скачать книгу бесплатно
где ты тянешь руки и бьешь себя по рукам.
В одну ты втянулся, как нитка в веретено.
С другой ты, как звенья цепи, насовсем разъят.
Пока ты гадаешь, какая могла быть мной,
и та, и другая всегда – неизбежно я.
Черное сердце
Мое черное сердце с извечной изнанкой солнечной
манит силой любви, обжигает холодной полночью.
Что мне мрак, если в нем и светлое есть, и темное?
Надо только разматывать, видеть, искать укромное.
Надо только, фонарь оставив, идти сквозь марево,
наступать осторожно, доверчиво разговаривать.
И открыто любить больное за едкой горечью.
Всё осветит мне черное сердце с изнанкой солнечной.
Я давно так живу, мне не стоит усилий ощупью
находить то, что спрятано, но показать мне хочешь ты.
Я давно уже знаю, как грубое просит нежности,
как отмечен судьбой тот, кто, нежность вскрывая, режется.
Ничего в этом мраке не страшно и не разрушено —
свет умеет его объяснять и обезоруживать.
И с тех пор ты идешь ко мне, лунный, наполнен полночью.
За моим черным сердцем с извечной изнанкой солнечной.
Море космоса
А глаза её – два кита, рот – шкатулка нот,
то ли музыка, то ли море внутри звенит.
Осень сузит зрачки так, как будто ей всё равно,
жизнь замкнется в себе, будет слушать её в тени.
Море космоса, космос моря, откройте шлюз,
этот город – почти корабль и телепорт.
Надышаться бы этим «я счастлив, но я боюсь»,
как душа просочившимся, вышедшим в ночь из пор.
Два кита, два хвоста, две мелодии в тишине.
Жизнь стоит у подмостков и смотрит в сердца волнам.
Осень делает вид, что ей всё равно, только – нет,
только музыка сердце сжигает ей докрасна.
Город, словно корабль, дает свой последний крен,
бьют хвостами киты, растворяются в синеве.
Море космоса, космос музыки в ноябре.
Телепорт, из которого падают души вверх.
У каждой пристани
У каждой пристани словно по рукаву – в них дышат ожившие, тени к ветрам плывут. И дети хохочут, и стайкой несутся к маме.
И в этом вселенском, вмещающем всех кармане весна окунается золотом в синеву. У писем воздушно-капельные пути: глотаешь по фразе, стремишься не пропустить. И если размыты буквы – попало море. Мы живы, мы руки раскинули на просторе: шуты, моряки, открыватели новых птиц.
Толкай меня в спину, рискуй со мной, балагурь – в кармане Вселенной нам хватит и слов, и бурь. И нежности хватит, и паруса, и объятий.
И смелости – главное, смелости – тоже хватит
прижаться к соленой влаге любимых губ.
Почти записка
Кто я тебе после долгого размышления?
Кто тебе я – после длительного отсутствия?
Осенью правда похожа на преступление: | кажется будто теперь об нее убьются.
Холодно, горячо, далеко ли, близко ли – | пустые попытки во всём разглядеть пророчества
Я бы могла оставить тебе записку и в ней рассказать о том…
но уже не хочется.
Причальные души
Что мы вспомним, когда будет нужно себя наполнить? По каким адресам разошлем пару длинных писем? Где-то там, далеко, на гранит набегают волны, где-то здесь ты от города полностью независим. Мы – вода, наши души причальные укачало, унесло к берегам, где казалось, что принимали. Но теперь, когда всё уже можно начать сначала, мы сумели понять, что простых притяжений мало. Наши души причальные слишком сухи от счастья, слишком сильно бумага впитала в себя чернила.
И теперь недостаточно где-нибудь повстречаться.
Нужно, чтобы нас большее что-то объединило.
После боли
Иногда в боли больше света, чем во Вселенной.
Если спросят, то я люблю свою боль за это.
Столько жизней сидеть и думать, обняв колени,
постигать мироздание сквозь череду ответов.
Быть источником, окончанием нервным, точкой
болевой на карте галактики, жить без кожи.
Иногда, на боли сердце сосредоточив,
понимаешь, что воскреснешь и снова сможешь.
Столько жизней – стиснув зубы, ища ответы,
поражённый, обездвиженный, не готовый.
Если спросят, то я люблю свою боль за это.
За рождение после боли моих сверхновых.
Затихать
У января привычка затихать. Настенные часы молчат весь день, и нет ни слов, ни мыслей, ни людей – ни в памяти, ни в жизни, ни в стихах. Так начинает новая глава писать себя с большого ничего, чтобы вернуть сначала Рождество, а после – дать нам вновь существовать. И первый лист пока остался бел, и буквы не касаются страниц. Воскреснут все, кто остается с ним: январь – дорога от себя к себе.
Вот год заходит в новую петлю,
так тихо, что немного страшно жить.
До Рождества листов не ворошить —
искать себя и заново сложить.
Я мало что настолько же люблю.
Ностальгический
Всё какие-то глупости, нежности неуклюжие,
всё навязчивый сплин, осенний и ностальгический.
Что еще у нас обнаружить, обезоруживать,
что еще нам осталось опять пережить стоически?
В этой старой романтике молча любить по-прежнему
что-то есть от щемящего, детского, просветленного.
Что нам ждать друг от друга, что снова начать отслеживать,
если это останется прежней простой влюбленностью?
В твоём северном сердце тоска превратилась в вежливость.
Невозможность меня не помнить – в игру с привычками.
Эта ласковая неуклюжесть, неловкость нежности.
Неотвязчивый сплин, осенний и ностальгический.
Стеклянный зверинец
Я попробую. Не разбегаться и не касаться.
Не сбивать, самой не сбиться, не отразиться.
Обожание – это не тронуть тебя и пальцем, | не разбить стеклянного собранного зверинца.
У кого не хватило воли не сдаться ритму. | тот не стоит в музыке и моего мизинца.
Не касаться тебя стал о правильным алгоритмом – | он помог тебе остыть и остановиться.
Я останусь хрустальной, отточенной подетально. | на сечении остром самости и соматик.
У меня такие нервы, что крепче стали – | никаких твоих на такую игру не хватит.
Я так бережно за стеклянным слежу зверинцем, | потому что чертовски опасно со мной сближаться.
Обожание – это не тронуть тебя и пальцем.
Разобьёшься.
