и бескорыстностью романтической души. У них на курсе не было территориального принципа комплектования групп. Заочники работали в изыскательских партиях по всей стране, в основном – в западной и восточной Сибири. После длительных вахт в глухой, безлюдной тайге, где редкими гостями и посетителями были только медведи и лоси, на сессиях они активно компенсировали недостающие прелести цивилизации. Их ежедневные вечеринки по размаху и щедрости многократно превосходили наши скромные и обыденные попойки. Я несколько раз пресекал бездумные попытки разгулявшихся мужиков обменять среди ночи тысячные сберегательные сертификаты на пару бутылок водки у готовых на все горничных и гостиничных дежурных. Мои одногруппницы, симпатизируя и сочувствуя новым ухажерам, отвечали им загадочной и благочестивой сдержанностью. Однажды я стал свидетелем интересной и необычной ситуации. Бородатый геолог страстно пел нежные романсы и проникновенные лирические песни понравившейся ему красавице – юристке Ирине Гречко. Она сначала как-то сдержанно улыбалась, а потом, в самый неподходящий момент, явно диссонирующий с характером и смыслом нежной песни о любви, громко расхохоталась, обидев и расстроив незадачливого певца. После его ухода, на мой вопрос о неуместном хохоте, она смеясь ответила, что не могла сдержаться, когда он в такт песне начал раскачивать перед ее глазами ногой, обутой в туфли 36 размера. Я понял ее. Ирина была дородной и крупной украинкой, носила обувь минимум 39-40 размера. По-другому, более тактично и сдержанно, воспринимать ухаживания симпатичного, талантливого, но миниатюрного геолога – попросту не смогла.
СССР, Приднепровье. 1985 год
Следуя совету харьковской профессорши, накануне был на приеме у декана лечебного факультета мединститута. Роман Николаевич Лысенко помнил меня в лицо, добродушно встретил и задал пару риторических вопросов по теме становления молодого специалиста. Когда, вместо ответа на вопрос, услышал от меня просьбу о выдаче справки с перечнем пройденных социально-политических дисциплин, судебной медицины и нескольких других предметов, для предоставления в Харьковский юридический институт, долго не мог вникнуть в смысл сказанного. Он медленно и рассеянно перебирал папки в шкафу, потом так же задумчиво перелистывал содержимое одной из них. «Ты был у нас распределен на Скорую помощь в Луганскую область» – то ли спрашивая, то ли утверждая, обратился он ко мне после затянувшейся паузы. Мне пришлось кратко изложить ему историю смены моего профессионального выбора. Он снова надолго замолчал. По его лицу я понял, что он с трудом решается на какой-то важный для него поступок. «Значит, сейчас ты служишь в городском уголовном розыске? Это – хорошо!» – продолжая думать о чем-то своем, наконец-то, произнес декан. «А я ломаю голову, не зная, к кому обратиться. Мой балбес попал под влияние плохой компании, катится по наклонной плоскости. Мне уже надоело вытаскивать его из постоянных залетов. Я выдам тебе справку, но мне придется доложить вопрос ректору. Зайди ко мне завтра, примерно в такое же время, мы все обговорим» – я понял, что необходимая бумажка дастся мне не так просто, как представлялось раньше.
В назначенное время я снова прибыл в деканат. По настороженному лицу секретарши понял, что за день ситуация изменилась не в мою пользу. Сухо ответив, что Роман Николаевич у ректора, она предложила мне ожидать его возле главной приемной. Появившийся через несколько минут декан, расстроенным и подавленным голосом сообщил, что ректор примет нас через десять минут, приказал ждать его здесь и быстро удалился к себе. Мимо меня в ректорский кабинет потянулись озабоченные институтские чиновники, и я понял, что ожидается долгий и малоприятный для меня разговор. Минут двадцать я занимался аутотренингом, ожидая вызова и настраивая себя на железное самообладание, вне зависимости от дальнейшего развития ситуации. Наконец-то, строгая секретарша механическим голосом пригласила меня войти. Бодро, по- военному четко, поздоровавшись и представившись, я остановился посреди огромного и роскошного ректорского кабинета. За шесть лет стационара, мне так и не довелось в нем побывать. Анатолий Дмитриевич Визир – ректор, профессор и член-корреспондент Академии медицинских наук, восседал в шикарном кресле за главным столом, как император на троне. Между нами, за длинным приставным столом хмуро и надменно рассматривая вошедшего, сидели более десятка подданных – его заместители, деканы всех факультетов, руководители разных институтских служб и направлений. По такому серьезному представительству мне стало ясно – готовится показательная порка. Я понял также, что предварительное обсуждение уже состоялось. Выступивший первым, Роман Николаевич сухо изложил суть вопроса. За ним, резко и раздраженно, выступил ректор. Он, не стесняясь в выражениях, обвинил меня в нарушении клятвы Гиппократа, присяги советского врача, условий распределения молодых специалистов и во множестве других тяжких грехов, забыв при этом упомянуть, что большинство решений принималось с его ведома и согласия. То же самое перераспределение, решалось через его друга – директора мебельной фабрики, чьи рабочие и провели ремонт и оформление этого шикарного кабинета. Причем, с существенной скидкой в цене материалов и работ. Этого я, естественно, озвучивать не стал. Спокойно объяснил, что откликнулся на призыв партии и правительства по усилению органов внутренних дел. Никаких законов и клятв не нарушал. Благодарен родному институту за полученные знания и другие полезные приобретения, вынесенные из его стен. Мой спокойный и независимый тон произвел на присутствующих эффект, прямо противоположный ожидаемому. На меня градом посыпались новые упреки и обвинения: «Ты – предатель! На тебя государство затратило столько денег, времени и сил! Как можно было поменять благородную и интеллектуальную медицину на грязную, продажную и тупую милицию?! Кто позволил, и как это все прошло мимо нас? Это позор для всего института»! Понимая, что нужной справки мне не видать, как собственных ушей, я решил заканчивать этот инквизиционный балаган. «Я никого не предавал. Полученные от вас знания активно использую на службе. В том числе – для эффективной борьбы с наркоманией. Я что, в Израиль эмигрировал?! Потраченные на мою учебу деньги отработаю с пользой для людей и страны!» – уже более твердо и резко парировал примитивные и глупые нападки. Увидев перекосившееся и побагровевшее лицо ректора, я не сразу понял, что хватил лишку и допустил непредвиденную оплошность. Имея еврейские корни, Визир, как и многие другие соплеменники, разочарованные затянувшимся застоем в стране, присматривался и примеривал на себя перспективы очередной волны эмиграции в страну обетованную. Приняв мой ответ за намек и язвительную издевку, он, срываясь на истерику, перешел к угрозам. Обращаясь к кому-то из подчиненных, барским тоном приказал: «Направьте материалы в прокуратуру! Здесь не обошлось без подлога документов – без нашего согласования он не мог поступить в юридический институт!» Глядя мне в глаза, злобно закончил: «Ты не стал врачом – я не дам тебе стать и юристом!» При этом с такой силой швырнул мое архивное личное дело на приставной стол, что из него веером разлетелось несколько листов документов, а опешивший проректор по учебной работе, с трудом успел поймать его на самом краю полированной столешницы. В этот момент я на миг снова почувствовал себя студентом первого курса, прибывшим из провинциального шахтерского поселка. Меня охватили страх и досада, от осознания того, что снова, в который раз, моя судьба будет зависеть от недоброй воли чужих, непорядочных людей. Мне стоило труда заставить себя сдержаться и молча покинуть кабинет. Перед выходом из админкорпуса меня догнал запыхавшийся Роман Николаевич: «Не переживай, он бывает еще намного хуже. Завтра остынет. Это урок деканам на будущее, чтобы больше внимания уделяли своим студентам и выпускникам. За справкой приходи завтра!». Успокоившись и заново обдумав произошедшее, я принял решение не рисковать и подстраховаться. Начальник городского розыска, всемогущий Павел Кузьмич Федотюк, выслушав мой доклад о встрече в мединституте, хитро улыбаясь, успокоил меня короткой фразой: «Иди работай, не бери дурного в голову!» Все знали, как он отстаивает своих подчиненных перед любыми другими начальниками. На следующий день вместе со справкой, я получил от декана просьбу уделить внимание его непутевому сыну. Мне это было нетрудно организовать по ходу основной служебной деятельности. Я пообещал помочь и тоже посоветовал ему спокойно работать и не брать дурного в голову.
СССР, Приднепровье. Конец 80-х
Я все-таки повторно наступил на одни и те же грабли. Недавно мы с Валерой Зотовым решили нарушить привычный порядок последовательного движения по лестнице жизни и милицейской карьеры, и одновременно, вместе, подняться на ее очередную ступень. Наши должности, звания и выслуга позволяли обоим поступать на учебу в последнее по уровню из имеющихся в стране профильных учебных заведений – Академию внутренних дел СССР. Руководство приветствовало наше решение, дало отмашку на подготовку необходимых документов. Снова предстояло проходить медкомиссию. В последние годы для большинства оперов эта процедура превратилась в пустую формальность. Объективное состояние здоровья и его отражение в кадровых и медицинских документах, практически, не были связаны между собой. Медсанчасть УВД, как лечебное заведение, у сотрудников доверия не вызывало. По серьезным заболеваниям все предпочитали лечиться на стороне. Из-за этого, по медкарточкам все выглядели здоровыми и полными сил. Если кому-то предстояло досрочно, по выслуге лет, оформлять выход на пенсию, или ожидать неминуемого наказания за допущенные служебные нарушения, тенденция быстро менялась на диаметрально противоположную. Карточка быстро разбухала и зацветала от яркого букета несуществующих серьезных болезней. У меня дополнительно присутствовали несколько собственных факторов, формировавших мои отношения с бывшими коллегами. В санчасти работала терапевтом жена одного из моих непосредственных начальников, Сергея Владимировича Захарова – Лариса Сергеевна. Она постоянно помогала мне, для экономии времени и нервов, обходить длинные очереди агрессивных коллег и пенсионеров, просто занося мою медкарту в очередной кабинет и получая необходимый автограф любого врача. Иногда она сообщала им, что я бывший врач и в состоянии самостоятельно следить за собственным здоровьем. Такая помощь и опека расслабили меня окончательно. Недавно, подобным образом, я успешно прошел комиссию на получение водительских прав. В моей медкарте не было ни малейшего намека на какую-то аномалию цветоощущения. Добавилась традиционная затурканность по работе и вечная нехватка времени – освежить в памяти ненавистные таблицы Равкина я, попросту, забыл. Как назло, Лариса Сергеевна оказалась в отпуске, и на прием к окулисту пришлось идти лично. Им оказалась строгая, незамужняя женщина -педант. Она проверяла меня по полной программе и без труда выявила тщательно скрываемый изъян. Мои запоздалые, наигранные удивления и заверения о том, что ранее все было в порядке, на нее не подействовали. Она хорошо понимала врожденный характер данной аномалии. Ее категорический отказ закрыть глаза на такую незначительную мелочь и признать меня годным к поступлению в Академию, вывел меня из себя. Я стал доказывать, что если мне можно служить, сутками работая без сна и отдыха, значит – можно и учиться. Она резко парировала, что если я не угомонюсь, поставит вопрос и о моей дальнейшей службе. Но видно сообразив, что в данном случае возникнут определенные вопросы и к медслужбе, когда-то пропустившей, а потом упорно не замечавшей нарушение зрения, исключавшего службу в милиции, она оставила меня в кабинете одного, а сама побежала советоваться с коллегами. Вернувшись через несколько минут, стала еще злее и агрессивнее. Я понял, что она узнала, что разговаривает с бывшим врачом. «Ты предал медицину, обманул милицию и еще пытаешься здесь качать права!» – злорадно упиваясь поворотом ситуации, распаляла себя и меня уже набившими оскомину, давно потерявшими актуальность, аргументами. «Я отношусь к медицине намного порядочнее, чем вы. Раз и навсегда сменив белый халат на китель, до сих пор чту главный принцип – не навреди! А вы напялили этот халат сверху кителя! Вы – не медики, а приложение к кадровой службе. Вместо лечения и помощи, решаете судьбы сотрудников, исходя из собственных конъюнктурных и меркантильных интересов!» – я тоже перестал выбирать выражения. Потом и вовсе, пререкания скатились на личностный уровень. Я всегда старался находить в женщинах какие-то положительные стороны, не опускаться до гендерного противостояния и недостойного поведения. Но в данный момент видел перед собой не женщину, а исчадие зла в белом халате. Я кожей чувствовал неприязнь и ненависть, исходящую от нее. Она не замечала, как ярко и однозначно проявлялись они в ее высказываниях о сотрудниках милиции, и мужчинах вообще. Ее аномалия психического восприятия мужского пола проявлялась намного сильней и явственней, чем моя скрытая и безобидная цветоаномалия. Поняв, что она не сделает и шагу назад, я покинул кабинет. Узнав о случившемся, Зотов и прямые мои начальники, положительно оценили аферу многолетней давности. Им понравилась история с сокрытием нежелательного изъяна зрения и введением в заблуждение коллег от медицины. Все долго думали, перебирая варианты дальнейших действий и возможности исправить непростую ситуацию. Приказать врачам напрямую не мог ни один милицейский начальник. Лобовое давление через руководство медсанчасти могло усилить корпоративное противостояние и обернуться для меня еще более серьезными негативными последствиями. Они так же подтвердили мои догадки о причинах неадекватного отношения незамужней докторицы к молодым сотрудникам милиции. Все упиралось в ее первый неудачный сексуальный опыт в годы далекой юности. Коллективное решение предписывало мне гасить конфликт и нормализовать ситуацию на уровне истока, то есть, там, где он и начался. Они убедили меня встретиться с ней в неофициальной обстановке, демонстративно покаяться и наладить дружеские, продуктивные отношения. Скрепя сердце, я вынужден был согласиться. Встреча с цветами и конфетами результатов не дала. То ли я плохо старался, то ли ее душевная рана была глубже, чем мы предполагали, то ли уже играли какие-то другие, неизвестные нам мотивы. Несговорчивая, обиженная судьбой женщина, принципиально отказалась идти навстречу и менять свое заключение.
Еще до этой истории меня одолевали сомнения о целесообразности дальнейшего обучения. Я беспрерывно учился уже более двадцати лет. Кроме среднего образования, за моими плечами были два института, первоначалка в Ленинграде и несколько стационарных курсов повышения оперативного мастерства. Последние, по борьбе с наркоманией, я меньше года назад проходил в Калинине. Тот же казарменный режим, те же сотни курсантов со всех концов Советского Союза. Кроме знаний, каждая учеба давала мне десятки новых друзей и товарищей, коллег и единомышленников. Они не только безотказно помогали решать множество вопросов, постоянно возникающих в оперативно-служебной деятельности. Напрямую, часто в телефонном режиме, без длительных бюрократических проволочек. Они так же создавали особое ощущение единства обширной территории огромной страны, личного моего участия в создании и укреплении сложного механизма прямого общения и взаимодействия людей, поднимающего понятие населения на более высокий уровень – уровень единого народа. Мы постоянно общались не только дистанционно и по служебным вопросам. Являясь активной и мобильной частью общества, не упускали любой возможности личных встреч. Этот побочный результат моего обучения, я ценил не меньше, чем полученные знания.
Перестройка и Ускорение, всколыхнувшие страну и подарившие народу хрупкую надежду на лучшее будущее, быстро сменились неуправляемым хаосом и деградацией. Цена и востребованность знаний падала с каждым днем. Тысячи классных специалистов, высокообразованных интеллигентных людей, теряя работу, выживали торговлей на рынках. Стремительно растущая армия безработных, челноков и гастрарбайтеров, ежегодно пополнялась выпускниками ВУЗов, так и не нашедших свое первое рабочее место после отмены обязательного госраспределения. Намного увереннее чувствовали себя активные и предприимчивые люди с начальным и средним образованием, никогда не делавшие ставку на помощь и поддержку государства. Недавно я настойчиво рекомендовал жене оставить обучение на заочном факультете журналистики МГУ. До наступления лучших времен. Я был не против получения ею второго образования. Главным аргументом выдвигал предстоящий уход в декрет и рождение нашего второго ребенка. Считал, что имеющихся у нас дипломов предостаточно для двоих. Она, в принципе соглашалась, но в отместку грозилась пойти торговать на базар. Ее реалистическую шутку, зная по службе все тонкости и реалии грязной и аморальной базарной изнанки, я воспринимал на уровне личного оскорбления и шантажа. Раз и навсегда ответил, что пока я в милиции – о своей базарной карьере пусть больше даже и не заикается.
Получив от строптивой окулистки повторный отказ, я решил не нагнетать страсти и противостояние с медсанчастью. Отказавшись от поступления в Академию, как Лиса в крыловской басне о винограде, утешал себя мыслями о бесполезности и бесперспективности недоступного образования. Горько шутил сам над собой, что не все капитаны должны стремиться в генералы, у них для этого есть собственные сыновья. Учиться в Москву Зотов поехал один.
Глава III. SALUS POPULI SUPREMA LEX
СССР, Приднепровье. Конец 70-х
БЛАГО НАРОДА- ВЫСШИЙ ЗАКОН. Эта крылатая фраза запомнилась и понравилась мне с первых дней изучения латыни. Не только потому, что ее озвучили древние римляне и сохранили для последующих поколений на мертвом, уже не используемом за пределами науки и медицины, языке. В ней скрывалась тайна и вечный вопрос о смысле здоровья, как одной из главных ценностей человеческой жизни. Взрослея и все чаще сталкиваясь с болезнями, как со своими собственными, так и с чужими, я все больше задумывался над истинным смыслом здоровья на всех уровнях понимания. Одновременно – над особой ролью медицины в его защите, сохранении и восстановлении. В животном мире, любой организм, унаследовавший неконкурентные качества, сталкиваясь с агрессивным влиянием окружающей среды, не имел шансов на выживание и продолжение рода. У людей – все намного сложнее. В современном цивилизованном мире, даже родившись не совсем здоровым, обычный человек осознанно или бессознательно тратит массу времени и сил на неразумное уменьшение этого самого здоровья, ускоряя тем самым приближение собственной смерти. Избежать или максимально отсрочить закономерный финал такого грубого нарушения естественных законов природы, он надеется с помощью медицины.
Вот уже третий год, переходя с курса на курс, с разной степенью личной и профессиональной аргументации, мы ведем бесконечный спор о собирательном образе идеального врача. Мнения разделяются почти пополам. Без всякой привязки к успеваемости, полу, практическому опыту и другим индивидуальным качествам студентов, участвующих в непрекращающейся актуальной дискуссии. Одни считают, что идеальный врач должен, прежде всего, быть воплощением милосердия, сострадания и сочувствия для больных, пациентов и их родственников. Даже не имея способностей или возможностей помочь больному профессионально, он обязан всеми другими доступными ему способами и методами пытаться уменьшить его боли и страдания. Другие оппонировали, что он в первую очередь, должен быть высокопрофессиональным специалистом, немногословным и ответственным мастером, способным починить любую, даже самую сложную поломку сверхсовершенного механизма под названием человеческий организм. Бессильная и пассивная жалость не может компенсировать знания и опыт. Врач должен категорично и честно признаваться больному и его родственникам, если чувствует, что не может помочь. Я больше склонялся к признанию правоты второй группы. Мне симпатизировали слова героя романа Виктора Гюго «Человек, который смеется», разумного и талантливого лекаря Урсуса, утверждавшего, что он спасает людей и не дает им преждевременно покинуть этот бренный мир только с одной конкретной и понятной целью – дать им возможность помучиться еще некоторое время, шанс образумиться и поумнеть. Возможно, такое необычное профессиональное мировоззрение формировалось у меня под влиянием моего первого практического опыта. Я уже почти два года работал санитаром оперблока нейрохирургического отделения больницы Скорой помощи. Правильнее было бы называть его нейротравматологическим. Основной категорией пациентов были доставляемые в ургентном порядке пострадавшие в дорожно-транспортных происшествиях и производственных авариях, жертвы насильственных преступных посягательств. Кроме обеспечения максимально возможной чистоты и стерильности в двух операционных и примыкающих к ним подсобных помещениях, в мои обязанности входили так же определенные функции при проведении самих операций и подготовки к ним пациентов. Большинство из них, даже находясь в сознании, были мало контактными и неадекватными вследствие шока или алкогольного опьянения, представляли реальную опасность для хирургов и медсестер. Для обеспечения необходимой фиксации на операционном столе использовались крепкие многослойные брезентовые жгуты и пояса. Часто такая фиксация перерастала в настоящий боевой поединок, и в этих случаях мои боксерские и уличные навыки приходились, как нельзя, кстати. Я часто вспоминал по этому поводу рассказы наших офицеров с военной кафедры. Многие из них в качестве советников и военврачей принимали участие во Вьетнамской войне. Во время кошмарных американских бомбардировок с применением напалма, многие солдаты в шоковом состоянии выскакивали из окопов и укрытий, сломя голову бежали куда глаза глядят и ноги несут. Они не ощущали ранений и падали, будучи уже изрекошеченными пулями и осколками. Санитарам, чтобы спасти от смерти обезумевших бойцов, сначала предстояло их догнать, преодолеть, иногда с помощью быстрого и глубокого нокаута, бессознательное сопротивление, и только потом, эвакуировать в ближайшее укрытие. Однажды, физически крепкий и возбужденный молодой парень, каким – то образом освободившись от жгутов, соскочил с операционного стола, разметав стерильно одетых и уже «помытых» хирургов и медсестер. Выскочив из операционной, галопом понесся по отделению, оставляя за собой обильный кровавый след из раны разбитой головы. Преодолев полутемный коридор, заскочил в освещенный пищеблок. Мне удалось настичь его только на подоконнике распахнутого окна. Через несколько минут, вырубленного до бессознательного состояния, я притащил его на плече обратно, и мы продолжили прерванную операцию. Не меньше, по количеству и напряжению физических сил, приходилось тратить на уже зафиксированного и полностью обездвиженного глубоким наркозом пациента. В конце двадцатого века, через тысячи лет с момента выполнения первой трепанации лекарями древних цивилизаций, технология проведения сложной операции, по существу не изменилась. Как и раньше, в качестве основного инструмента, позволяющего обеспечить доступ к поврежденным сосудам и структурам головного мозга, использовался обычный механический коловорот. Естественно, усовершенствованный медицинский, предварительно простерилизованный. Но все равно – механический. Нейрохирург напряженно сверлил необходимые отверстия, а я – изо всех сил пытался удержать непослушную голову пациента в удобном для него положении. Это было не так просто даже для крепкого, физически развитого мужчины. На последних этапах сверления, перед сосудистой оболочкой мозга, счет шел на доли миллиметра. Медсестра не успевала промокать стерильной салфеткой наши потные лбы. Иногда хирургу казалось, что я недостаточно крепко держу голову, и он, не стесняясь присутствующих женщин, награждал меня крепким словцом.
Если травмы были сочетанными, операционная до отказа наполнялась другими специалистами. Кроме нейрохирургов, анестезиологов и реаниматологов, свои неотложные мероприятия одновременно выполняли урологи, травматологи, кардиологи, их помощники и многочисленные лаборанты. Сложные операции затягивались на долгие часы. Наши нейрохирурги, единственные из всех, могли оперировать сидя. В эти минуты, особенно если на столе находился доставленный с улицы бродяга, без роду и племени, а характер полученных им травм тянул на «несовместимые с жизнью», меня постоянно одолевали мысли о целесообразности и разумности происходящего. Что будет, если сейчас начнется массовое поступление других тяжелых пострадавших? Как во время недавнего обрушения строительных лесов на обкоме партии. Вторая операционная тоже была занята сложной операцией с подобным пациентом. Явно, не хватит ни профессиональных, ни материальных ресурсов. Конечно, подключатся другие операционные и другие специалисты, часть потока перенаправят в областную больницу. Но все равно, драгоценное и невосполнимое время будет потеряно.
Меня очень удручали и расстраивали смерти во время операции. Особенно, когда после многочасовой и напряженной борьбы за жизнь, бригаде высококвалифицированных и самоотверженных профессионалов приходилось констатировать смерть молодых пациентов. Ни в чем не повинных, полных сил и планов на будущее, нормальных и порядочных людей. Я уже давно заметил, что при всех равных условиях, чаще выживают, быстрее и эффективнее восстанавливаются социально бесполезные, с явно преобладающими негативными личностными качествами, пострадавшие. Я пытался понять, почему в жизни происходит именно так. На эти вопросы ни у кого не было ответов.
Закончив с обязательными функциями в оперблоке, в свободные от операций промежутки дежурства, я пропадал в отделении. Обстановка в палатах, особенно занятых недавно прооперированными больными, больше напоминала военный госпиталь на передовой. Большинство пациентов были лежачими, находившимися в послеоперационной коме, или обездвиженными тяжкими последствиями полученных травм. Все нуждались в длительном, интенсивном уходе родственников и малочисленного младшего и среднего медперсонала. И те, и другие с большой радостью и искренней благодарностью принимали мою добровольную помощь. Особенно в виде, опять таки, грубой мужской физической силы. Больные без сознания нуждались в постоянных приподниманиях и переворачивании для профилактики и обработки прогрессирующих пролежней, беспокойные выздоравливающие – в воздейтвии по поводу нарушения режима. Кроме этого, я с удовольствием помогал уставшим сестрам проколоть многочисленные внутривенные и внутримышечные вечерние инъекции, выполнить другие врачебные назначения. Уже поздней ночью появлялась возможность просто пообщаться с ними во время запоздалого ужина. Выздоравливающие пациенты так же активно шли на контакт. Часто с избыточной откровенностью рассказывали о своей жизни и ситуации, приведшей их на больничную койку. Некоторые, наоборот, после ретроградной амнезии, пытались восстановить в памяти эти утраченные воспоминания.
На прошлой неделе довелось несколько раз беседовать с Галиной – парикмахершей, недавно пришедшей в себя после тяжелой операции. Ей разрешили вставать с кровати, мы теперь встречались и беседовали в коридоре. Я уже знал не только обстоятельства получения ею тяжелой травмы мозга, многие интересные моменты личной жизни, но и мог воочию наблюдать процесс ее необычайно быстрого восстановления. Эта симпатичная и веселая тридцатилетняя женщина шла по жизни легко и беззаботно. После нескольких непродолжительных браков, последнее время жила одна с малолетней дочкой. Вернее, дочь почти постоянно находилась у бабушки с дедушкой, а в ее квартире ночевал очередной избранник. Галина работала мужским мастером в гостиничной парикмахерской, от претендентов на руку, сердце и уютную квартирку, не было отбоя. Последнее время место фаворита занимал Женя, двадцатилетний гитарист одного из центральных городских ресторанов «ЛаХти». Будучи на десять лет старше и опытнее, она относилась к молодому любовнику, больше с позиций активного опекуна-воспитателя, чем пассивного объекта юношеской любви. Каждый вечер они проводили в ресторане. Женя – на сцене, Галина – за ближайшим столиком в кругу общих друзей. Музыканты после каждой песни, уходя на перерыв, пропускали по рюмочке. К концу вечера Галине часто приходилось ловить, плашмя падающего со сцены, в стельку пьяного любовника, и на хрупких женских плечах тащить к ближайшему такси. Так случилось и в тот злополучный вечер. Одной рукой поддерживая еле стоящего на ногах Женю, она другой – тормозила проезжающие мимо такси. На светофоре резко затормозил троллейбус. От слетевшей троллеи, оторвался тяжелый «башмак» токоприемника и с огромной силой угодил Галине в голову. Дальше она ничего не помнила. Уже на момент ее доставки в операционную, шансы на спасение приближались к нулю. Череп оказался раздробленным на множество осколков. От ушиба пострадало основание мозга и обширные участки коры.
Двусторонняя декомпрессивная трепанация, длительная послеоперационная кома и сложный период выхаживания были уже позади. Вспоминая происшедшее, Галина больше всего жалела о порезанных в лоскуты новых фирменных джинсах. В приемном покое ради экономии времени не стали возиться с мудреными пуговицами и замками, стаскивать плотно прилегающую, скользкую от обильной крови дорогую одежду ,а освободили доступ к погибающему телу с помощью ножниц. В разговоре она делала неожиданные паузы, вспоминая нужные слова. «Мы сидели на лавочке и лузгали…..Ну, эти черненькие….Маленькие такие…» Семечки? – подсказывал я. «Да, точно! Семечки!» – она искренне радовалась, заново вспоминая давно известные, но неожиданно забытые слова и продолжала рассказ. Потом снова запиналась, вспоминая какое-нибудь другое слово. Если бы я не знал о происшедшем, мог бы подумать, что она таким необычным образом, просто прикалывается над всеми. Наблюдая подобные последствия перенесенных травм, мне становились понятными многие детали и нюансы поведения нейрохирургов во время тяжелых операций. Я часто замечал, как в процессе удаления размозжённых тканей и погибшего вещества головного мозга, рука хирурга на мгновение нерешительно застывала в воздухе. Определить границу между живой и погибшей мозговой тканью визуально, было крайне трудно. Наверное, в эти самые секунды он и думал о том, каких знаний и воспоминаний лишает пациента в случае удаления жизнеспособных участков коры. Если, конечно, ему вообще суждено будет выжить.
К всеобщему удивлению и радости всего отделения, ранее бесперспективная и казавшаяся нежизнеспособной пациентка, демонстрировала чудеса быстрого восстановления не только физического, но и психического здоровья. Пристально и профессионально рассматривая в зеркало свою бритую, покрытую многочисленными шрамами и рубцами голову, она уверенно заявила, что через три месяца удивит всех пышной прической. Видя в глазах медсестер нескрываемое удивление и скепсис, предложила даже заключить пари. Позже, оставшись со мной наедине, она раскрыла секрет своей уверенности. Наши отношения к этому времени стали настолько доверительными, что она без стеснения раскрывала мне самые интимные подробности своей личной жизни. В последнее время коллеги по работе постоянно подкалывали ее по утрам. Даже обильный макияж не позволял скрыть от них признаки бурных ночей. Галина кокетливо жаловалась, что худосочный и вечно пьяный Женя, в постели был настоящим гигантом. Приставал к ней по десять раз за ночь. С его любвеобилием она связывала и свою уверенность в быстром восстановлении утраченного волосяного покрова головы. Она по-секрету открыла мне действенный способ, известный профессиональным парикмахерам со времен Клеопатры. Женские волосы быстро и густо начинают расти после смазывания кожи головы мужской семенной жидкостью. Я ей верил. Мне уже довелось увидеть белобрысого юношу, нетерпеливо пританцевывающего и сверкающего голодными глазами под окнами отделения. Переговариваясь с Галиной через открытое окно, он обещал овладеть ею тут же, под елками, густо окружающими корпус больницы.
Постоянно вспоминая и жалея об испорченных джинсах, Галина рассказала о своем давнем знакомом – Беседине Викторе, который недавно и прислал ей этот дорогой подарок из далеких Соединенных Штатов. Его отец был снабженцем. В голодные послевоенные годы на махинациях с продовольствием сколотил хороший капитал. Легально, открыто пользоваться им он не мог, боялся неизбежных последствий. Из-за этого люто ненавидел власть, советское государство и его граждан. Сын пошел по стопам отца. Главной целью своей жизни он определил бегство из родной страны. Любым способом и любой ценой. Как ему удалось соблазнить, или уговорить, молодую американскую туристку, осталось покрыто мраком. Но через некоторое время после их знакомства в Москве, она прислала ему вызов и он, после длительных проверок и проволочек, все-таки, улетел в США. Вместе с фотографиями и письмами о сладкой и свободной американской жизни, Галина периодически получала от него подарки. Она искренне надеялась, что узнав о случившемся, по старой дружбе и сочувствию, Виктор обязательно пришлет ей взамен испорченных, новые еще более дорогие и красивые, фирменные джинсы.
СССР, Приднепровье.1981 год
Несколько месяцев назад я случайно узнал, что во втором неврологическом отделении Областной клинической больницы его заведующий практикует новый, ранее неизвестный в СССР метод лечения – мануальную терапию. Меня эта тема интересовала не только, как будущего врача, но и как пациента. За последние годы несколько раз давали о себе знать последствия безрассудной юности. В 14 лет, на летнем отдыхе класса на берегах Северского Донца, я неудачно нырнул на мелководье. Тогда все обошлось. Я получил несколько традиционных шлепков кожаным шнуром от указки любимого учителя географии «Мирона», пару дней отлежался в палатке, и вскоре начисто забыл об этом незначительном происшествии. Но уже на втором курсе, забытая было травма, дала о себе знать. Традиционная неврология, кроме обезболивания и витаминов, ничего предложить не могла. Приходилось надеяться на новые, или хорошо забытые старые методы лечения. Я уже проходил экспериментальный курс акупунктуры, но сложить определенного мнения о его эффективности до сих пор не мог. Узнав о мануалке, я, естественно, не мог упустить такой шанс, и через некоторое время уже работал в этом элитарном отделении. Меня на полставки взяли массажистом. Теперь, кроме обучения на четвертом курсе стационара, я одновременно работал в двух больницах. Сразу же после занятий торопился в неврологию, а по ночам и в выходные дни – пропадал в нейрохирургии. Между двумя отделениями, несмотря на некоторое совпадение области приложения лечебных усилий, во всех других отношениях была огромная пропасть. Прежде всего – по социальному статусу пациентов. По нормативам Минздрава, Областная больница на 90% должна быть загружена больными из сельских районов области. В нашем отделении это требование соблюдалось «с точностью до наоборот». Мало того, что подавляющее большинство лечившихся были жителями областного центра, немало больных инкогнито приезжали из других регионов. Это были руководители крупных предприятий, военачальники, известные спортсмены и деятели искусств. На госпитализацию в отделение существовала длинная негласная очередь. Все объяснялось стремительно растущей популярностью нового метода лечения и ее пионера – новатора Келлера Олега Николаевича. Я был восхищен предысторией его знакомства с этим нетрадиционным методом врачевания и той целеустремленностью, с которой он продолжал совершенствовать свой практический опыт. Минздрав упорно не признавал мануальную терапию официальным методом лечения, считая его архаичным костоправством и шарлатанством. Для освоения азов теории и практики, Олегу Николаевичу, под видом турпоездки, удалось на две недели выехать в Чехословакию. Пока туристы наслаждались видами Старой Праги, он, предварительно заручившись рискованным согласием руководителя группы и куратора из КГБ, провел это время на стажировке у известного чешского профессора, корифея европейского направления мануальной терапии. Вернувшись домой с новыми знаниями, практическими навыками и монографией с дарственной надписью светилы мирового уровня, еще долго и настойчиво уламывал руководство Областной больницы если не помогать, то хотя бы не мешать в продвижении нового метода лечения.
В большом и светлом зале приятно звучит спокойная мелодия саксофона. Ритмично и согласованно работает наш лечебный конвейер. В отгороженных от общего пространства плотной непрозрачной тканью массажных кабинах, я и напарник готовим пациентов к основным манипуляциям. Массаж эффективно уменьшает боль, расслабляет спазмированные мышцы, улучшает подвижность и кровоснабжение суставов позвоночника. Кроме того, существенно поднимает общий эмоциональный фон и настроение пациента. Выйдя из кабинки, он сразу же попадает в руки Олега Николаевича и его ассистента, поджидающих у специально изогнутых кушеток и лавок. Дальнейшие манипуляции производятся уже на уровне суставов позвоночного столба и внешне напоминают насильственные и неприятные скручивания, вытягивания, сгибания, толчки и сдавливания безвольного и расслабленного тела пациента. Заканчивается сеанс, как правило, обхватыванием тела пациента на уровне груди и умеренно резким, встряхивающим рывком вверх. Шутки – шутками, но за рабочий день, среднему по комплекции Олегу Николаевичу, приходилось поднимать вес, соотносимый с тренировками тяжелоатлетов, рискуя в случаях с особо упитанными пациентами, самому заработать межпозвонковую грыжу или радикулит. Я сочувствовал и долго не понимал, почему он не перепоручает эту тяжелую манипуляцию ассистенту. Ладно еще, когда дело касалось грациозной, с осиной талией, балерины из Симферопольской филармонии. Ее бы и я, с большим удовольствием, обхватывал и встряхивал ежедневно. Но ее, почему-то, даже на массаж, заведующий персональным распоряжением отправил к пожилой медсестре, а не ко мне. Наверное, виной всему был недавний случай с уже выписанной пациенткой. Я давно заметил, что кроме основного лечебного воздействия, грамотный профессиональный массаж приносит множество побочных положительных результатов. У пожилых женщин, через несколько сеансов, дряблая и сухая кожа, с которой при прикосновении обильно сыпался омертвевший эпителий, превращалась в гладкую и упругую, которой могли позавидовать большинство молодых и ухоженных красавиц. А у пятидесятилетней врача-гинеколога Мочулян, эффект от массажа проявлялся еще ярче и оригинальнее. Обычный лечебный, действовал на нее намного сильнее, чем специфический эротический массаж действует на молодых и здоровых женщин. Меня это очень стесняло и пугало, я с облегчением выдохнул после ее выписки. Но, оказалось, что преждевременно. Зашедший на следующий день в кабинку Олег Николаевич, хитро щурясь и еле сдерживая смех, нарочито строгим голосом, стал расспрашивать меня о деталях проведенного курса массажа. Почему-то, исключительно в отношении этой пациентки. После честных и профессиональных комментариев, понимая мое стеснительное смущение, прекратил допрос. Весело смеясь, сообщил, что она только, что была у него на приеме с необычной просьбой. Она настойчиво просила разрешить ей продолжить курс лечения у молодого массажиста. При этом была готова ежедневно тащиться в клинику с другого конца города и оплачивать мое дополнительное время работы. Олег Николаевич великодушно пообещал переговорить со мной, и сейчас она нетерпеливо ожидала ответа в коридоре. Я, сославшись на предельную загрузку, отказался. Приказывать, или уговаривать, он не стал и дипломатично отправил навязчивую великовозрастную нимфоманку домой. Говоря о предельной загруженности, я не сильно лукавил. Работа массажиста строго регламентировалась по времени и условным единицам проводимых сеансов. Нас в отделении было 4 человека, поровну деливших две имевшихся ставки. Первый месяц дополнительным ограничителем так же выступали болевшие от непривычной нагрузки связки запястий и мышцы предплечий. При всем желании и переработке по времени, мы не могли обеспечить запросы больных и потребности лечебного процесса. Пациентов, которым массаж был прописан лечащим врачом, а так же желающих пройти эффективную и приятную процедуру по собственной инициативе, было намного больше, чем мы могли обслужить. Этот фактор стал причиной внутреннего конфликта и трудного компромисса, который мне пришлось достигать в борьбе с самим собой. Вернувшись с перерыва в свою кабинку, я решил проставить в журнале отметки о проведенных сеансах трем последним пациентам. Перелистнув страницу, с удивлением обнаружил несколько денежных купюр. Потенциальных взяткодателей было трое. Только это и удерживало меня от переполнявшей ярости и желания устроить виновному показательный разнос. Несколько минут, потраченных на вычисление взяткодателя методом дедукции, слегка охладили мой пыл. Когда я вызвал подозреваемого из палаты в коридор и сходу выпалил эмоциональную тираду об оскорбленном чувстве собственного достоинства, он расстроился не меньше меня. Им оказался пожилой войсковой генерал, приехавший на тайное лечение из Москвы. Боясь нежелательной отправки на пенсию по состоянию здоровья, он по совету родственников, решил потратить очередной отпуск на полулегальное лечение в провинциальной гражданской больнице. Новый метод мануальной терапии, был его последней надеждой. Выслушав мои претензии, он мягко, но убедительно отклонил мою руку, отказываясь брать назад принесенные мной деньги. Потом, по-отечески обняв меня за плечо, отвел в безлюдный холл, где простым и понятным языком объяснил новые реалии жизни. «Не ты, и не я придумали эти правила. Во всех клиниках пациенты доплачивают массажистам. Это – не взятка или подкуп, а признание и благодарность за трудную работу!» – возражал он на мои аргументы о том, что не нуждаюсь в деньгах, получаю за свой труд нормальную зарплату и вообще, устроился массажистом для получения дополнительного практического опыта, а не дополнительного заработка. То же самое мне позже подтвердили и все другие массажисты. Только говорили они со мной уже совершенно другим, императивным тоном. Мне пришлось согласиться с ними. Теперь, возвращаясь домой, я после каждой смены уносил не только новые знания и практический опыт, но и приличный денежный гонорар. Эти деньги, наряду с двумя зарплатами, повышенной стипендией, и регулярными премиями от милиции, в сумме превышали зарплату моего отца-шахтера. Не называя истинных причин, я пытался отказаться от ежемесячной родительской финансовой помощи. Но отец расценил это, как сыновий бунт, посягающий на его право участия в моей жизни, и чтобы не расстраивать его, я продолжал получать и эти деньги. За четыре года финансовая ситуация изменилась на противоположную. Раньше я ломал голову над вопросом, где взять денег, теперь – когда и как их потратить. Мой образ жизни сам регулировал основные статьи расходов. Больше всего я тратился на одежду, дорогостоящую фото-киноаппаратуру и путешествия.
На базе нашего отделения располагалась кафедра неврологии Института усовершенствования врачей. Специалисты со всего Союза приезжали пополнить свои знания и умения новыми методиками, поделиться богатым опытом. Все с интересом посещали мастер-класс Олега Николоевича по мануальной терапии. Во время одного из таких посещений, я заметил, что за моей работой пристально наблюдает пожилой врач явно выраженной азиатской внешности. Воспользовавшись паузой при смене пациентов, он обратился ко мне с неожиданными словами: «Ваш стиль больше похож на работу спортивного массажиста. Вы делаете много лишней работы и тратите много лишней энергии». Я хотел было послать его со своими замечаниями подальше, так как наоборот, считал глубокую и интенсивную проработку мышечного массива своим коньком, показателем добросовестного отношения к больному. Правда, последний пациент был явно не подходящим для демонстрации образцом. Типичный чиновник, весом далеко за центнер, имел подкожно-жировую прослойку в несколько сантиметров толщины. Добраться до его мышц было действительно трудно. Что-то подсказало мне, что не стоит проявлять гордыню и отмахиваться от советов пожилого врача. Мы разговорились. Он прибыл из Забайкалья, где многие годы практиковал сложные и малопонятные в Европе методики восточной медицины. Вкратце рассказав мне об энергетических меридианах человеческого тела, объяснил методику поиска активных точек под кожей. Найдя и промассировав такую точку, он за считанные минуты, без особых физических усилий, добивался того же самого эффекта, что и я при работе по своей энергоемкой методике. На нескольких следующих пациентах мы закрепили новую теорию практикой. Он занимался со мной еще несколько дней, разбавляя конкретные практические навыки базовыми теоретическими понятиями восточной медицины и философии. Большое влияние на расширение моего профессионального кругозора, сами того не подозревая, оказывали и пациенты. В силу длительного, хронического характера своих заболеваний, они годами кочевали по одним и тем же специалистам далеко не узкого профиля. Во время сеанса, каждый с удовольствием рассказывал о специфических особенностях и результатах лечения у других врачей. Больше всего таких рассказов было о полтавском костоправе Касьяне – среднем. Он практиковал в сельской глубинке. Имея диплом врача – сангигиениста, унаследовал от своего отца природный талант костоправа, добился на этом поприще огромной популярности и был известен далеко за пределами Украины. Эта известность дала вторую жизнь, заброшенному и никому ранее не известному, поселку Кобыляки, превратив его в настоящий центр массового паломничества. Больных встречали на дальних подступах, записывали в длиннющую очередь, помогали найти жилье и организовать питание на период лечения. Касьян принимал в собственном доме по ночам. Очередь двигалась быстро – каждому больному он уделял не более пяти минут. Примерно, каждый час, мимо больных, терпеливо ожидающих своей очереди в коридоре, быстро сновала пожилая помощница с обычным столовым подносом, унося в другую комнату очередную гору денег – плату за прием. Никаких тебе расспросов об анамнезе заболевания, никаких рентгеновских снимков и выписок из историй болезни. В лучшем случае – короткий вопрос: «Где болит?». Несколько хлопков по спине, надавливаний, изгибаний, и…совершалось чудо! Занесенный на руках больной обратно из комнаты выходил собственными ногами! Естественно, следующий больной входил в комнату уже не к народному костоправу, а к божественному целителю. Но через некоторое время состояние больного возвращалось к исходному, иногда становилось даже хуже. Следуя молве и сарафанному радио, на следующий курс лечения, он приезжал уже к нам. Возможно, у нас лечение обходилось дешевле. Возможно, традиционный подход к обследованию и диагностике, включавший рентген, анализы, консультации смежных специалистов, наряду с мануальной терапией, внушал больше доверия и давал больше надежд. Общий поток больных и популярность Олега Николаевича стремительно росли, давно оставив позади других коллег и конкурентов.
Иногда приходилось сталкиваться с необычными, удивительными и полуанекдотическими случаями. Увидев на спине очередного пациента множество свежих, недавно затянувшихся царапин, я добродушно пошутил о темпераменте горячей партнерши. Оценив юмор, он грустно ответил, что это следы очередного нетрадиционного лечения. По совету друзей он обратился к какой-то знахарке из глубинки. Бабушка непонятного возраста тоже лечила боли в спине массажем. Только, в качестве подсобного инструмента, она использовала массажную щетку для волос.
Некоторое время назад у меня появился самый маленький пациент. Четырехлетняя девочка лежала в палате с молодой мамой. Она перенесла несколько сложных операций по поводу тяжелого, на уровне травматической ампутации, открытого перелома предплечья. Ее мучили сильные боли, плохо восстанавливалась подвижность пальцев. Когда Олег Николаевич дал указание делать ей массаж руки в палате, я растерялся и не на шутку испугался, понимая, что морально не был готов к работе с маленькими детьми. Мои возражения по поводу привлечения педиатров и более квалифицированных специалистов, имеющих кроме профессионального, еще и родительский опыт, он слушать не стал. Предупредил, что девочка панически боится людей в белых халатах. Мои страхи оказались напрасными. Правда, пришлось превзойти самого себя в импровизациях и фантазиях. Аккуратно, одним указательным пальцем, массируя миниатюрную ручку с крохотными пальчиками, я изощрялся в отвлечении внимания напряженного ребенка сочиняемыми на ходу сказками, шутками и прибаутками. Приходя на следующий сеанс, я в первую очередь, отвечал на множество вопросов о судьбе выдуманных в прошлый раз сказочных персонажей. С трудом вспоминая вчерашние мимолетные сюжеты, по ходу придумывал их продолжение и новых героев, чем неминуемо усложнял свое положение на завтра. Результатами такого лечения остались довольны все – и мама, и руководство отделения. Только нам с маленькой пациенткой, почему-то, при расставании было очень грустно.
СССР, Приднепровье.1982 год.
Сегодня суббота. Я только что заступил на суточное дежурство в здравпункте цеха холодной прокатки жести металлургического завода. Сюда три месяца назад я устроился фельдшером, после увольнения из областной неврологии. Дежурства здесь были намного спокойнее, чем в городских больницах, и я называл эту работу «не бей лежачего». Приняв смену, я действительно, улегся на кушетке и снова вернулся мыслями к небольшому происшествию, невольным участником которого стал по дороге. Сегодня я выехал на работу позже обычного и для экономии времени добирался до здравпункта напрямую, через дыру в бетонном заводском заборе, называемую рабочими «комсомольской проходной». Здравпункт находился в глубине обширной территории, около километра приходилось идти пешком мимо цехов, складов, хитросплетений огромных трубопроводов и железнодорожных разъездов. Подходя к ЦХП-1, издалека увидел карету Скорой помощи и плотную толпу зевак рядом с ней. Приблизившись, сразу понял причину стихийного собрания. В центре полукруга собравшихся, на земле, неподвижно лежал мужчина среднего возраста. Ближе к Скорой молча и растерянно стояла молодая докторица. По брезгливому выражению ее лица и по громким переговорам медсестры по рации с диспетчером, я сразу пришел к выводу, что женскому дуэту очень не хочется возиться со, свалившимся на их головы в конце дежурства, грязным и неконтактным клиентом. По репликам толпы было понятно, что торг продолжается достаточно долго. Часть работяг склонялась к выводу, что перед ними – бродяга из теплотрассы, упившийся до беспамятства одеколоном, или каким-нибудь стеклоочистителем. Они предлагали вызвать милицию и отправить пьяницу в вытрезвитель. Такой публики на территории завода в холодный осеннее – зимний период, действительно, хватало. Другая часть считала, что несчастный может оказаться обычным прохожим, даже рабочим завода из дальних цехов, внезапно потерявшим сознание и требующим срочной медицинской помощи. Подошла Вера Ивановна – старший фельдшер нашего здравпункта, у которой я должен был через несколько минут принимать смену. Она работала здесь непрерывно с довоенных времен, знала все и всех. Ей тоже показалось, что раньше видела беднягу среди рабочих. По одежде и открытым частям тела, я больше склонялся ко второму варианту – они были грязными, но не замызганными. Создавалось впечатление, что мужчину недавно хорошенько вываляли в заводской пыли. Я решил обследовать его лично. Первым делом пощупал пульс на холодном и грязном запястье – он был очень слабым и частым, до нитевидного. Оголив живот, обнаружил уже ожидаемую доскообразную твердость передней брюшной стенки. Еще несколько второстепенных симптомов окончательно убедили меня, что у бедняги – обильное внутреннее кровотечение. Рабочие с удивлением и интересом наблюдали за моим вмешательством. «У пострадавшего сильное внутреннее кровотечение, скорее всего, лопнула селезенка от тупого удара в живот. Если его не прооперировать в течение нескольких минут – он умрет. Срочно вызывайте реанимацию!» – от моего безапелляционного приказного тона у брезгливой докторицы округлились глаза и удивленно открылся напомаженный ротик. «Ты кто такой, и по какому праву тут раскомандовался?! У меня – совсем другой диагноз! Моя смена закончилась, диспетчер пришлет другую линейную бригаду» – высокомерно и раздраженно давала понять, что окончательное решение будет за ней. Вместо меня ответила Вера Ивановна: «Это наш новый фельдшер, пятикурсник мединститута, будущий главврач нашей медсанчасти!». Она не скрывала своей гордости за подчиненного. Разозлившиеся не на шутку рабочие, тут же, не стесняясь в выражениях, высказали молодой докторице все, что они думали по поводу ее бездействия и некомпетентности, заставили водителя Скорой снова связаться с диспетчером. Через несколько минут новый реанимобиль увозил пострадавшего в больницу Скорой помощи. Опытные врачи подтвердили мой диагноз, оставалось только надеяться, что для спасения несчастного еще осталось необходимое драгоценное время.
По возвращении в здравпункт, Вера Ивановна продолжила, начатый еще по дороге, разговор. Не скупясь на комплименты и похвалы по поводу моей блестящей диагностики и решительности в споре с врачом Скорой, она в очередной раз напомнила о своем авторитете и влиянии на руководство медсанчасти, облуживающей металлургический комплекс нашего города. Начав издалека, она посетовала на нехватку и низкий профессионализм молодых врачей, их безответственное отношение к больным. Потом, незаметно, перешла к главному. Оказывается, у нее уже было несколько предметных разговоров с руководством санчасти о возможности обратиться с ходатайством в ректорат мединститута по поводу моего будущего распределения. Ей пообещали пойти навстречу. Я отреагировал на ее, почти материнскую, заботу о моем будущем нарочито сдержанно-сухо поблагодарил и сказал, что еще окончательно не определился с узкой специализацией.
Я снова ощущал уже знакомое и неприятное чувство стыда и угрызений задавленной совести. Примерно такой же разговор три месяца назад у меня состоялся с Келлером. Он тоже строил планы и сообщил о намерении добиваться в институте моего распределения в собственную клинику. После этого я решил уволиться. Нейрохирурги больницы Скорой помощи, где я продолжал работать санитаром оперблока, пошли еще дальше. Недоумевая, почему я на пятом курсе продолжаю работать на должности младшего медперсонала и не перехожу на среднюю, медсестринскую, по собственной инициативе начали стажировать меня сразу на уровне дипломированного врача. Все чаще они предлагали мне «помыться», одеть стерильный халат и сменить санитарские резиновые перчатки на стерильные операционные. Конечно о самостоятельном выполнении сложных манипуляций во время трепанаций черепа, речь не шла. Но ассистирование при выполнении хирургических обработок ран, самостоятельное их ушивание, выполнение диагностических спинномозговых пункций с забором ликвора, и многие другие врачебные функции, стали для меня обычным делом. Естественно, в протоколах операций ставились только их подписи. Меня всегда интересовала реакция пациентов, если бы вдруг, они узнали, что их оперировал санитар?! Я вспоминал историю об экстренной ампутации голени, успешно выполненную сорок лет назад второкурсником Яхницей, и не испытывал никакого дискомфорта по поводу нашего тайного самоуправства. Огромный дискомфорт ощущался мною совсем по другому поводу. Я понимал, что обманываю добрых и порядочных людей, искренне беспокоящихся о моем будущем, с открытым сердцем и душой участвующих в моем профессиональном росте и становлении в качестве врача. Я скрывал от них правду о принятом решении и уже сделанном непростом выборе.
Моя жизнь не только раздваивалась, но и все больше превращалась в сумасшедший, малоуправляемый экстрим. Мне все труднее было совмещать учебу на стационаре, работу в двух больницах с ежедневной охотой на карманников в городском транспорте, базарах и универмагах. Ночные дежурства в операционной, периодические, затягивающиеся до рассвета, рейды по профилактике угонов и разукомплектований дворового автотранспорта, редкие, но бурные ночные баталии на личном фронте – все это, практически полностью, исключило из моей неупорядоченной жизни регулярный ночной сон. В редкие свободные вечера, когда я, наконец-то, мог почитать конспекты лекций и спокойно уснуть, свои коррективы в несбыточные планы, как правило, вносили неугомонные соседи по студенческому общежитию. У меня начались серьезные конфликты с иностранными студентами, по их землячествам обо мне поползла пугающая дурная слава.
От использования учебников я давно отказался – неразумно было таскать толстые и тяжелые фолианты в моих непредсказуемых передвижениях по городу. В общежитие чаще 2-3 раз в неделю попадать не получалось. В отличие от большинства старшекурсников, я сделал упор на посещение лекций. В учебном расписании практиковалось проведение 2-3 лекций подряд в одной и той же аудитории. Если первую лекцию после бессонной ночи я еще высиживал нормально, перерыв и вторая – давались с большим трудом. Я принципиально садился в первых рядах. Уже несколько раз повторялась одна и та же ситуация. Мой сон в перерыве, ласково и аккуратно, прерывал добрый и сочувствующий профессор. Проходя через всю аудиторию к трибуне, он не мог не заметить и пройти мимо склонившего голову на стол и сладко спящего студента. Под хихиканье выспавшихся однокурсников, мягко теребя меня за плечо, он по-отечески, с пониманием, интересовался местом ночного дежурства, просил набраться сил и послушать его важную и интересную лекцию. Для борьбы с нежелательным сном я пошел на отчаянный и рискованный шаг. Покидая после ночного дежурства оперблок, прихватывал в карман пару ампул кофеина бензоата натрия. Одна ампула на полстакана воды, заменяла несколько чашек крепкого кофе и обеспечивала несколько часов дополнительного бодрствования. Командир оперотряда Сергей Шишлаков, больше других осведомленный о моем образе жизни, на полном серьезе заключил со мной публичное пари. Он пообещал выставить ведро шампанского, если я протяну в таком режиме без инфаркта, инсульта или другой серьезной болячки, больше года. Искренне верил, что отдавать проспоренное ему не придется.
Инфаркт – не инфаркт, но проблема с сердцем долго не заставила себя ждать. Несколько дней назад мне пришлось снова посетить уже пройденную кафедру госпитальной терапии. Она находилась в той же больнице Скорой помощи. Доцентом в ней работала моя землячка из Донецкой области – Галина Ивановна, прекрасный педагог и кардиолог. За время занятий у нас с ней сложились дружеские, доверительные отношения. Это позволяло мне обратиться к ней уже не как студенту, а как пациенту. У меня несколько дней не проходила точечная, острая боль в левой половине груди. Выслушав мою просьбу проконсультировать бывшего ученика, она не преминула вспомнить прошлое и устроить настоящий дополнительный зачет по дифференциальной диагностике. Каждую мою жалобу она заставляла, меня же, анализировать в качестве симптома, исключать или наоборот, объединять с другими признаками уже изученных под ее руководством болезней. После замера показателей артериального давления и снятия ЭКГ, она ошарашила меня необычным прямым вопросом: «А ну-ка, дорогой, давай рассказывай, как ты живешь?!» Я растерялся. Мне очень не хотелось ей врать. Но и рассказать ей всю правду – я тоже не мог. Попытался логично и правдоподобно скомпоновать полуправду, скрыв все, что было связано с милицией и оперотрядом. Кофеин заменил на обильное и частое употребление кофе. Но и того, что я ей рассказал, хватило для перехода ее интонации с ласково-дружеской, на холодно-официальную. Она утвердила сформулированный мною диагноз собственного болезненного состояния. Назначила лечение и дала, обязательные к исполнению, рекомендации. Ее прогноз не сильно отличался от Шишлаковского. Он звучал как приговор. Если я кардинально не изменю свой образ жизни, осознанно и дисциплинированно не потрачу несколько лет на поддержание строгого охранительного режима, мое будущее не будет стоить и 3-х копеек.
Ее рекомендации мне удалось выполнить частично. Вместо возбуждающего кофеина, я нашел для себя уникальное успокоительное и снотворное средство. Я с удивлением обнаружил мощный седативный эффект в песнях Владимира Семеновича Высоцкого. Его хриплый, грубый и, раздражающий многих других голос, успокаивал меня лучше и быстрее самых сильных и дорогих лекарств. Я негромко включал переносную «Весну», ставил магнитофон рядом с подушкой, и засыпал мертвецким сном, даже если у негра – соседа, на его половине комнаты, до утра толклись опостылые гости и звучали надоевшие африканские мелодии.
Смена второго места работы, так же позволяла хорошо высыпаться во время тихих, спокойных дежурств. В рабочие дни посетители приходили, в основном, в дневные часы, ночью беспокоили редко. Обращались чаще всего по поводу мелких ссадин и порезов, иногда просили какую-нибудь таблетку при легком недомогании. В более серьезных случаях, сразу же вызывалась машина, и пациента отправляли в санчасть.
Я не заметил, как задремал на кушетке. Мои полумысли-полусны прервал звонок на входной двери. Открыв ее, вместо жаждущего медпомощи пациента, обнаружил на крыльце буфетчицу Валю. Не здороваясь и не спрашивая разрешения, она шустро проскользнула мимо меня внутрь, бесцеремонно присела на только что покинутую мной кушетку. Она не пропускала ни одной моей смены. Под любым предлогом заявлялась в первый же час дежурства, в течение смены находила еще несколько поводов для повторных визитов. «Чем обязан сегодня?» – сухо и официально поинтересовался я, перехватывая инициативу. «Дайте мне йод и напальчник, я порезалась» – нарочито жалостным и несчастным голосом ответила Валя, театральным жестом демонстрируя мне царапину на указательном пальце. Я не давал этой молодой, разведенной женщине абсолютно никакого повода. С первых же ее визитов мягко, но настойчиво переводил общение, исключительно, в деловое русло. Но она, также настойчиво, продолжала гнуть свою линию. Обработав йодом и надев поверх забинтованной царапины резиновый напальчник, пожелал визитерше здоровья и успехов в труде. Прощаться Валя не собиралась. Достав из сумочки и положив на стол пакет с бутербродами, начала страстно благодарить за помощь, словно я в результате многочасовых усилий, героически спас ей жизнь. Бестолковые и наивные комплименты перемежались сочувствиями голодному, одинокому и лишенному ласки студенту, упорно грызущему гранит непокорных знаний, а на хлеб насущный, зарабатывающему утомительными дежурствами. Поняв, что я не ведусь на комплименты, перешла на проблемы женского здоровья. Недвусмысленно переводя взгляд на стоящее за ширмой гинекологическое кресло, поделилась своими опасениями по поводу незамужней монашеской жизни. От ее затянувшегося монолога и нежелательного развития событий, вовремя спас телефонный звонок. Поняв, что звонит моя институтская подруга Надежда, заторопилась в свой оставленный без присмотра буфет.
УКРАИНА, Приднепровье. 90-е годы
Телефон звенел какими-то пронзительными и неровными звонками. Сначала мой мозг безразлично игнорировал их, принимая за естественный звуковой фон тяжелых и бессмысленных сновидений. Морфей не хотел выпускать меня из своих крепких и вязких объятий. Постепенно ко мне начало возвращаться сознание и я уже отчетливо понимал, что сплю у себя дома. Вчера вернулся поздно. Мои, как обычно, в это летнее время, жили у тещи. Наскоро перекусив, из последних сил добрался до кровати. После двух бессонных ночей, сразу же провалился в глубокий омут тяжелого бесчувственного сна. И теперь, медленно всплывая из той глубины, сначала думал, что звонит телефон на тумбочке в коридоре. Когда до меня дошло, что надрывается звонок входной двери, по ней начали нервно и требовательно стучать. Я открыл глаза. В темноте комнаты четко выделялись цифры на экране электронных часов – они показывали десять минут третьего ночи. Звонки и стук в дверь повторились с новой силой. Не одеваясь, иду в прихожую. По пути машинально беру с полки шкафа пистолет, снимаю с предохранителя и тихо подхожу к входной двери. Зная, что тонкая фанерно-деревянная ГОСТовская конструкция легко, как бумажный лист, прошивается любым оружием, предусмотрительно становлюсь за надежный бетон несущей стены. «Кто там?» – мой сонный голос выдает нескрываемое раздражение внезапно разбуженного обывателя. «Откройте, милиция!» – отвечает снаружи, не менее раздраженный долгим ожиданием, хриплый мужской голос. «Какая, к черту милиция, третий час ночи?!» – ситуация с каждой секундой нравилась мне все меньше и меньше. «Сергей Михайлович! За вами послал начальник УВД, Александр Владимирович Поляк. Выгляньте в окно!» – второй, более взрослый голос, успокоил сдержанной, официальной интонацией. Подойдя к окну на кухне, увидел внизу патрульный УАЗик. «Ждите меня в машине, сейчас спущусь! – я уже обреченно понял, что предстоит третья бессонная ночь. На мои вопросы, старший патруля сдержанно и кратко отвечал, что приказ поступил по рации, уточнений и разъяснений не было. По радиообмену слышали, что другая ПМГ получила аналогичное указание доставить в УВД Валерия Зотова.
Через несколько минут мы с кумом уже сидели в просторном кабинете начальника городского УВД. Он был в гражданском костюме, не выпуская из рук сигарету, нервно ходил вдоль внушительного, заставленного многочисленными телефонными аппаратами, стола. Судя по свежим, потухшим окуркам, серому осунувшемуся лицу, этой ночью ему было не до сна. Он вкратце ввел нас в курс дела. Около полуночи в больницу Скорой помощи с тяжелой черепно-мозговой травмой был доставлен его сын Костя. Неизвестные люди, затащив пострадавшего в приемный покой, не сказав ни слова, тут же скрылись на легковой машине. Только что закончилась сложная операция. Александр Владимирович лично выезжал в больницу. Костя – неконтактный. В послеоперационной палате нейрохирургического отделения с ним осталась мать. Единственной зацепкой по поводу происшедшего, могли служить его ответы врачам, в короткие промежутки возвращения сознания до проведения операции, и изъятое опергруппой в приемном покое махровое полотенце. В момент доставки им, как чалмой, была обернута разбитая голова потерпевшего. Судя по весу полотенца, обильно покрытого кровяными сгустками, травма была обширной и глубокой, а кровопотеря – критической. Из ответов Кости врачам, следовало, что неизвестные напали на него по дороге домой, во дворе многоэтажки по улице Героев Сталинграда.
«Не густо» – задумчиво подытожил Зотов, когда мы вышли из кабинета и спускались к машине. «Без установления точного места нападения, продвинуться в раскрытии будет очень трудно». Начальник УВД пообещал нам любое содействие, но одновременно попросил соблюдать необходимый уровень конфиденциальности. Об этом он мог нам и не напоминать. Мы оба, не хуже него, понимали всю щекотливость непростой ситуации. Костя был приемным сыном Александра Владимировича. Это обстоятельство, умноженное на неизбежный дефицит внимания со стороны отца – милиционера, закономерно привело к тому, что к окончанию школы он стал классическим «трудным подростком». Для ограждения пасынка от дурного влияния улицы, отчим предпринимал все доступные, порой оригинальные и неожиданные меры. Он обеспечил ему редкую и дорогостоящую, для нашего города возможность заниматься хоккеем. На какое-то время это подействовало. Когда Костя бросил тренировки, Поляк – старший попросил нас принять его в оперативный отряд «Меч и Пламя». Это было перспективное и взаимовыгодное для всех решение. Косте понравился новый коллектив активных и целеустремленных сверстников. Высокая должность отчима никак не сказывалась на его взаимоотношениях с членами отряда и младшими инспекторами розыска. Александр Владимирович тоже был доволен переменами в его жизни. Случались, правда и курьезы на этой почве. Однажды, неожиданно приехав домой на обед, вместо ожидаемого борща и котлет, он обнаружил в квартире пустой холодильник и нескольких молодых парней. Все, включая Костю, сыто и безмятежно дремали, не сняв одежду, на дорогих диванах и креслах. Александру Владимировичу не оставалось ничего другого, как на цыпочках, тихонько покинуть квартиру и возвращаться в управление. Буквально, перед уходом в Армию, Поляк – младший, на торжественном собрании по случаю очередной годовщины оперотряда, получил из рук Поляка – старшего Почетную Грамоту за смелое задержание вооруженного преступника. Все сходились на мысли, что будущее юноши однозначно предопределено. Но на службе в Армии случилось непредвиденное. Костя был жестоко избит сослуживцами, получил тяжелые травмы и впоследствии был комиссован по состоянию здоровья. Причин и мотивов избиения достоверно никто не знал. Были веские основания связывать их с милицейским фактором в жизни обоих Поляков. На гражданке жизнь Кости стремительно покатилась вниз. Вопрос о службе в милиции отпал. В отряд он тоже не вернулся. После развода родителей остался с матерью. Потом ко всем бедам добавились еще и наркотики, со всеми вытекающими из них последствиями. Александр Владимирович, закрывая глаза на репутационные издержки, как мог, спасал непутевого пасынка. Все эти обстоятельства накладывали свои специфические особенности на ночное происшествие. При том, что рабочей информации, мотивов и версий было предостаточно, на перспективы быстрого раскрытия рассчитывать не приходилось. Облазив на карачках все возможные подходы к дому, и не найдя на земле ни капельки крови, мы поняли, что Костя умышленно скрыл истинное место нападения. Дополнительно опросить его по этому вопросу не было никакой возможности. Не только по состоянию его здоровья. Находящаяся в палате мать, с яростью тигрицы, защищающей раненого детеныша, буквально бросалась на сотрудников милиции, лишая возможности даже приблизиться к его кровати. Мы понимали, что длительное бессознательное состояние, а не дай бог-смерть потерпевшего, сделают преступление, практически, нераскрываемым. Решили не терять драгоценное время и работать параллельно по двум направлениям. Зотов брал на себя организацию отработки всех его связей, а мне предстояло приложить все усилия для продвижения вперед по больнице.
Родное нейрохирургическое отделение встретило меня предрассветной тишиной и незабываемыми специфическими запахами фронтового госпиталя. Все оставалось по-старому. Хотя прошло больше десяти лет с момента, как я отработал в нем санитаром последнюю смену. И операционный блок, и палаты за это время переехали в новый семиэтажный корпус, многие старые сотрудники уже не работали. К счастью, дежурный хирург и постовая медсестра оказались моими хорошими знакомыми. Уже через несколько минут, после недолгих уговоров, мы обсуждали детали рискованного плана совместных действий. Врач согласился на применение сильного стимулятора, дающего шанс привести пострадавшего в контактное состояние, а медсестра – отвлечь его мать на необходимое для разговора время. Мне снова пришлось вернуться в мое медицинское прошлое, надеть белый халат, шапочку и маску. В палату мы вошли втроем. Пока медсестра вводила нейростимулятор, мы с нейрохирургом по очереди задавали матери серьезные профессиональные вопросы, связанные с состоянием здоровья сына до травмы и в послеоперационные часы. Потом он увел ее в ординаторскую для подписания «важных» документов по предстоящим повторным операциям, оставив меня наедине с приходящим в чувство потерпевшим. Костя долго не мог сориентироваться в происходящем, совместить воедино мой внешний вид с направленностью задаваемых вопросов. Меня тоже пугали и нервировали возможные последствия рискованного вмешательства в послеоперационный процесс и преобладания милицейских приоритетов над медицинскими. От слабости и волнения он несколько раз снова терял сознание, но я оставил его в покое лишь после того, как он перестал врать и сказал правду. Мне показалось, что он больше страдает от моральной, чем от физической, боли. Преодолевая эти страдания, он тихо признался: «Цыгане…У Шандора Череповского…На ДД....Они меня с кем-то перепутали…Топором.»
К вечеру этого же дня все точки над «i» были расставлены, первоначально тянувшее на классический «глухарь» преступление – раскрыто. Действительно, Костя получил тяжелую травму по ошибке. Убить хотели его друга – беспредельщика Скорика Андрея, очень похожего на него внешне. В последнее время, находясь на мели, Скорик брал у цыган – наркосбытчиков постоянно возрастающие дозы «ширки» не просто в долг, а под угрозой реальной физической расправы над их многодетными семьями. Все знали, что он хватается за нож по малейшему поводу, а часто – даже и без него. Отчаявшиеся наркобарыги решили положить этому конец, просто зарубив отморозка топором во время очередного приезда. По иронии судьбы, в ожидаемое время на точку за очередной дозой подъехал Костя. То, что в темноте ошиблись и раскроили череп совсем другому, очень похожему на обидчика наркоману, цыгане обнаружили только при погрузке пострадавшего в машину. Хорошо заплатив знакомому наркоизвозчику, уговорили его отвезти потерявшего сознание пассажира, с обмотанной полотенцем головой, не в посадку, как планировалось ранее, а в больницу Скорой помощи.
Мои отношения с медиками, после затянувшейся многолетней паузы, активно восстанавливались. Все однокурсники и коллеги по предыдущим местам работы давно смирились с моим переходом на службу в милицию. Они уже не вспоминали об измене и клятве Гиппократа, часто обращались за советом и помощью. Я тоже перестал комплексовать и все теснее взаимодействовал с ними не только в плане организации квалифицированного лечения членов семьи, друзей и коллег, но и по своим чисто милицейским, профессиональным вопросам. Нагляднее всего это проявлялось в дружбе с Сан Санычем Педченко. Мы познакомились еще на младших курсах института, через его одногруппников Адама Олейника и Марчука Славу, проживавших со мной в одном общежитии. Потом оказались в одном студенческом стройотряде на строительстве птицефабрики в Орловской области. Он был лет на 5-6 старше, хотя учился всего на один курс впереди. Будучи местным, в общежитии появлялся эпизодически, поэтому общение в студенческие годы было довольно редким и поверхностным. Этот недостаток с лихвой компенсировался в последующие годы. Вернувшись после нескольких лет работы в Монголии, уже опытный нарколог, кроме основной должности в Областном наркодиспансере, подрабатывал на полставки в спецотделении городского кожно-венерологического диспансера. Там мы и встретились вновь, после нескольких лет расставания. Отделение представляло собой уникальное место совпадения официальных и неофициальных интересов двух мощных государственных структур – МВД и МЗО. В определенных кругах оно было известно под неприличным названием «Триппер-дача». Будучи по принадлежности медицинским учереждением, по своей режимной сути отделение выполняло для милиции функции дублера ИВС (изолятора временного содержания). По действующим нормативам и ведомственным инструкциям обоих министерств, практически, любого человека в возрасте 15-70 лет можно было изолировать в нем на определенный срок на почти законных основаниях. Чем регулярно и эффективно пользовались многие сотрудники милиции. Мне же, как продукту объединения этих близкородственных ведомств, сам Бог велел использовать преимущества редкого статуса «своего среди чужих и чужого среди своих». Первые годы милицейской службы я бывал в этом закрытом для посторонних глаз заведении, чуть ли не ежедневно. Пользуясь своими естественными льготами беспрепятственного помещения в спецотделение интересующих меня разрабатываемых и подозреваемых, я все-таки старался их тщательно фильтровать, не допуская излишнего риска, связанного с попаданием туда особо опасных и дерзких преступников. Но при таком интенсивном использовании, естественно, случались и непредвиденные проколы. За один из них, связанный с помещением в отделение взрослой женщины, подозреваемой в кражах из гостиниц на территории нескольких областей, я после строгой служебной проверки, схлопотал выговор от начальника УВД. Мои оправдания, что в условиях отделения проводилась квалифицированная агентурная разработка доставленной, не перевесили в глазах проверяющих аргументов неизвестно откуда появившихся родственников, объявивших ее в розыск, как без вести пропавшую. Неразбериха возникла по вине помощника дежурного РОВД, допустившего оплошность при регистрации сопроводительных документов в журнале доставленных в дежурку лиц, но крайним, как всегда, оказался инициатор. Второй случай оказался еще серьезнее в плане возможных последствий, но за него мне долго выговаривал уже сам Сан Саныч.
На ювелирной скупке младшими инспекторами розыска была задержана и доставлена в ГорУВД для проверки интересная группа гастролеров. Пожилой армянин, молодой с виду крымчанин и взрослая женщина из Подмосковья, судя по оставшимся квитанциям на оплату гостиниц, исколесили весь Советский Союз. Но нас заинтересовало другое. При личном досмотре у них было обнаружено несколько золотых монет-червонцев царской чеканки. По согласованным пояснениям, что приценивались для определения стоимости внезапно полученного бабушкиного наследства, им в лучшем случае, грозило незначительное админнаказание за попытку незаконной продажи золотых изделий. Уголовное наказание за незаконные операции с драгметаллами и валютой по 80-й статье УК, к тому времени уже кануло в лету. Сложность проверки пояснений членов группы и туманные перспективы ее отработки подсказывали единственное разумное решение -возвратить ценности и выгнать доставленных с предупреждением. Но Зотова чем-то заинтересовал молодой парень. Армянину разрешили на время проверки остаться в гостинице, предварительно изъяв монеты и все документы. Парня и женщину решили передержать допустимое законом время в разных РОВД. Молодой крымчанин, при более тщательной проверке, оказался не таким уже и молодым. Я впервые ошибся в визуальной оценке его возраста почти на десять лет.
Шли вторые сутки их проверки, а на разосланные телетайпы по месту прописки, ответов еще не было. Веселый и беспечный парень, поняв, что попал в цепкие руки профессионалов, сбросил маску добродушия и начал показывать свое истинное лицо. Его ответы становились все более дерзкими и неуязвимыми. Догадавшись, с кем имеем дело, Зотов попросил его снять рубашку. Когда на крепком мускулистом теле засветились эполеты и купола, а мы насчитали неопровержимых татуированных подтверждений минимум на три ходки по тяжким преступлениям, он и вовсе перестал скрывать свою волчью сущность. Понимая, что у нас нет оснований для его задержания, пошел в наступление, используя зэковский шантаж и угрозы. Он поставил условие, что если мы его немедленно не отпустим – покалечит себя и все равно уйдет от нас через больницу. Понимая, что парень не бахвалится впустую, решили все-таки заковать его в наручники. Буквально через секунды после высказанной угрозы, он одним стремительным рывком протаранил головой массивный металлический сейф. Из глубокой раны тут же хлынула кровь. Нам ничего не оставалось, как вызывать Скорую. Во время ушивания раны и первичного обследования в травмпункте, опытный зэк разыграл перед медиками яркий спектакль тяжелого, чуть ли не предсмертного состояния после изуверских пыток в милицейских застенках. Но сердобольные коллеги, в очередной раз, больше поверили мне. Наскоро зашив рану, наложили повязку и отказав в госпитализации, выдали на руки справку с диагнозом, позволяющим нам продолжать дальнейшую проверку симулянта. Передерживать его в РОВД еще одну ночь, возможности не было. С большим трудом, подключив Сан Саныча, удалось поместить в режимное спецвенотделение для проверки на наличие соответствующих заболеваний.
Утро следующего дня началось с разборок у начальства. Ночью наш подопечный, предварительно связав медсестру и постового, совершил побег из охраняемого объекта. Под истерические вопли чиновников двух ведомств, с разрешения непосредственного руководства, мы использовали последний шанс для собственной реабилитации. Через пару часов мы уже знали, что никакого насилия, и даже угрозы его применения, в спецвенотделении не было. Сработал, организованный подельниками подкуп. Инсценировка была раскрыта и псевдопотерпевшие вскоре дали признательные показания. Очередной сюрприз был связан с изъятыми червонцами. На третий день большинство из них начали терять свой первоначальный вид – потемнели и потускнели. Золотыми оказались только две из шести изъятых монет. Наши догадки подтвердили телетайпы из Крыма и Армении. Мы имели дело не с троицей банальных «кидал», а с мощной и разветвленной преступной организацией. Фальшивые червонцы штамповались на Кавказе и сбывались по всей стране. При подготовке сделки по оптовому сбыту подделок, фигурировали и проверялись только настоящие червонцы. На выгодное предложение клевали опытные ювелиры, цеховики и другие «запакованные» барыги. Расставаясь с крупными суммами, они не подозревали, что это – только начало более серьезных и драматических неприятностей. Дальше в дело вступали дерзкие и беспощадные бойцы мощной Крымско-Кавказской группировки. За нашим беглецом тянулся длинный и кровавый шлейф вымогательств, убийств, похищений с пытками и закапыванием потерпевших в укромных местах Крымских гор. Его искали правоохранители, военные, родственники пропавших потерпевших, члены других ОПГ. В дальнейших мероприятиях по его розыску и задержанию Зотов участвовал без меня. Я восстанавливал пошатнувшиеся отношения с руководством кожвендиспансера и не на шутку разозлившимся на меня Сан Санычем.
Наши отношения и без этого ЧП были сложными и крайне эмоциональными. Помогая мне, он больше всего боялся, что я, втайне от него, оформлю эту помощь в виде официального негласного сотрудничества. Такая возможность с недавних пор теоретически существовала. Новые приказы и наставления по агентурной работе позволяли регистрировать и использовать негласных помощников не только без их письменного согласия на такое сотрудничество, а даже-без устного их уведомления о такой регистрации. В нашем дуэте Сан Саныч по праву считал себя главным, более опытным и правильным. Уступать место ведущего более молодому и неопытному в жизни другу, было ниже его достоинства. Однако, существовала еще одна, не менее важная причина. Он был младшим из трех братьев в семье. А в семье, как говорится, не без урода. Но уродом был не Сан Саныч. Он, несмотря на трудное детство в сельской глубинке, смог удержаться на скользкой дорожке, «выбиться в люди», и как старший Вовка стать образованным и уважаемым врачом. Тот пошел по линии стоматологии, и уже длительное время руководил одной из ведущих городских клиник. Средний, Иван, о котором мой друг долго молчал, оказался «вором в законе». О нем у меня не было никакой информации в связи с длительным проживанием на Дальнем Востоке и упорным молчанием самого Сан Саныча. Единственным доказательством служил кошмарный серебряный перстень с черепом и свастикой, который он упрямо не снимал с пальца, игнорируя постоянные протесты и издевки со стороны жены, друзей и коллег. Не знаю, насколько сильно отразилось на формировании характера и становлении личности Сан Саныча влияние среднего брата, но своеобразность и неординарность этого характера ощущало на себе все его окружение – от семьи и друзей, до пациентов, коллег и начальников по работе. Со всеми он вел себя одинаково независимо, делово, но неформально. Даже старые и авторитетные наркоманы вели себя в отделении тихо и послушно, а буйная неуправляемая молодежь после первой же зуботычины или подзатыльника, сразу же понимала, кто в доме хозяин. Он никогда не использовал широкие возможности лечения специфического контингента для личного обогащения, не цеплялся за занимаемые должности. Дойдя по карьерной лестнице до зама главврача по лечебной работе облнаркодиспансера, потом снова вернулся на должность обычного, рядового нарколога. Не только наркоманы и их родственники, но и коллеги, и чиновники от медицины, считали его лучшим профессионалом в своем деле. Лишь наши жены, со страхом и ревностью относясь к нашей многолетней дружбе, придерживались противоположного мнения. И его Анна, и моя Люба, из всех совпадений наших характеров признавали лишь повышенную тягу к спиртному. Всегда считали нас обоих бессеребренниками и неудачниками. Они наотрез отказывались понимать и признавать тот факт, что для некоторых мужиков, сам процесс оказания помощи людям, преодоление опасных рисков и трудностей на этом пути, был намного желаннее и дороже материального вознаграждения за результаты. А рисков и трудностей с избытком хватало каждый день. Принимая совместные решения, мы зачастую, не имели возможности гарантировать благоприятный и безопасный результат их исполнения. Несколько месяцев назад, как последнюю и отчаянную попытку спасения погибающего, мы с ним организовали и провели тайную операцию по анонимному стационарному лечению в облнаркодиспансере действующего сотрудника милиции.
Игорь Кузнецов, кандидат в мастера спорта по боксу, веселый и симпатичный парень, шел со мной бок о бок по тернистой милицейской дороге уже больше десяти лет. Мы оба пришли в уголовный розыск через оперотряд, вместе прошли районное звено, и теперь он был моим подчиненным в отделе по борьбе с бандитизмом УБОП. Я считал его не просто воспитанником и коллегой, но и своим другом. Он имел хорошие результаты, особенно по линии незаконного оборота оружия. В прошлом году, при задержании сбытчика американского пистолета-пулемета «Томпсон», без преувеличения, показал пример истинного героизма и самопожертвования. Задержание проводилось с подачи наших коллег из СБУ, было спешным, плохо спланированным и неподготовленным. Операм пришлось импровизировать и принимать рискованные решения на месте, без согласования с руководством. Когда, в критический момент, продавец почувствовал «подставу» и задержание пошло не по разработанному плану, мастеру спорта по гребле, Славе Шупте, пришлось вложить в удар всю мощь стокилограммового тела. Для обычного, нормального человека такой удар, запросто, мог оказаться смертельным. Только не для тренированного спецназовца, которым оказался продавец оружия. Еще в падении, он выхватил из кармана боевую гранату, намереваясь взорвать оперов вместе с покупателем. Подоспевший на подмогу «Кузя», вместе со Славой, уже борясь на земле, пытались заломать сопротивляющемуся силачу руки и не позволить выдернуть из запала кольцо. Когда граната оказалась на земле, в пылу схватки уже не было никакой возможности разобрать, упала она с чекой, или без нее. Игорь просто накрыл ее своим телом. Взрыва не последовало, бандит был задержан. Когда его оформляли в ИВС, дежурный наряд со страхом и изумлением, рассматривая накачанного атлета, на полном серьезе сделал нам замечание-комплимент: «Где вы берете таких монстров? Мы вынуждены постоянно усиливать смены при поступлении ваших клиентов!» Когда задержанный, то ли бахвалясь, то ли пугая наряд, без видимого напряжения, легко разорвал наручники, все примолкли, понимая, что в прозвучавшей шутке есть только доля шутки.
Год назад в жизни Игоря произошла трагедия, справиться с которой у него не хватало сил. Его жена умерла после неудачной операции по поводу прободной язвы желудка, оставив мужа с сыном-подростком и психически больной матерью. Игорь стал спиваться. Друзья, коллеги, и я в том числе, перепробовали все возможные меры помощи и воздействия. Эффект от них был временным и нестойким. Вставал вопрос о его увольнении из органов. Я понимал, что это только ускорит его падение и гибель, поэтому всячески тянул с принятием окончательного судьбоносного для него решения. Терпение закончилось, когда Игорь стал пропадать, по несколько дней не появляясь на службе. Забрав карточку – заместитель, я лишил его возможности постоянного ношения табельного оружия, но все равно переживал по поводу его безопасности. Алкоголизм быстро менял качества его личности, притуплял инстинкт самосохранения, что для действующего опера означало начало конца.
Находясь на суточном дежурстве, потратив несколько часов на поиски по злачным местам, я только поздним вечером, наконец-то, нашел его в одной из забегаловок и притащил в управление. Игорь уже несколько дней не выходил из запоя. Мне не оставалось ничего другого, как пристегнуть его наручниками к батарее в собственном кабинете, ждать и надеяться, что к утру он немного протрезвеет. Утром я поставил ему категорическое условие: из своего отдела я его однозначно убираю, а способствовать переходу в районный розыск «на землю», буду лишь после прохождения им стационарного анонимного курса лечения в наркологии. Игорь согласился. Замначальника УБОПа Сергей Владимирович Захаров, тоже знавший «Кузю» еще по работе в Жовтневом райотделе, выслушал мое предложение с нескрываемым скептицизмом. Он мало верил в возможность избавления от тяжкого недуга медицинскими способами. Еще больше его волновала необходимость скрывать ситуацию от вышестоящего руководства. Он хмуро пошутил, что Игорь может стать роковой фигурой в наших собственных биографиях. Если бы при том задержании граната взорвалась – мы оба, точно, уже бы не служили в милиции, а я ко всему, наверняка, сидел бы в тюрьме. Дважды не повезет. Если даже во время лечения в наркологии не будет никаких ЧП, сам факт помещения туда действующего опера УБОП, офицера милиции, будет достаточным основанием для увольнения всех нас, а не только «Кузи». Только после моих аргументированных заверений, что я беру всю ответственность на себя и в состоянии обеспечить не только конфиденциальность, но и безопасность нахождения Игоря в наркологии, он нехотя подписал рапорт на предоставление ему внеочередного отпуска. Вместо отдыха после суточного дежурства, весь день пришлось потратить на разработку правдоподобной легенды для Игоря, инструктаж о линии поведения в потенциально опасных ситуациях, способы экстренной связи. Подобным организационным мероприятиям полдня со своей стороны посвятил и Сан Саныч. Правду о личности нового пациента, его настоящее имя и род занятий, знал только проверенный и надежный заведующий алкогольным отделением. Весь остальной персонал использовался «втемную».
УКРАИНА, Донбасс, 2006 год
Я снова регулярно курсирую между двумя родными областями. Только уже не по милицейской, а по медицинской необходимости. Уже несколько месяцев моя мать Евдокия Александровна находится в глубокой и безнадежной коме после очередного инсульта. Три часа дороги за рулем, в одиночестве без пассажиров, давали возможность полностью погрузиться в тяжелые и безрадостные мысли и воспоминания. Сегодня время на обратную дорогу увеличилось в два раза. На выезде из Донецка, как обычно, заправился до полного бака на «крутой» и дорогой заправке. Крутизны хватило ровно на 50 километров. Проехав Марьинку, двигатель начал барахлить, а в чистом поле за Курахово машина встала намертво. Буксиром меня тащили несколько километров до маленькой сельской автомастерской, где местные умельцы, кто, смеясь, кто, безбожно матерясь, сливали пахнущий солярой бензин, чистили карбюратор и свечи, обеспечивая мне, возможность хотя бы к вечеру добраться домой. Уезжая от них, следующие полчаса безбожно, иногда вслух, матерился уже я. Самыми грязными и недобрыми словами вспоминая победившую оранжевую революцию, новую – старую Киевскую власть, чиновников на местах, я выпускал пар и давал выход переполнявшим меня эмоциям. В такие минуты, когда неприятности сыпятся на тебя со всех сторон, как никогда ясно и четко начинаешь осознавать в каком государстве и обществе ты живешь, насколько малы твои шансы на сопротивление и выживание в этих условиях. Снова и снова возвращался мыслями к тяжелой и беспросветной ситуации с матерью.
Звонок сестры застал меня под конец рабочего дня в офисе. Я поначалу даже не узнал ее голос. Еле произнося слова, всхлипывая и запинаясь, она сообщила мне новость, от которой у меня сначала чуть не остановилось сердце, а потом – охватил приступ неконтролируемой ярости. Зайдя в летнюю кухню, где обычно ночевала мать, Света обнаружила ее лежащей на полу возле кровати в бессознательном состоянии. Скорая прибыла на место спустя два с лишним часа и нескольких десятков повторных звонков. Причины задержки назывались самые разные – от нехватки машин на линии, отсутствия проезда на занесенную снегом поселковую улицу, до пожилого возраста пациентки и необходимости спасать в первую очередь более молодых. Когда бригада все-таки добралась, в помощи нуждались уже две женщины. Сестра, переволновавшись, тоже чувствовала себя очень плохо, еле держалась из последних сил. Диагностировав обширный инсульт, молодой врач Скорой помощи и сопровождавшая его медсестра ,в один голос стали убеждать Свету отказаться от госпитализации умирающей матери в стационар. Аргументы были те же – отсутствие свободных мест в профильном отделении, трудность и опасность транспортировки, пожилой возраст и минимальные перспективы выздоровления. Света категорически возражала и настаивала на госпитализации. Видя состояние сестры, врач убедил ее в качестве помощи и поддержки, сделать два укола успокоительных препаратов. Что именно они ей вводили, так и осталось тайной. Когда сестра фактически впала в прострацию, перестала понимать происходящее и ориентироваться в ситуации, заставил ее подписать какие-то бумаги. Собрав ампулы от введенных ей и матери лекарств в карман халата, бросил беспомощных женщин одних. Сестра очнулась лишь через несколько часов. Увидев не приходящую в сознание мать и вспомнив о визите бригады Скорой, после нескольких безуспешных попыток набора номера непослушными пальцами, все-таки смогла дозвониться мне.
Первое, что приходило в голову, было решение немедленно выезжать в Донбасс. Но поостыв, я понял, что приеду туда ночью и вряд ли до утра смогу сделать что-нибудь полезное. Я знал, что при обширных инсультах исход болезни решают первые 3-4 часа. Это время уже было упущено. Теперь вопрос стоял не о лечении и выздоровлении, а о жизни и смерти. Я решил пойти другим путем. Уже несколько лет находясь на пенсии, я возглавлял областное отделение Международной Ассоциации ветеранов УБОП. Одной из целей создания этой общественной организации, главным положением ее Устава, была организация взаимопомощи и поддержки бывших сотрудников службы в тяжелых жизненных ситуациях. Обзвонив своих коллег, руководителей отделения «Центр-Донбасс», я ввел их в курс дела и попросил срочной помощи. И Калашников, и его заместитель Петров, оценив безвыходную ситуацию, пообещали задействовать все имеющиеся рычаги влияния и возможности бывших руководителей местного УБОПа. Через несколько минут они уже предлагали мне транспортировку матери вертолетом МЧС, но я настаивал на более быстром и реальном варианте использования Скорой помощи. Около часа было потрачено на установление личности и телефонной связи с бригадой Скорой помощи, выезжавшей на место. Наглый и бессердечный врач заявлял, что имеет на руках письменный отказ родственников от госпитализации умирающей больной в стационар и утром, по концу смены предоставит его руководству подстанции СМП. Еще час ушел на переговоры бывших УБОПовцев с руководителями Облздрава, горздрава и прочими медицинскими чиновниками. Все упиралось не только в серьезные организационные проблемы, отсутствие места в стационаре, но и в необходимость признания преступной халатности врача Скорой. Телефонные переговоры заняли несколько часов. Сначала наглый молодой врач, ссылаясь на постоянную занятость на срочных вызовах, высокомерно отказывался разговаривать со мной вообще. Даже понимая, что я, как бывший его коллега, в состоянии оценить неправильность его действий с позиций лечебного регламента, медицинской деонтологии и просто общечеловеческой морали, он упрямо стоял на своем. Кто конкретно – его руководство или мои друзья – правоохранители, дали понять ему, что ситуация из моральной переходит в правовую, мне было не важно, но ближе к ночи я почувствовал резкую перемену его настроения. Я понял, что он боится обещанного и ожидаемого всеми вмешательства прокуратуры. Во время очередного звонка, когда он начал с самоуверенной наивностью убеждать, что мы не сможем доказать его преступную халатность, уже я прервал его разглагольствования грубым предостережением. Я просто объяснил ему, что после неформального общения со мной, как частным лицом и сыном оставленной на верную смерть тяжелой больной, он сам побежит писать явку с повинной. Уже под утро, когда я был на полпути в Донбасс, он перезвонил сам и сообщил, что эта же бригада отвезла мать в стационар. Под конец разговора, довольно искренне признал свою вину и попросил ограничиться наказанием только по медицинской линии.
Заведующая отделением Рудничной больницы, уже зная о вмешательстве и убедительных просьбах «уважаемых людей сверху», очень удивилась, когда я начал с ней разговор не с милицейских, а медицинских позиций. После уточнения диагноза и плана лечения, она удивилась еще больше, когда вместо угроз и предупреждений, я вручил ей крупную сумму денег на покупку хороших лекарств, премиальные сестрам и нянечкам для обеспечения должного ухода. А когда я, попросив белый халат и чепчик, предупредил ее, что некоторое время буду в палате ухаживать за матерью лично, и вовсе растерялась, запутавшись в моем профессиональном и социальном статусе.
Обстановка в палате во многом напоминала нейрохирургию – большинство больных находились в бессознательном состоянии, возле каждой кровати дежурили усталые родственники. Правда, пациентки были, в основном, пожилого и преклонного возраста. Ухаживающие дочки и внучки, сначала в штыки встретили новость, что за поступившей рано утром тяжелой больной, будет ухаживать 45-летний сын. Присутствие в палате единственного мужчины смущало и стесняло женский коллектив. Но когда они убедились, что я управляюсь не хуже вечно недовольных и раздраженных, отсутствующих в необходимый момент, нянечек, стали наперебой обращаться за помощью. Из разговоров с ними, я лишний раз убедился, что тяжесть состояния большинства больных была обусловлена не обширностью очага поражения, а запоздалостью госпитализации. За время моего непродолжительного нахождения в палате, две пожилых женщины, не приходя в сознание, тихо отправились в мир иной.
На вторые сутки мать пришла в сознание, даже несколько раз односложно ответила на мои вопросы. По ее глазам я понял, что она узнает меня, осознает свое состояние и ориентируется в происходящем. Мне даже показалось, что на ее лице отразилось какое-то удовлетворение. Я грустно подумал, что наконец-то сбылась ее давняя мечта – сын рядом, в белом халате, лечит и лично ухаживает за ней. У меня появилась слабая надежда на благоприятный прогноз и устойчивую положительную динамику. Перед моим отъездом, мы с младшей сестрой Светой, распределили предстоящие обязанности. Основная тяжесть ухода и присмотра ложилась на нее и племянницу Альбину. Я брал на себя финансовую и организационную стороны.
После непродолжительного улучшения, состояние матери медленно, но неуклонно ухудшалось. Половина ее тела оказалась обездвижена параличом, самостоятельно вставать с кровати и передвигаться, она не могла. Через некоторое время, уже находясь дома, она перестала отвечать на вопросы, став полностью неконтактной в общении. Мы не сдавались, предпринимая все новые и новые попытки поставить ее на ноги, восстановить ее здоровье хотя бы до уровня способности самостоятельного питания и ухода за собой. Для работающей сестры и учащейся племянницы и без того тяжелая жизнь начала превращаться в настоящий кошмар. Особенно, когда из комнаты матери, ночи напролет, раздавались громкие, жалобные стоны. Меня тоже угнетало чувство беспомощности и бесполезности наших усилий. Пожилые соседки открыто ругали нас с сестрой: «Перестаньте мучить мать бесполезным и ненужным лечением! Дайте ей спокойно умереть!» Я прорабатывал вариант, связанный с перевозкой ее к себе. Но моя семья, по объективным и субъективным причинам, была менее готова к таким испытаниям, чем Света с Альбиной, а врачи категорически запрещали транспортировку на столь далекое расстояние. Оставалось только терпеть и ждать, надеясь на чудо. Мои челночные поездки продолжались.
Конкретные мысли и воспоминания о матери, как обычно, трансформировались в абстрактные размышления о здоровье людей и плачевном состоянии медицины. За последние годы государство, общество и уровень большинства человеческих отношений деградировали настолько, что начали давать сбои самые надежные и устойчивые механизмы защиты и выживания. Даже если ты при деньгах, власти и должности, твои шансы дожить до глубокой старости – такие же, как и у большинства обычных людей. Можно купить дорогие лекарства, комфорт и уход в закрытом элитарном медучреждении. Но трудно застраховаться, или откупиться от непрофессионализма, ошибок, халатности и открытого саботажа медперсонала в большинстве обычных больниц. Бедность и коммерциализация медицины на глазах выхолащивали ее благородную и гуманную суть. Ко мне в последнее время все чаще и чаще, как к юристу и кризисному менеджеру, обращались за помощью не только пациенты и врачи, но и представители многих других служб и направлений многогранного процесса народного здравоохранения. У районного гинеколога Неллы Марчук возникли серьезные проблемы с КРУ и милицией по поводу оформления декретных пособий беременным женщинам. Лариса, жена моего соседа и бывшего сослуживца Василия Васильевича Мозгина, попросила вмешаться в ситуацию подмены дорогостоящего препарата при лечении мужа после инфаркта легкого. Чтобы купить очередной флакон для спасения товарища, десятки далеко не богатых милицейских пенсионеров скидывались в складчину. Врач, с ловкостью иллюзиониста, почти на глазах у родственников больного, подменяя в шприце дорогостоящее лекарство на дешевый аналог или физраствор, отправлял невскрытый флакон назад в коммерческий аптечный киоск при больнице. Так, один и тот же, дорогой флакон продавался по несколько раз. Самое гнетущее впечатление у меня осталось после недавнего посещения областной онкологии, где хирургом работал мой крестный сын Вова Ященко. Наши общие друзья удивлялись, когда я называл взрослого мужчину, по возрасту старше меня на 4 года, своим сынком. Я действительно крестил его, взрослого, несколько лет назад в церкви. Мы знали друг друга еще с институтской скамьи, изредка встречались в городе. Я тоже был удивлен, когда он обратился ко мне с такой неожиданной просьбой. В этот момент его преследовала череда жизненных неудач, кто-то из близких посоветовал ему пройти обряд крещения. Я согласился. Тем более, что в качестве крестной мамы он обещал познакомить меня с прекрасной женщиной. Когда он позвонил и попросил приехать в онкодиспансер, я догадался, что проблемы не прекратились и после крещения. Он и раньше рассказывал мне о тяжелой ситуации в онкологии. После Чернобыльской аварии количество онкобольных стремительно возрастало. По указанию сверху шла мощная кампания по фальсификации причин смертности. В историях болезни и статистических отчетах, врачей заставляли показывать любые причины смерти, только не от злокачественных новообразований и радиационной болезни. Сама статистика интересовала практикующих врачей мало. Но вскоре игра с отчетностью потянула за собой в пропасть всю систему организации лечебного процесса в областном онкодиспансере и профильных отделениях на местах. Начавшееся несколько лет назад негласное разделение больных по их материальному статусу и платежеспособности, привело к разделению и противостоянию в некогда дружном и сплоченном коллективе. Главврач и группа приближенных к нему специалистов получали на лечение только обеспеченных, платежеспособных больных с перспективными для лечения стадиями онкопроцесса. Тяжелых, бесперспективных, а главное, бедных и неплатежеспособных – распределяли другим. Мой крестник оказался во второй группе. Хороший специалист, опытный хирург во втором поколении, по внутрибольничным показателям эффективности лечения в негласном рейтинге занимал последние места, уступая молодым и неопытным, но лояльным к главврачу, коллегам из первой группы. Пробыв два часа в отделении, я стал свидетелем нескольких отказов онкобольных от дальнейшего стационарного лечения. Узнав истинный диагноз, предстоящие расходы на лечение, сопоставив их с перспективой выздоровления и материальными возможностями родственников, многие принимали трудное решение. Мирясь с неизбежностью и неотвратимостью собственной смерти, они не хотели загонять в долговую яму родных и близких. Бесплатная по Конституции медицина, особенно в данной ситуации, обходилась очень дорого. Платить приходилось всем и за все. Отказывались от стационара даже потенциально перспективные больные с ранними стадиями заболевания. Некоторые из них, испытав судьбу и потратив остатки денег и времени на народных целителей, магов и экстрасенсов, через определенное время возвращались в критическом состоянии, замыкая безжалостный порочный круг. Вова с единомышленниками пытались его разорвать и изменить систему распределения больных. Руководство ответило новой волной персональных проверок, придирок и ужесточением контроля за «оппозиционерами». Правдами и неправдами их стали выдавливать из коллектива. Пришлось привлекать возможности депутатского корпуса для оказания ответного давления на главврача. Его заместителя по лечебной работе, Якайтиса Олега, мне пришлось, образно говоря, перевербовывать лично. Добившись его лояльности к протестующим подчиненным, удалось несколько выровнять позиции обеих групп в этой неконкурентной борьбе.
