Сполохъ и майданъ (Отрывокъ изъ романа времени Пугачевщины)

– Ну, а на этихъ плевать! сказалъ Чика показывая глазами на оставшихся несогласниковъ съ Архипомъ вo главѣ.

– Конечное дѣло… Ну, атаманы! Радуйтесь и веселитесь! Великой милостью сподобилъ васъ Господь и несказанную честь послалъ вамъ. Слухайте! Господи благослови! Чумаковъ перекрестился и продолжалъ громче. Слыхали вы, что въ запрошлую весну проявился въ городѣ Царицынѣ государь, что почитаютъ якобы покойнымъ, а онъ чудесно спасенъ Отцемъ Небесныимъ отъ ухищренья вражескаго!

Тишина безмолвная наступила кругомъ.

– Государя великаго, продолжалъ Чумаковъ, захватили окаянные псы и увезли было въ Сибирь, но онъ, отецъ всероссiйскiй, ушелъ съ вѣрными слугами и проявился нынѣ на Яикѣ, чтобы объявиться вѣрнымъ подданнымъ своимъ казакамъ яицкимъ и паки прiявъ правленье идти на царство! Хотите-ль въ службу цареву, такъ укажетъ вамъ Чика – гдѣ сыскать царя-государя!

– Хотимъ! Сказывай!! Всѣ пойдемъ!! Гдѣ?

– Гдѣ? гаркнулъ Чика, поднимаясь рядомъ съ кумомъ. Приносите клятву страшную заслужить батюшкѣ царю, помереть за него хотя заутрова, коли треба будетъ. Давайте клятву!! И не страшитесь тогда никакой волокиты ни яицкой, ни московской.

– Всѣ даемъ! Какъ предъ Господомъ!

– Свѣта не взвидѣть очами!

– Помереть всѣмъ нераскаянно!

– Сказывай! Сказывай! Гдѣ?! кричала вся громада въ одинъ голосъ и поваливъ скамейки напирала на Чику.

– Здѣсь!! въ хатѣ! У меня! молвилъ Чика, указывая на домъ.

Онѣмѣла толпа, словно заколдовало ее это слово. Муха пролетитъ – слышно. Только тысяча глазъ горитъ и искрится на старшину. Всякое дыханье сперлось, словно боится всякiй казакъ дыхнуть… боится, что отъ его вздоха исчезнетъ сразу все, что замелькало у него въ головѣ отъ чудеснаго слова старшины Чики.

Долго длится гробовое молчанье. У всякаго стучитъ еще въ ушахъ: здѣсь!! И заколдованная тишина объяла все и всѣхъ.

– Трекляты черти!! пронзительно рѣзнуло по воздуху… будто пуля просвистала надъ всѣми головами.

Всѣ шелохнулись и подняли головы. На бочкѣ стоялъ сгорбившись и трясясь старый казакъ Архипъ. Придерживая одной рукой накинутый на бѣлой рубахѣ кафтанъ, – онъ поднялъ костлявый кулакъ надъ толпой и злобно оглядывалъ ее мутными, ввалившимися глазами, надъ которыми какъ усы нависли лохматыя сѣдыя брови.

– Трекляты черти!! выкрикнулъ онъ снова, надсѣдаясь хрипливо отъ ярости. Казалось душа его выскочитъ изъ тѣла съ этими словами.

– Эй, дѣдушка, баба-яга! Не мѣшайся! сказалъ Чика. Уберите его, молодцы! Ишь остервенился.

Но никто изъ казаковъ не тронулся снимать дѣда и всѣ глаза теперь установились на старика боязливо и трепетно, и всѣ глядѣли на его бѣлыя губы и беззубый ротъ, будто боялись того, что слетитъ съ нихъ сейчасъ.

– Черти трекляты! судорожно взвизгнулъ дѣдъ, обращаясь на всѣ стороны, съ искривленнымъ отъ злобы лицомъ. Не уходились! За старое! Лиходѣи! Трикляты! Кашу заваривать! Бѣды кликать! По мipy вдовицъ-сиротъ пустить! Трекляты! Самозванничать! Проявился царь?! Здѣсь! Черти трекляты! И дѣдъ задохнулся. Трекляты!! и опять задохнулся. Трекля… совсѣмъ задохнулся дѣдъ.

– Молодцы! Убирай его! крикнулъ Чика и потащилъ старика съ бочки.

Дѣдъ злобно отбивался, но вдругъ ослабѣлъ, повалился съ бочки и прохрипѣлъ тихо: Трекляты!!

Нѣсколько выростковъ подхватили его и повели подъ руки, почти понесли домой… Нѣсколько разъ останавливался дѣдъ въ слободѣ, старался повернуть голову къ майдану, и сжималъ кулаки безсильные.

Тамъ на крыльцѣ стоялъ Чика уже безъ шапки, предъ раскрытой настежь дверью и говорилъ громко:

– Выдь, государь – батюшка! Объявися вѣрнымъ слугамъ твоимъ!

– На колѣни! Ура!! крикнулъ Чумаковъ, бросая шапку и опускаясь на землю.

Безмолвствуетъ, словно мертва – вся толпа. Но вотъ переднiе ряды опустились съ Чумаковымъ на колѣни, а за ними, озираясь и дивясь, колыхнулась и вся громада казацкая!

XVII

Поздно вечеромъ тотъ же дымъ коромысломъ на Яксайской станицѣ. Станичники отъ мала до велика хлопотали по хатамъ и по слободѣ. Казаки чистили и точили opужiе, прилаживали сбрую сѣдельную. Казачата коней ловили по степи и гнали въ столицу, къ рѣкѣ и къ кузнямъ поить и ковать. Казачки мѣсили, пекли, жарили… Ребятишки малые присмирѣли и жались по угламъ, а старики и старухи охали и вздыхали. Всѣ переглядывались, перешептывались; что то особенное не то страшное и недоброе, не то дивное и чудесное облакомъ стояло надъ станицей, проникло въ воздухъ, въ людей, во всѣ хаты, во всѣ углы хатъ, даже въ задворки и въ чащу садовъ.

Въ хатѣ Матвѣя, бывшей старшинской, ярко свѣтились окна. Дѣдъ Макаръ былъ уже похороненъ, но на крылечкѣ вновь стояли теперь двѣ желтыя размалеванныя гробовыя крышки, а изъ плетня перевѣсился къ нимъ и тянулся кустъ рябины, ярко освѣщаемый изъ окна. Въ горницѣ шла служба заупокойная… а въ гробахъ лежали старшина Мaтвѣй съ сыномъ. Мало было тутъ молящихся, и то больше старичье. Въ углу сѣней, на мѣшкахъ съ овсомъ, забилась красавица Груня… и плакала утираясь концами желтой косынки. По саду бродила, укрываясь и прислушиваясь ко всему что дѣлалось и говорилось въ хатѣ, высокая фигура казака Чумакова.

У окошекъ маленькой и бѣдной хаты дѣда Архипа толпились человѣкъ съ десять и горячо толковали, поминая его имя. Старикъ лежалъ на полу горницы на подстилкѣ изъ свѣжаго сѣна, въ безпамятствѣ…

– Ишь! Со злобы то… чтò бываетъ! замѣтилъ кто-то. Помретъ вѣдъ.

Въ хатѣ казака Герасимова не было ни души и дверь была заколочена. Тѣла уже были убраны. Въ церкви стояла куча гробовъ и нѣсколько бабъ выли, полулежа на паперти.

У Зарубиныхъ было всего люднѣй. Toлпа казаковъ, бабъ и ребятишекъ издали глядѣли на освѣщенныя и занавѣшенныя окна. Нѣкоторые подвигались на хату, но ихъ гоняли.

– Государь!! таинственно и восторженно ходило по толпѣ.

– Названецъ!! робко, шепотомъ отдавалось кой-гдѣ, подавленное вздохомъ.

– Господи-Батюшка! Чтой-то будетъ!? раздавалось громче и смѣлѣе.

На крыльцѣ избы Чики стояли два казака на часахъ, съ саблями на голо. Въ отдѣльной горницѣ шла громкая, суетливая стряпня; сѣрыми клубами валилъ дымъ изъ трубы дома – и на безвѣтрiи разстилался пеленой черезъ улицу станицы.

Въ передней горницѣ тѣже казаки держали совѣтъ. Два писаря писали въ углу на большихъ листахъ.

Въ задней горницѣ лежалъ на подушкахъ Марусенокъ. Онъ едва слышно хрипѣлъ и метался въ бреду. Чика сидѣлъ надъ прiемышемъ не шевелясь и ухвативъ голову руками тяжело дышалъ. Чика любилъ своего крестника Марусенка, какъ любитъ мать родная. Два знахаря станичные что-то готовили въ углу для больнаго.

За версту отъ станицы, по дорогѣ въ яицкую крѣпость, прятались у рѣчки въ высокихъ камышахъ съ десятокъ казаковъ съ конями въ поводу и выжидали въ засадѣ. Уже пятерыхъ доносчиковъ переловили они и утопили въ рѣкѣ.

Въ полночь они снова вылетѣли стрѣлой на проѣзжавшаго рысью стараго казака. Но этого двое молодцевъ скрутили на сѣдлѣ и повезли, держа лошадь за уздцы, къ хатѣ Зарубиныхъ.

– Срамъ, дѣдушка Стратилатъ. Срамота. И тебя бы въ рѣчку слѣдъ! говорили они по пути старику. Своихъ выдавать! Вотъ погоди, будетъ тебѣ отъ государя!..

– Отъ названца-то?.. Пущай! Мнѣ и такъ немного житья. Вишь разыскали себѣ царя… изъ донцевъ, казака Пугачева…

– И чего ты, дѣдушка, путаешь? Пугачевъ при Батюшкѣ состоитъ, а ты его самого въ цари ставишь. Этакъ бы и впрямь названецъ вышелъ.

– Не путаю. Дѣло говорю. Бѣгунъ Пугачевъ назвался у васъ.

– Ну, ладно. Прiѣдемъ – увидишь самъ, и государя и Пугачева.

Евгенiй Салiосъ.