Камень, или Terra Pacifica

Когда Роза Давидовна делала открытие о собственном успокоении, она укладывалась обратно с зачатком уверенности в чём-то хорошем. Но потом снова вставала, предполагая, что недурственного-то мало во всём том, о чём ей думалось. Но само желание увидеть чего-нибудь славного всё-таки перевесило, наконец, предположительную реальную его недостачу, и она с твёрдой уверенностью в победе всего доброго над злым, улеглась на более долгий час. Соломон Михоэлевич при этом полулёг и, едва выждав, когда супруга его несмело, прерывисто, но спокойно засипела, тоже уверенно улёгся целиком. И тут же заснул. Совершенно беззвучно.

Розе снилось всякое о работе. Собственно работы ей, конечно, видеть не довелось. Были только сотрудники, было некое помещение. К удивлению Розы, присутствовали вообще все сотрудники одновременно, хотя для такого собрания не случилось хоть сколько-нибудь сильного повода. И вот, это помещение, эти все коллеги, в момент начала сна, и Роза ещё не осознала, начался ли у неё сон, а не продолжилась явь, всё увиденное стало стремительно уменьшаться, да с такой поспешностью, что вскоре она оказалась одна в сущем пространстве. Затем возникший новый мир принял обыкновенное для земного человека состояние, и она почувствовала себя на совершенно неузнаваемой земле, что ловко усеяна белыми камнями да успешно увенчана пирамидами на горизонте. На одном из удивительных камней она будто увидела Грузя. У неё тотчас перемешались чувства и память меж собой. Ведь все сотрудники недавно были в помещении, значит, Афанасий тоже присутствовал, а теперь вот он опять явился, но здесь, вместе с Розой в таинственном, хоть вполне обычном пространстве. Но было же, когда Грузь ещё днём исчез в глубинах карты земной природы. Именно это событие причинило Розе столько чувственных испытаний да бессонницу в придачу. Впрочем, и в настоящий час, меж белых камней и далёких пирамид полным ходом светил день. Поэтому Роза Давидовна, заимев тут восторг, близкий к экстазу, но, помня предыдущее трагическое событие, не могла определить, по какому такому поводу она ликует. То ли радость явилась из-за её удачного улетучивания в неизвестность, но не одной, а с Афанасием, то ли оттого, что Афанасий вот так вот счастливо отыскался, хоть пропал вчера бесследно.

«Афонюшка», – губы Розы шевельнулись, пропуская через себя и выдох, и торжество, но звука не произвелось.

Грузь сделал на неё будто бы круглые глаза. И крикнул, слышно крикнул, со звуком:

– Лепесток?!

Спустя кой-какое время, пока длилось изумление Грузя, доколе делались попытки Розы Давидовны свести впечатления, – от области пирамид примчалось эхо:

– Е-эс-со-о-то-охх!

Вслед за эхом оттуда прилетела подозрительная птица с огромными белыми крыльями, шевелящимися только самыми кончиками, закружила над Розой, гневно сверкая смышлёными глазами, сощуренными нижними веками. Она даже несколько раз похлопала сновидицу по щекам кончиками крыльев, шевеля ими более упруго и учащённо. В полёте она вытягивала золотистую налитую шею, чтоб клюнуть Розу в наиболее интересное место.

«Грузик», – снова беззвучно шевельнулись губы Лепестка, но пропуская уже не радость, граничащую с экстазом, а мольбу о спасении от назойливой птицы.

– Афонюшка-а-а! – Она проснулась, открыв глаза, а в них исчез всегдашний блеск.

Супруг полулежал на локте, с тревогой глядел на её рот, внезапно замерший в состоянии извлечения звука «А». Длинные веки его чуть ли не загнулись вверх

– Зоник, – он подтолкнул её другим локтем, и та пошевелилась, медленно закрывая рот и глаза.

Тело её обмякло.

– Как ты меня напугала, – продолжил супруг, с силой вбирая в себя воздух, – я подумал, что ты померла, – он упал с локтя. После громкого выдоха ещё промолвил, но шёпотом:

– Посмотри на себя в зеркало, ты же бледная, ну, всё равно, что кафель в нашей ванной.

Роза Давидовна беспомощно сползла с кровати, охая, но без звука, тяжело прошла в ванную, включила свет. Когда она взглянула на себя в маленькое круглое зеркало над умывальником, то, вправду, там вместо её отражения белел сплошной кафель. Она подвигала голову с боку на бок, вверх-вниз, но по-прежнему сияла одна белизна, более ничего. То есть зеркальце как бы превратилось в прозрачный диск, а сквозь него просвечивала облицовка ванной.

Либо прав был супруг по части невозможной бледности её щёк, либо ещё длилось невозможное обитание Розы на невероятно далёкой белой земле.

***

– Ну, Принцев, иди сюда. Он хоть и Пациевич, понимаешь, от слова «пассив», тихий, но пожрать молодец. Тут запасов на неделю для таких, вроде меня, – послышалось из дальнего угла помещения без окон, что пряталось среди иных обиталищ, где покорно спали труженики большого поселения с названием бодрого и одновременно тяжеловатого содержания – Ухта.

– Тихий, он же Великий, – с выдохом, отдалённо напоминающим усмешку, вымолвил Борис Всеволодович.

Его интонация таила ещё влекущуюся прорваться нелюбовь к кому-то из присутствующих.

– Ии, Ии (Иди, иди), – с полным ртом еды продолжал звать его Нестор Гераклович, – иессь уохо ууссово (Здесь много вкусного).

В голове и в потёмках души у Принцева тоже что-то продлилось, и с радостью Нестора не пересекалось. Странные позывы томили его, но они были пока загадочными для него, вместе с тем, казались неизмеримо важнее запасов еды.

– Васвушша-цц, Вассивеиш (Послушай, Пациевич), – Нестор освобождал рот форсированными глотательными движениями, одновременно царапая ухо со вдетой в него серебряной серьгой, – цц, а ты можешь оттуда чего-нибудь достать? Ну, проникнуть куда-нибудь, в такое очень даже чудненькое пространство, на твоём, как ты его иногда называешь, прницателезаторе, а заодно прихватить там тоже чего-нибудь чудненького, а?

– Не знаю, как вас по отчеству, – вспыхнула тут Наденька, – но очень даже нечудненько превращать высокую науку в орудие добычи. Ведь вы такой умный, весь пол измозговали, а так говорите.

– Ну, ладно, ладно, – едок говорил рассеянно, выискивая глазами, полными жаркого аппетита, наиболее примечательный кусочек на противне, – вам, конечно, спасибо за комплимент и за удачное выражение насчёт измозговывания пола. Да. Ну ладно, не прихватить, а наоборот, положить туда чего-нибудь, что не слишком жалко. Уэтть ожжо туоить-цц уазуввое, уоввое, иэшщое (ведь можно творить разумное, доброе, вечное).

Принцев не выдержал более такого испытания на выделение соков пищеварения, но, не бросая собственной затаённой заинтересованности к обстановке данного помещения, подошёл к тому месту, где Нестор Гераклович наслаждался чревоугодием.

– Бери, бери, Боря-цц. Чего бы такого попить? – глаза Нестора, немного поостыв, метали взгляд по окрестностям противня, – о! «Столичная»! Откуда она у тебя, Пациевич?

– Это не она, – сказал Борис Всеволодович, – правда, похожа, но только не наша бутылка.

– Импорт, – Нестор покосился в верхний угол помещения одним оком то ли с недоумением, то ли с подозрением, – в Ухте брал?

Пациевич отвернулся от них, пребывая во многократной неловкости от всей кучи происшествий, свалившейся на его тоже умную голову, и без того утомлённую собственной каторжной работой.

– В Ухте, в Ухте, – пробормотал он, – здесь всё импортом завалено.

– «Па-си-фич-на-я», – прочитал на этикетке речевой аппарат, полностью выпростанный от еды, – а написано по-нашему, – Нестор вертел бутылку, – но я раньше такой не встречал. Дашь попробовать?

Пациевич молчал. А Принцев, ухмыляясь, что-то себе соображал. Быстрота мысли так и сверкала в очах его. Он не стал говорить о том, что угадывал или давно знал, а лишь попытался будто бы пошутить:

– Пацифичная, значит, не очень крепкая. Пас. Понимаешь? Слабая, значит.

Нестор брезгливо смерил бутылку глазами, поставил её на пол.

– Тогда я лучше компот… – сказал он. И перекосил лицо, пытаясь открыть слегка запылённую консервную банку с надписью «Глобус», – глобальный ты человек, Пациевич.

Нестор покряхтел, возясь с крышкой, и та, по-видимому, сильно приржавевшая к стеклу от долгого лежания после заливки туда компота, наконец, поддалась. Содержимое банки от резкого открывания, радуясь концу своего узничества, изрядно выплеснулось на пол, облив и «пасифичную».

Пациевич подошёл к Принцеву, сказал:

– Вот что, ребята, давайте пока, пусть хоть пока, давайте считать ваше расследование предварительным и временно законченным, а?

– Саошщэно, саошщэно (законченно, законченно), – поддержал его Нестор. – Уф, какой приторный компот.

– Конечно, его же разбавлять надо, – съехидничал Принцев.

– Кого разбавлять? Компот или расследование? – Нестор возил языком во рту, облизывая сладкую поверхность дёсен.

– Я думаю, расследование, хотя слово произнёс не я, а хозяин, но ты всё превратил в компот.

– Понял. Ты настаиваешь на этой, как её, на «пасифичной», – Нестор наклонился и ухватил бутылку за липкое горлышко.

На лице у него прошла тень ещё большего пренебрежения к данному предмету.

– Именно, – со смехом сказал Принцев, – ты, Торик по привычке мысль хватаешь налету.

– Угу. Ну, на, откупоривай.

Принцев левой рукой взял поллитровку за донышко, внимательно оглядел её, покрутив на все триста шестьдесят градусов. Потом сощурился, прочитал на пробке:

– «Неразбавленность гарантирована».

– Вот видишь, неразбавленность. А ты говоришь. Интересно, а чей розлив? – не без любопытства обратился Нестор к Принцеву.

– «Завод русской финитус-матэр», – прочитал Борис Всеволодович под донышком, подняв бутылку над головой.

– Чего? Чего матэр? – переспросил Нестор Полителипаракоймоменакис. И уставился в тиснение на дне бутылки.

– Финитус. Финитус-матэр, – повторил Принцев, тыча пальцем в надпись.

– У всех, значит, Альма-матер, а у нас Финитус-матэр. И такое дают в Ухте. Ничего не понимаю, Ухта, что ли у вас тут финитус? Оно похоже, такой дурной погоды я нигде не встречал. Или, чёрт, откуда её сюда завезли, по импорту-бартеру, а, Пациевич, эту родственницу твою?

– Ну, я так не играю. Договорились же: ваше предварительное расследование закончено. А вы начали тут чего-то разбавлять или, наоборот, сгущать. Ничего так не получится. Давайте о чём другом поговорим. Я вас не гоню.

– Неразбавленность гарантирована, – то ли сам съязвил, то ли процитировал бутылку Принцев, отводя взгляд от лица Пациевича.

– Нет уж. Финитус, так финитус, – неясно было, возразил Нестор или согласился.

– Именно, финитус. Закончено, Торик. Неужели ты ничего не понял? Пошли. Афанасия он не трогал, очевидно. И нас он не гонит, сам ты слышал. Поэтому, пойдём. А остальное – его дело. Где тут дверь-то?

Наденька показала на еле заметные очертания прямоугольника в гладкой стене.

– Понял я, Борька, понял. Идём, идём отсюда, из этого приёмника-распределителя пацифичной финитус-матэр, – Нестор демонстративно неодобрительно обвёл взглядом всё помещение, – ну его, пусть себе химичит…

И они вышли в кромешную тьму. Нестор машинально схватил куртку Принцева, но тот почему-то испугался, тут же отнял её и поспешно надел.

– …Хотя… стой, – Нестор, выпустив куртку, в свою очередь испугался: не упускается ли чудом поданный удобный случай, – стой. А если попросить его вернуть Афанасия? Ведь ворует же он в неких местах бутылки длиннорукой штукой матрёшковой. По крайней мере, не будем его заставлять идти на воровство наших людей, но хоть поглядеть-то? Поглядеть на Грузя, как он там живёт. И всё. Пока поглядеть. Толковать даже не будем. А потом подумаем, придумаем и вызволим.

И Нестор заволок Принцева обратно в ненавистное им обоим помещение.

– Ну, Сусанин, – сказал он Пациевичу, – веди нас туда, в страну изобилия. Пропадать, так пропадать.

***

Роза Давидовна продолжала вращать головой у зеркала, надеясь увидеть там хоть какую-нибудь из черт своего лица. Может быть, удастся высмотреть профиль? Это же какая-никакая, но линия. Повернув лицо боком к зеркалу и до предела использовав силу мышц, управляющих глазными яблоками, пытаясь достичь взглядом желанного отражения, она по-прежнему, но теперь немного мутновато, видела одну лишь белизну. А когда сделала более резкое движение всем телом и подалась вбок, уповая поймать в заветном круге с детства знакомый профиль – в зеркале показалось лицо Нестора Геракловича Полителипаракоймоменакиса.

– Господи, помилуй, Пресвятая Богородица, Царица Небесная, спаси меня! – воскликнула Роза больше от неожиданности, чем от страха и приблизила настороженное лицо к зеркальному кружочку.

Там она увидела свои щёки, наливающиеся краснотой, и с такой стремительностью, что через мгновенье всё зеркало превратилось в закатное солнце, предвещающее ненастье.

***

Пациевич вдруг, неожиданно и с ходу поддался требованию Нестора Геракловича. Он согласился настроить замечательный аппарат на поиски Грузя. Наверное, он понадеялся обрести в этом сеансе какой-то дополнительный для себя, но недопонятый умом интерес. Или он просто решил согласиться, не раздумывая, поскольку заранее знал – эта парочка от него сама не отвяжется. Так пусть уж они порасторопнее удовлетворятся и точно уйдут, не слишком скоро надумав прийти снова. Впрочем, как уже мы замечали, мысли в голове у Пациевича проносятся так проворно, что не только мы, но и он сам порой не в силах ясно их различить.

– Со мной поместится ещё не более одного человека, – сказал исследователь скороговоркой, – массовые операции я пока производить не умею.

– Я пойду с тобой, – мгновенно отважился и также мгновенно молвил Нестор эти слова, поддаваясь скороговорному влиянию Пациевича. – Угу?

– Угу, – ответил Борис Всеволодович, не испытывая особой охоты участия в опыте, но имея готовность понаблюдать за действиями хозяина мастерской.

Наденька отошла в тот угол с плиткой и шкафчиком, где Нестор Гераклович недавно успешно проводил опыты с едой. Принцев последовал за ней с отставанием на два шага, и в тех же двух шагах от неё остановился, окольным зрением ухватывая предельно зримую информацию о проведении сеанса.

– Поехали, – торопил Нестор Пациевича, – поехали.

Но того теперь ничего не могло отвлечь. Он был средоточием плоть от плоти.

И вот часть пола студии-проницателезатора под ногами Пациевича и под одной из ног Нестора стала стеклянной. Фокусы приступили к таинственной игре. Нестор, видя, что не влезает в стеклянный овал, вынудил себя вплотную прижаться к учёному проводнику, стараясь целиком оказаться в поле проницания. Затем, как положено, их обволокло сквозистым коконом. Наверное, сработало тождество фокусирования. Находясь внутри того кокона, оптические путники видели совсем иные картины, чем те, кто остался вне машины. Там замелькали неопределённые прямые полосы разной длины и разного цвета, напоминающие линии, оставленные на фотоплёнке быстро движущимися предметами в момент экспозиции. Похоже, учёная пара стремительно куда-то перемещалась. Конечно же, исключительно вперёд, если верить объяснению хозяина мастерской. А поскольку цель была определена, они двигались непосредственно к ней. Потом вьющиеся разноцветные полосы превратились в отдельные предметы. Вблизи – камни, вдали – пирамиды. А ещё немного погодя, слегка запоздавшие линии образовали некий иной предмет. Камни, что поближе, и пирамиды, восседающие на горизонте, заслонила немалой ширины женщина, готовая к не менее широким объятьям сна. В кусочке пространства, незанятого её фигурой, можно было заметить чью-то голову, закрытую руками. Почему бы не принять это за Грузя. Нестор почти угадал в линиях головы с руками своего коллегу. Но вот женщина закрыла собой всё без остатка. Потом она бочком-бочком отодвинулась, открыв для постороннего взгляда маленький объём, где показалось кругленькое зеркальце, а в нём Нестор увидел собственное отражение.

– Нет, это чертовня у тебя, а не наука. Вырубай её, недотёпу. Приехали.

Пациевич покорился. Картина пока не исчезала, она лишь постепенно затемнялась.

– Ну, нет, ты скажи, тот, за бабой, точно был Грузь? Или там очередная подделка твоя? Но откуда взялось зеркало? Зачем оно тебе? И вообще, мне показалось, вроде бы мы попали в чужую ванную. И правда, Сусанин ты у нас, в болото завёл какое-то хлипкое, непроходимое.

Пациевич не отвечал. У него в голове смешивались различные состояния. Тут мысли не удерживались, а ещё за ощущениями надо следить. С одной стороны, достоинства не хотелось терять, с другой, самому неясно, по чьей прихоти всё переехало в чужую ванную. Он сильно устал сегодня.

– Чёрт! А ведь знакомая баба! – выходя из угасающего кокона, сказал Полителипаракоймоменакис. Он обернулся назад, но видел одного Пациевича. – Раньше я в таком её виде не встречал и не узнаю, а вообще, очень даже знакомая. Жалко, лица не показали.

– Ладно, Нестор, незачем мы вернулись. Я чувствовал, да, зря. Правда, незачем. Пойдём, – Борис Всеволодович закинул что-то в рот, подошёл к Нестору, ухватив его за локоть. – Пошли.

– Всего доброго, извините, – обратился он к остальным, – до свидания, мы просим не осудить наше неожиданное вторжение.

Нестор, вяло отбиваясь от Принцева одной рукой, сосредоточенно бурчал:

– Казнить его, губителя, казнить за такой подлый маршрут.

И они оба вышли. Сначала Принцев вытолкнул Нестора, затем вышел сам.

Пациевич и Наденька, оставаясь, каждый со своими непредвиденными, но непохожими друг на друга впечатлениями, чуть заметно покивали озадаченными головами, без интереса и сожаления провожая взглядами не очень-то обласканных и столь же не долгожданных гостей.

***

Соломон Михоэлевич, услыхав из ванной вопль и речи, в обычном состоянии не свойственные супруге, кинулся ей на помощь. Однако никого, кроме разрумяненной Розы, он в ванной не заметил. А меж её алых щёк послышалось:

– Ну, Полители…

– Куда полетели, Роза? Тебе надо лечь спать, успокоиться. А на рассвете вызовем врача. Сейчас неудобно вызывать, слишком темно.

– Но ведь это правда. Здесь, сзади меня, я увидела в зеркало, был Нестор… Геракл…

– Ну, Роза! Скажи, разве могут быть Нестор и Геракл вместе? Даже на пути в Колхиду за какой-то шерстью. Это оплошность античных историков. О! Что я говорю? Зачем нам эта шерсть, хоть золотая? К чему историки, хоть охраняемые авторитетом давности? Где они, а где мы? Вот видишь, даже меня ты с ума свела.

Она услышала только последнюю его фразу и вмиг, похоже, будто бы опомнилась.

– Ах, Моня! Это правда? – она улыбнулась, опустив веки.

Но спрятанные под веками глаза едва поднялись и скрылись за своими орбитами. Затем она коротко продрожала, словно вдруг ошпаренная ознобом, на ощупь надела цветной индийский халат, столь же наобум пошла досыпать, смахнув из памяти ужасную историю в ванной. Супруг тоже успокоился, не ожидая, что произнесёт такую спасительную фразу и, проводя взглядом свою царицу, глубоко вздохнул для утверждения спокойствия. Но спать он не пошёл, а отправился на кухню подумать о работе.

***

Грузь освободил глаза. Перед ним по-прежнему стоял «Необнятный Лепесток». Птица сидела у неё на плече, уронив голову. Глаза птицы были почти полностью зашторены нижними веками. Узкие чёрные щёлочки вверху глаз то появлялись, то исчезали. Роза тоже спокойно так стояла, не шевелясь. Бело-розовый индийский халат подчёркивал статность и необъятность её фигуры. Но Афанасий не обратил внимания на смену в её одежде. То был пустяк – в сравнении с невероятностью её присутствия на белом географическом пятне. Впрочем, со своей, хоть пока и кратковременной жизни здесь, на пятне он безоговорочно свыкся, потому не удивлялся.

– Лепесток, ты от кого научилась так перемещаться в пространстве? Кажется, ты не вникала ни в одну из наших разработок. Ты даже не интересовалась общей темой, исследующей проблему творчества, производимого неживыми вещами, так нелюбимую Нестором.

– Хотя в мои разработки никто по-настоящему не вникал, даже я сам, – теперь он заявлял не Розе, а так, всему окружению, меж которого та перемещалась, – и вот я здесь. Будто во сне.

«Оно и есть во сне, – беззвучно, как в немом кино, произнесла Роза Давидовна, – я тебя вижу во сне, а вот наш Нестор Гераклович, тот наяву входит ко мне в ванную».

Грузь смотрел на её шевелящиеся губы, но ничего не понимал. Он встал, попятился назад, не желая контакта, в общем-то, с объектом не вполне опознанным, хоть достаточно знакомым. А Роза Давидовна почти незаметно стала отрываться от белой земли, медленно-медленно устремляться вверх, слегка запрокидываясь назад, как бы тоже идя на попятную.

Птица на её плече встрепенулась и, опустив веки, то есть по-птичьи, значит, открыв глаза, беспокойно завертела головой, с недоумением оглядывая свои сложенные крылья и удаляющуюся поверхность острова.

«Вот видишь, летают обычно во сне, значит мы оба во сне», – всё так же без звука двигались губы не очень уверенно висящего без опоры, вроде бы знакомого, но не вполне опознанного Афанасием то ли живого существа, то ли иного тела, занимающего тут некий объём, составленный из колебаний начала существования.

Грузь глядел на висящий в воздухе будто бы Лепесток и продолжал не понимать явленного перед ним лицедейства.

(Вскоре после того)

– Потрясающе, Раздавитовна в воздухе! Изумительно! – услышал он позади себя знакомые нотки в новом голосе. И обернулся.

Там стояла серьёзная сотрудница Леночка, та самая, обладающая фигурой, где всё было деловито выражено, и тоже глядела вверх.

– Она говорит, – обратилась Леночка к Афанасию, – она говорит, якобы мы тут во сне, мы снимся друг другу, видите, её губы так произносят, а звука нет. Наверняка она права. Но лишь наполовину. Потому, что она вправду во сне, а мы тут явно. Да, и не думайте сомневаться. Можете ущипнуть меня.

Грузь тем же взглядом, что и на Розу, уставился теперь на Леночку. Он хотел что-то сказать, но у него не только не оказалось звука, но и губы не шевелились. Он раза два проглотил пустое содержимое рта.

– Иван меня сюда закинул, Иван. Я на него только взглянула, он всё понял. Он у нас же самый умный, ему намекать ничего не надо, всё понимает, всё умеет. Прямо в карту доставил. Вашей перспективой или другим приёмчиком, не знаю, но вышло точно.

– Угу, – у Афанасия заработали голосовые связки, но сознание пока молчало, вот и получилось такое междометие, означающее, скорее, капитуляцию перед фактом, чем осмысленное согласие с правильностью сообщения.

Птица приподняла крылья. Одним из них заслонила лицо Розы. Оба зрителя переключили внимание на произошедшее движение. Потом птица вдруг резко оттолкнулась лапками от своего мягкого сидения, тут же стремительно пошла в пике на них. Афанасий и Леночка машинально пригнулись к земле. А когда снова подняли головы, то ни птицы, ни Розы в их поле зрения не оказалось. Они посмотрели друг на друга, и каждый увидел на другом, а, точнее, на его макушке, следствие пролёта над ними птички. Они дружно захохотали, указывая пальцем на следы птичьей атаки.

– А Раздавитовна-то очнулась, видимо, там, у себя дома, вот и исчезла, – сквозь смех сказала новая островитянка.

– А птица?

– Тоже проснулась, но именно здесь проснулась, это факт… Кстати, надо бы вытереть… У вас платочка нет?.. Просто проснулась да улетела. Они с Раздавитовной проснулись в разных местах. Спали вместе, а проснулись врозь, ха-ха.

– Нет платочка, – сказал Афанасий.

Сотрудница хотела сорвать с деревца несколько листочков, но сами руки не посмели такого сделать. Листочки обладали странным, непривычным цветом – ни зелёным, ни жёлтым, а похожим на рефлекс золота в тени. Такой необычный цвет остановил её намерение. Они с Афанасием отёрли макушки рукавами одежд, а те затем очистили о песочек.

– Откуда, Леночка, вы так много знаете? И уверенность у вас крепкая.

– А, это всё Иван.

– Иван?

– Да. Он мне много чего рассказал и много чего объяснил. А потом закинул в карту. Ну, а по губам читать, так я сама научилась, ещё в детстве, подружка у меня была глухонемая.

– Глухонемая…

– Глухонемая. Подружка.

– Ну да, то подружка. А что же Иван? Любопытно, что он вам рассказал, что объяснил?

– Вам точно любопытно?

– Точно любопытно.

– Ну, тогда послушайте.

Они уселись на тёплые камни лицом к лицу. Леночка, глубоко вдохнув и быстро выдохнув, начала ровно дышать. Из её уст потёк рассказ.

ИВАНОВ РАССКАЗ В ПЕРЕСКАЗЕ ЛЕНОЧКИ

Оказывается, у Ивана было ещё два брата, и оба старшие. А отец рано овдовел. Так что Иван своей матери не помнит обычной памятью, маленьким он тогда был, но часто видит её во сне собственным воображением, и там они беседуют. А отец и старшие братья забыли её совсем, хотя память их, наверняка, запечатлела её настоящий, реальный образ. Они ведь видели её, разговаривали с ней во вполне сознательном возрасте. Но потом привыкли к другой женщине, зовут её матерью. А Иван зовёт мачеху по имени-отчеству. Вот она его и не любит, хотя догадывается о его тайне воображения и сновидений. Несильно побаивается. Поэтому, при всяком удобном случае она старается его унизить. Отец замечает её пакости, но не перечит им. Любит её. Или тоже побаивается. Но только не унижает. Наверное, и этого тоже побаивается. Такая семья у Ивана. Была, конечно. Нынче-то братья переженились и поделили отцовскую квартиру. Отец-то умер. А мачеха с ними живёт. Ну, Ивану, конечно, места в доме не оказалось. Выгнали его. Вот он и снял у одной бабки маленькую комнатку в пригороде. Пеккола или Перкюля, я забыла название того посёлочка, в общем, на Вороньей горе. Бабуля очень древняя, о ней ещё лет десять назад в газетах писали: «перешагнувшая во второе столетие». Да. Но весьма да весьма интеллигентная, хоть до революции в Москве жила. Она в своё время организовала тайное общество последователей идеям Николая Фёдорова. Знаете, «Философия общего дела»? «Жить надо со всеми, нужно и для всех, в том числе, с умершими, жить надо и для умерших». Но общество оказалось чисто женским, продержалось недолго. А там, в избушке на Вороньей горе поведала она Ивану разные истории, кои слышала на заседаниях общества. Но что производилось действенного на их собраниях, никто не знает, и старушка о том умалчивает. Наверное, нет охоты у неё рассказывать о неудачных делах. Записок о том она не вела. Ничего письменного от неё не осталось. Гадать не станем, а вот некоторые простые повести Ивановой старушки я тоже запомнила с большой точностью, но уже из уст Ивана самого. Но послушайте, что поведала бабка Ивану.