Солнцестояние, или Мало-Александрийская история

Полученный здесь толчок повёл его дальше и дальше. А круг знакомств ширился и ширился. Он встречался с философами и поэтами, физиками и астрономами. Читал много литературы, да так, что научился мгновенно считывать текст целыми абзацами. И не пропускал ни одного часа занятий в своём Училище. При всём при том, неизвестно, что за сила однажды вынудила его оставить учёбу. Либо собственная прихоть из-за авантюрного склада ума, либо отчислили его по причине принадлежности к раскольникам, а вероятно, по худому навету. Или вовсе произвелась банальная неуспеваемость из-за чрезмерного увлечения сразу многими занятиями помимо специальности. Кто знает, может быть, он по своему разумению решил, будто уже успел обучиться всему тому, что было надобно его многоёмкой душеньке? Трудно понять. Можно обозначить это всё одним словом: тайна. А всякая тайна тем хороша, что не раскрыта.

Вернулся из Москвы, ничего не объяснив. Да никто и не спрашивал. Вернулся да вернулся. Его воля. Несколько раз ездил в Баку на какой-нибудь попутной телеге, отправляющейся до Ярморочной площади. Высаживался на Мариинской. Осенью. Зимой. Весной. Ни с кем там не встречался. Гулял по любимым с детства улицам. Конечно же, сначала по родной Мариинской. Он следовал мимо гимназии, сопровождая себя лёгкими, но прерывистыми вздохами. А вместе с набиранием порций воздуха в него будто проникали воспоминания какого-нибудь случая в её стенах: пустякового, смешного, знакового. Доходил до угла Молоканской. Сворачивал в примкнувший к ней одноимённый садик. Посиживал на узорчатой скамейке, возле небольшого водоёма с фонтанчиком. С улыбкой наблюдал за суетливыми воробьями, скапливающимися в кучки да разлетающимися в разные стороны. Оттуда двигался до моря, усаживался на камешек и глядел на вялый прибой. Долго. Возвращался на многолюдную Торговую с двумя параллельными Пассажами. Непременно заглядывал в левый, сплошь занятый книжными лавочками. Останавливался у каждого развала, изыскивая новинки, и обязательно покупал одну-две книжки. Оттуда выходил на Кривую, где в створе одноимённого узкого переулка виднелась недавно посаженная раскидистая пальма в новом сквере, называемом «Парапет». То ли потому он так назывался, что его обрамляло низкое плоское ограждение, то ли это слово созвучно чему-то армянскому. Например, в Баку похожим армянским словом «карапет» называли низкорослых людей. А тут ещё с одной стороны «Парапета» возвышалась армянская церковь святого Григория Просветителя. Кто знает? В пока ещё полупустынный сквер не заходил. Наверное, из-за шумной конки, обходящей его со всех сторон. Далее поднимался по улице Врангельской до Соборной площади с храмом Александра Невского, где неощутимо присутствовало тепло мастеровитых рук отца. Огибал величественное здание против часовой стрелки, будто совершая личный крестный ход. Впрочем, один раз он приезжал туда как раз на Пасху. По окончании Крестного хода, люд стал христосоваться на Соборной площади. Туда обычно приходят и бакинские мусульмане. Им нравится собор. Они называют его «Кизил-килисе», что в переводе с азербайджанского, «Золотой храм». К тому же они знают все христианские праздники. От Рождества до Николы Зимнего. Но особенно им по душе Пасха. Потому что можно свободно целоваться с незнакомыми девушками. Подходят к ним с возгласом «Христос воскрес»! И с восторгом целуются. Троекратно. И озаряются счастьем. Прекрасна эта пасхальная ночь в городе Баку! От Собора путь его вёл к старинной Крепости, где он блуждал по густой паутине узких улочек, порой забывая, где куда сворачивал, и едва выпутывался. Каждый раз ему в этом помогал случайный выход к стильному комплексу дворца Ширван-шахов, где причудливо переплетаются арочные галереи, порталы, изящные купола мечетей и бань, стройный минарет. Здесь он с не меньшим усердием изучал композиционные хитросплетения архитектурных пропорций восточного искусства. В целом и в деталях. А когда, иной раз, он с Мариинской завёртывал в другую сторону по Торговой улице, то оказывался на Морской, а следом на Телефонной. Там, среди одноэтажных домов гордо возвышалась новая немецкая кирха. Многие здания на его любимых улицах были тоже совсем новыми, по большей части в стиле модерн или неоготики. Они обильно строились во времена его детства, и Тимофей помнил, как с любопытством следил за ходом строительства, внимательно вчитываясь в их стилистику, что-то особо отмечал, закладывая в глубины памяти. На Телефонной, почти полностью занятой рельсами, он садился в конку и доезжал до Ярморочной площади, откуда была возможность вернуться в Кизилчай на попутной телеге.

Однажды, во время очередной прогулки по исхоженным улицам, он случайно увидел ту девочку, повзрослевшую дочку его опекуна, знатного вельможи. На Телефонной, возле немецкой кирхи. Оттуда слышались звуки органа, а вместе с ними исходил немецкий дух, столь же неощутимый, как тепло рук отца от храма Александра Невского. Она приостановилась, повернула голову в сторону кирхи, обратив к Тимофею свой привычный ему профиль. Тот же пряменький нос, плотно сжатые тонкие губы, высокий лоб, каштановые волосы в завитушках, оттопыренное ухо. Глядела вверх на шпиль, прислушивалась к едва слышимой хоральной прелюдии Баха. И ни одной шумной конки не появлялось ни с одной, ни с другой стороны. Тимофей тоже застыл на месте. То ли от неожиданности, остро кольнувшей в сердце, то ли от музыки вечности, отменяющей всякий временной ход. Но не окликнул её. Когда она двинулась дальше, он прошёл за ней, побаиваясь, не оглянется ли. Потом снова остановился и проводил её взглядом до исчезновения в толпе прохожих или за поворотом на Ярмарочную площадь. Может быть, стоит догнать её, опередить и развернуться лицом к лицу? Нет. Выйдет какая-то нелепица. А нарочно зайти в почти родной ему дом на Морской он не то, чтобы не решался, мысль такая мгновенно сама ускользала.

После того случайного происшествия он перестал ездить в город светлого детства. На много лет. Более того, женился на девушке из соседнего молоканского поселения. Дело в том, что молокане заключали браки исключительно в кругу собственной конфессии.

Тогда же, отец, Василий Харитонович, как всегда, зная и отстаивая своё дело, передал ему должность предводителя артели. А сам, для всех неожиданно, покинул семью, село, Кавказ, облачился в достойного вида чистую одежду и двинулся странствовать, следуя внезапному позыву сердца. На дела поважнее. Будто сила нераспознанного вселенского разума овладела им. Повела в необходимое русло истории. Больше его никто никогда в Кизилчае не видел.

А Василий Иванович Ветров продолжал своё дело мельника. Сама мельница находилась на крутом изгибе речки, укрываясь от села высоким скалистым утёсом, что создавало притягательное воздействие для сельчан. Там, под сенью диких грушевых деревьев всегда бывало уютно и вдохновенно. Причём, сельчане приходили туда, не только посидеть в созерцании, но и послушать исторические рассказы Василия Ивановича, что он с удовольствием сотворял.

– Раньше, как вы сами знаете, отцы наши жили в Чембаре, это в Пензенской губернии. Городок назывался по имени реки, подобно поселению здешнему, нашему. Тоже нерусское название, доставшееся нам, как говорят, от волжских булгар. Но никого это не смущало. Хоть прибыли туда их предки из Суздальщины. Видите, сместились на юг по неизвестной нам причине. А вот отцы наши, из Чембара ещё южнее оказались. Тут. Наверно, таким направлением наш путь уготован безразличной судьбой. Это факт. Потомки, наверное, подадутся дальше на юг. Интересно, куда?

Рассказчик глянул на сидящих поодаль молодых людей. На сына Павла и на дружка-сродника его Дядьку-Тимофея. Хмыкнул загадочно и продолжил.

– Но я не о том хотел рассказать. Рядышком, в верстах пятнадцати ещё были Тарханы. Село поменьше Чембара, но зато в нём усадьба красивая. С живописными прудами, ухоженным парком. Дед мой, Силантий Никитич, царство ему небесное, частенько туда наезжал по молодости. Приспичило ему влюбиться в Машу Арсеньеву, дочку помещицы Елизаветы Алексеевны, хозяйки усадьбы. Ох, угораздило его! Крепость его любви была непреодолимой. Выходил к ней навстречу в парке по Липовой аллее, оба останавливались, и он вглядывался в её глаза проникновенной красоты, словно вбирая их в себя, в свои глаза. Оставлял на них будто печать, что ли. Недолго. Молча. И быстро уходил. Но порой их встречи оказывались более длительными. Может быть, даже беседовали они. Только вот взгляд глаза в глаза всегда случался с особенным усердием. Будто действительно печать какая снималась с глаз Маши и оставляла свой несмываемый след на глазах Силантия. Елизавета Алексеевна, женщина дюже властная, узнавая, что он поджидает дочь на Липовой аллее, посылала туда кучера, чтоб прогнать его. «Плетью, плетью гони»! Но Силантия это не пугало. Он вообще был человеком бесстрашным с тех пор, как влюбился. Маша, Мария Михайловна, её образ для него был подобен хоругви, с которой витязи идут в бой ради защиты всего самого сокровенного. Та была девушкой очень доброй, и всякий раз корила свою мать за столь жестокое обращение с парнишкой из Чембара. «Ты ведь даже со своими крепостными так не поступаешь, а он человек вольный». Елизавета Алексеевна посмеивалась. «Он, может быть, и вольный, но ты моя, моя дочь». Снова и снова она звала кучера. «Плетью его, плетью»! Потом появился какой-то Юрка. Так называл его дед. Того кучер кнутом не гнал, но мать Маши и его не возлюбила. Дед мой, Силантий будто похихикивал над Юркой, ну не в лицо, потому что не встречался с ним никогда, а так, чтоб себя успокоить. Но его явно несбыточные надежды на союз с любимой девушкой окончательно рухнули, когда Маша вдруг вышла замуж за этого нелюбимца её матери. Но то были именно надежды, которые, как говорят, умирают последними. Возможно, действительно умирают. И поистине уходят последними из всего того, чего касаются желания. Однако только не любовь. Она-то не гибнет вообще никогда. Она выше всякого желания. Её крепость у Силантия лишь набирала ещё большую силу, отбрасывала прочь любое посягательство. И Машины глаза. Их ясные черты навсегда поселились в его глазах. Там они слились воедино.

Василий Иванович то ли нарочно не называл фамилии того заезжего человека, то ли говорил загадкой. Догадаетесь, мол, сами, если грамотные да просвещённые. В очах его легонько играла искра хитрецы.

– А когда у них родился сын Миша, похожий на свою мать, дед и сам женился. Так ему посоветовали умные люди. Женись, мол, и всё пройдёт, уляжется. Детишки свои выведут тебя к новой жизни вместе с новой любовью. Ждать пришлось недолго. Из Тамбова привезли ему невесту. Хорошую, добрую, покладистую. Так в нашу родню влились новые родственники. Они же оказались и новыми христианами, только что принявшими молоканскую веру. В Тамбове она возникла. Модное в ту пору течение. Потихоньку тамбовчане увлекли весь Чембар своим привлекательным и соблазнительным вероисповеданием.

Ветров немного помолчал и снова глянул на сына Павла и племянника дядьку-Тимофея, почесал затылок.

– А вот прабабки ваши, обе, они остались при церкви, – продолжил он. – Певчими они там были, таковыми остались. Не поддались на уж больно убедительные речи умных заезжих проповедников. Правда, местный поп, хоть тоже не дурак и не менее просвещённый, чем новые христиане, слабовато им противился. Не выдержал, так сказать, конкуренции по силе убеждения. Его паства уменьшилась до двух певчих да ещё нескольких постоянных прихожан, а последователи молокан множились как на дрожжах.

Василий Иванович поднял брови.

– Кстати, твоё умение складно петь да на инструментах играть, племянничек мой, наверняка от прабабки досталось, – сказал он уверенным тоном и ещё немного помолчал.

– Ох, да, да, да! – Голос его понизился. – Но остальное наше племя стало приверженцем нового понимания христианства. Угораздило нас. За то потом и поплатились по-полной. Эх. Да, бессердечно поплатились. Выслали нас куда подальше. То есть, как видите, сюда. В чужие края. Отлучили от родины. Хе-хе. Вот что, друзья мои, в конце концов, делает нереализованная любовь! Наикрепчайшая и непреодолимая. Но безнадёжная. Вот её дальнейшие последствия. Хоть и, как говорится, косвенные. Правда, сам я одно понимаю: ничего косвенного вообще не бывает. Всё – в единой связке… Ну, детишки у тамбовчанки действительно появились. Вышел на свет Божий мой отец, Иван Силантич. Ванечка. Были и другие, но померли, царство им небесное. А когда Ваня чуть-чуть подрос, Елизавета Алексеевна, помня деда моего, повелела как-то раз тому же кучеру, который с хлыстом, привезти их обоих в Тарханы. Без посредства орудия понуждения. Ласково привезти. Задумала она погулять вместе с ним и детьми в парке. И походить по уж очень знакомой Силантию Липовой аллее. Маша-то, к тому времени умерла. Вот оно как. Возможно, приглашение тогдашнее чем-то могло успокоить её тягостное и не рубцующееся горе. Добрые дела всегда помогают осадить отчаяние. Подумала, пусть мальчишки подружатся меж собой, коли не вышло ничего у их родителей. Тогда и познакомились два малыша. Ваня и Миша. Такие дела. Встречались они редко, но с большой охотой проводили время этих встреч. Сначала вместе со взрослыми, затем самостоятельно. И здесь, на Кавказе оказались в один и тот же год. По решению императора Николая Первого. Жёсткий был царь. Он ведь декабристов даже повесил. Да. Правда, Мишу сослали на Северный Кавказ, а батюшку моего на Южный, то есть, сюда. Отец говорил, будто видел Мишу в Пятигорске. Издалека. В последний раз. Убили Мишу там. Так жёсткость царя отозвалась жутким эхом. Тоже косвенно ли? Нетушки. Всё – в единой связке… Не оставил Миша никого из наследников. Только бабушку свою, Елизавету Алексеевну, совсем одинокую. А Ваня? Да вот он я, перед вами. Василий Иванович. И дочку свою, первое дитя назвал в честь незабвенной возлюбленной деда моего – Марией…

Ветров-Старший возвысил голос, обратил его к своему племяннику Дядьке-Тимофею Лавренову, оживлённо шепчущегося с Павлом:

– А знаешь, Тимка, годков у Миши тогда было всего столько же, сколько тебе теперь!

Между тем, после недолгого совещания у Императора, Ульянову дали возможность стажироваться в обоих министерствах столько, сколько необходимо для окончательного решения. Так, в полдень зимнего солнцестояния он, уже будучи потомственным дворянином, был представлен Совмину в качестве нового министра в Мариинском дворце, когда Людвиг Мис проходил мимо, гадая личную впечатляющую думу.

Много кому на Земле приходили мысли о предстоящих крупных и скромных делах на созидательном поприще. Выстраивались планы самых привлекательных событийных цепочек. Но история выказала выверт.

Началась Мировая война. Воспринимается это словосочетание немного диковинно, поскольку совмещает мир и войну в нечто целое. Ныне оно странновато, поскольку написание слова мир – воспринимается двояко. Означает оно обитание, а также имеет значение покоя, то есть, не войны. Раньше, в прежней орфографии эти слова писались неодинаково. Первое, – «мiръ», второе, – «миръ». Так что началась именно «Мiровая» война. Мир людей вскипел до ярости. Тогда же мобилизация застигла молокан врасплох. Дело в том, что они свято чтили заповедь «не убий», не участвуя не только в побоищах и битвах, но даже в драках и потасовках. Государство, отправляя их в ссылку на Кавказ ещё в первой половине девятнадцатого века, долгое время потворствовало тому, позволяло не служить в армии. Однако срок привилегий давно истёк, и они оказались как все. Заезжий властный чиновник не замедлил прибыть, составил список всех мужчин-сельчан приемлемого возраста, повелевая им явиться назавтра в призывной пункт города Шемахи. Те покорно подчинились. В том числе Павел Ветров и Дядька-Тимофей. Выстроились в очередь к столу регистрации. Дядька-Тимофей заметил там и своего тестя из соседнего села. Он уже отметился, отошёл к сторонке, шумно вздохнув. Вдруг в помещение спешно примчались встревоженные кизилчайские женщины и наперебой стали тянуть Дядьку-Тимофея за рукава, заодно убедительно умолять военкома о временной его отлучке. Начались, мол, внезапные роды его жены, пусть, мол, увидит своё дитя напоследок, а там уж и воевать будет охотнее. Тесть его тоже вступился издалека, но молча. Лишь моргал и кивал головой. Военком глянул на внезапного будущего отца и согласительно кивнул головой наподобие тестя, но ни разу не моргнул. И не удосужился сверить его со списком, составленным властным чиновником. А когда, после благополучного выхода дочки на свет Божий, вдохновлённый молодой отец послушно вернулся в Шемаху, призывной пункт уже пустовал. Все уехали вместе с начальником пункта. Лишь одна женщина сидела за столом, перебирая бумаги. «Что мне делать»? – спросил призывник у неё. «А ты кто будешь»? Тот назвался. Она внимательно и с помощью пальчика перечитала имена в копии списка. «Да тут тебя нет». Дядька-Тимофей проделал то же самое и убедился в отсутствии собственного имени в списке иных призывников.

Потом, у себя дома, оставаясь без товарищей-артельщиков, ушедших на войну, ждал он, ждал, когда за ним всё-таки заедет военное начальство. Ан тщетно И, наконец, почувствовав себя всеми брошенным, подвязался помощником к мельнику пожилых лет, Василию Ивановичу Ветрову, продолжая соблюдать уже будто навязанную святую заповедь.

А у Павла Васильевича, неведомо воюющего с немцами, тоже вышел ещё ребёночек. Снова мальчик. Назвали Ваней, в честь прадеда. Новый дом ставить новому племяннику мастер пока не задумывал. Ему не давала покоя мысль о том, что он будто бы угодил в невольное дезертирство.

Впрочем, представитель противоположного войска, немец Людвиг Мис, добавивший к себе фамилию матери по голландскому обычаю «ван дер Роэ», в некотором роде коллега Дядьки-Тимофея, и ровесник, хотя вовсе не молоканин, от боевых действий тоже счастливым манером уклонился. Несмотря на то, что был рядовым солдатом на Румынском фронте. А данное обстоятельство по всем правилам классической драматургии означало бы непременную встречу в штыки с Дядькой-Тимофеем, если б не сталась чудная оказия с забывчивостью военных чиновников. Но таковая стычка, волею судеб или провидения – отодвинулась на полвека. Совсем по иному поводу и в иносказательном смысле.

В свою очередь, Владимир Ульянов тоже поначалу не приветствовал возникшее положение дел в великом противостоянии великих держав. У него только-только наладились финансовые и промышленные связи с германскими магнатами, сулящие экономические успехи в отечестве. И вот тебе на, следует всё переиначивать уже внутри страны, более того, переводить экономику на военные рельсы. Но, крепко подумав, он вдруг вспомнил вынужденную будто революционную деятельность, наведённую как бы на государственное переустройство, вспомнил собственную, народившуюся в этой связи теорию, навеянную идеями Маркса. Ба! Ведь выпал пренепременный архисчастливый случай! Да. Прикрываясь военной ситуацией, можно сильно подоить ненавистную буржуазию. Оправданно подоить. Помещиков тоже. Конечно. Фабрики – рабочим, землю – крестьянам! Так-так-так-так. Церковь заодно принудим делиться. Ведь Пётр Великий когда-то велел переплавлять колокола в пушки! Ум вскипел. Уединившись в кабинете, упруго сунув большой палец левой руки под жилетку, Владимир Ильич долго сновал туда-сюда вдоль алого половика. Проделалась титаническая мыслительная работа. «Ну-ка, ну-ка, голубчики мои». В итоге он придумал новую промышленно-финансовую систему, дающую максимальный эффект в условиях войны. Вызвал «голубчиков»: знатных промышленников, помещиков, священников. На этом известном совещании, где подолгу, несколько сток не переставали выдаваться немалые стычки и разногласия, в конце концов, удался великий компромисс между всеми членами собрания во имя победы в войне. Среди множества налаженных хитросплетений во всяческих взаимоотношениях различных интересов всех задействованных сторон – почти молниеносно создалось несколько наиболее выделяющихся новшеств. Это особые акционерные общества (ОАО), где каждый рабочий наряду с владельцем предприятия получил свою долю акций, став коллективным собственником. «Фабрики – рабочим»! Батраки и безземельные крестьяне получили свои доли на помещичьих землях, создавая земельные ОАО. «Землю – крестьянам»! Возник небывалый энтузиазм у трудящихся масс. Предприниматели отточили самые простые схемы инвестиций и взаимопоставок продукции, не думая о собственной прибыли. Банкиры, преодолев собственную алчность, ввели облегчённое, хоть и рискованное кредитование. Священники добровольно пожертвовали ценной церковной утварью ради производства оружия, а сами двинулись на фронты, словом Божьим вдохновлять солдат на подвиги. Видя такие дела, настоящие самые идейные и самые активные революционеры почти все как один записывались на образованные большевиками диверсионные курсы, а затем отправлялись в решительный бой, создавая безжалостный террор среди противника в его тылу. Сложилась своеобразная партизанская война, когда врагу учиняли урон на всех землях, коими он владел на данный момент. Лев Троцкий, соратник Ленина в конспиративной легенде, по-настоящему мечтавший о мировой революции, тоже вдохновился немало. «Победим в войне, одолеем всю Европу, да наладим в ней истинно социалистические порядки». Он уже угадывал в особых акционерных обществах крепкую основу коллективной собственности, которую доступно видоизменить в особую собственность всей страны, дальше охватить целиком Европу, а там уж весь мир станет таковым. Особым. Император, помня совет странного человека, излечившего цесаревича, назначил Троцкого военным министром. Тот, имея могущественный талант организатора и оратора, ополчал воинов исключительно на победу во имя великого и справедливого будущего для всего человечества. Иосиф Джугашвили, ещё в 1912-м году рекомендованный Ульяновым на разведывательное поприще под псевдонимом Сталин, успешно поднялся по карьерной лестнице и беспрепятственно подошёл к должности министра иностранных дел. Он охотно принял такое предложение царя, имея давно уготованные цели к склонению властей союзников на всепобеждающие социалистические настроения.

Дядька-Тимофей, мучаясь мыслью о вынужденном как бы дезертирстве в течение всей зимы, решил покончить с этим недугом, сам отправился добровольцем на фронт. Благо, не столь далеко, а почти рядышком, на турецкий, где русские войска существенно выдвинулись в необозримые дали неприятельских земель. Участвуя в передовых войсках, он увидел пред собой величественную изумрудно-ультрамариновую гладь озера Ван с его обрамлением из седых горных вершин, и одинокую армянскую церковь, чудом оставшуюся целой почти в центре Османской империи с её исламскими ценностями. Мысленно возник бакинский «Папапет» с тамошней подобной церковью, затем выдвинулись из памяти все прогулки по любимым бакинским улицам. Отчётливо предстала единственная встреча «инкогнито» на Телефонной со своей детской подружкой. И профиль той повзрослевшей девочки из детства сам собой проступил сквозь рисунок дальних скал: прямой нос, тонкие губы, высокий лоб, волосы в завитушках, оттопыренное ухо…

Когда наступление пустилось дальше на запад, разветвляясь на два фланга, северный и южный, Дядька-Тимофей влился в южное направление. После довольно долгой осады, был взят наиболее укреплённый Искендерун, ключ к Средиземному морю. Здесь его подразделение обосновалось в качестве оккупационного, приняв роль военной полиции. Город почти немедленно получил исконное название Александрия-при-Иссе, Позже, чтобы сократить его да не спутать с тёзкой в Египте, удалили слова «при Иссе», но добавили слово «Малая». Дядьке-Тимофею эта Малая Александрия пришлась по вкусу. В нём даже ненадолго залегло не слишком познаваемое предчувствие. Слабое, мягкое, но в чём-то настойчивое. Несколько дней подряд, блуждая по его улицам и окрестностям, он ощущал далёкое-далёкое предвестие чего-то знаменательного именно здесь, но в каком-то неясном будущем. Потом, правда, оно отошло, улеглось, позабылось.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.