Чей-то зов

Стефано вышел из автомобиля на цветущую твердь и бросился в самое нутро луга, чтобы всем телом прижаться и впитать медовый запах трав и сыроватый – земли, услышать деловитое жужжание пчёл и увидеть голубой покой небес. Он лежал и ощущал, как между ним и землёй появилось единение. И в тот же момент его душа откликнулась и запела… время исчезло. Поднимался он нехотя, как из объятий Любящего нас…

Осталось всего ничего – один виток вокруг горы, на вершине которой развевался флаг над харчевней друга Мариуччо.

Хозяин длинного стола – вот он собственной персоной. Седые усы аккуратно пострижены и спорят белизной с колпаком, торчащим как корона от жёсткого крахмала. Друзья обнялись. Оба не доверяют словам и чаще всего при встречах молчат.

Их жизнь проходит на виду друг у друга с детства, и все изменения видны без слов. Мариуччо знает, что друг всегда ужинает дома со своей семьей и идёт готовить кофе, до которого оба охотники. Стефано, усаживаясь за длинный стол, где обычно размещается дюжина гостей, в распахнутое окно видит только что оставленные горы с ледником посередине, алый луг, разделённый ниткой дороги, клубящиеся облака с позлащённой каймой, и внезапно ощущает себя маленьким и растерянным перед огромным миром.

Присутствие живого существа заставило его обернуться: величавой поступью, достойной знаменитого тореадора, подносящего ухо поверженного быка даме сердца, к нему приближался друг Мариуччо – лохматый кот с мышью в зубах. Стефано убрал ноги, открывая проход коту на кухню, к хозяину, и рассмеялся.

Увиденное являлось метафорой его жизни, только кто тот хозяин, ради которого он ловит своих мышей… Блуждающие мысли вернули его внимание к многажды обласканным глазами произведениям природы, развешанным по стенам. Косы лука, увесистые булавы копчёных ног на крепких крючьях, расставленные на полках соленья…

Стефано с любовью обводит взглядом полки со злаками в длинных стеклянных банках: вот знаменитые чечевицы, выращенные Мариуччо на лугу внизу – оранжевая, зелёная, рядом золотое просо… У Стефано есть подозрение, что вся компания поддерживает связь, а пучки мяты и лиловой лаванды время от времени погружают их в гипноз, чтобы не смущать человека.

Глоток крепкого кофе обычно устанавливает между друзьями сердечное единство, и иной раз это заменяет им беседу. Но не сегодня. Стефано несколько раз откашлялся, как бы освобождая словам дорогу, и, когда чашки были определённо пусты, он, заглядывая внутрь на разводы произвольно сложившегося рисунка, словно силясь прочесть его, проговорил:

– С Лусией что-то неладно, Мариуччо.

– Она сказала?

– Нет, она не говорила. Видно. Она враз сникла, как трава осенью. Всё было, как всегда, Лусия ни на что не жаловалась, как обычно…– растерянно добавил Стефано. Выждав, пока друг поймет серьёзность проблемы, он продолжил:

– Что делать? Такого не было: она не хочет говорить.  И не смеется, – выложил самый последний аргумент.

Мариуччо осторожно передвигаясь вдоль стола и смахивая с него что-то невидимое, оберегая тишину маленького пространства харчевни, дошел до барной стойки, и, словно обретя рядом с ней уверенность, решительно повернулся    к другу и, подойдя к нему ближе, чем обычно, выдохнул:

– Ты её обидел!

Стефано недоумённо взглянул на товарища.

– Чем это?

Мариуччо напрягся, было видно, что разговор ему даётся трудно.

– Ты не замечаешь её жизни!

– Как не замечаю? С утра до вечера вместе. Я вижу всё, что она делает. – Стефано говорил медленно, словно вглядываясь в оставленную позади жизнь.

– Не об этом речь, Стефано. Она устала ждать, когда ты выглянешь из своей бочки.

– Какой бочки, что ты несёшь?

Ответ прозвучал растерянно.

– Знаешь Диогена, который голым ушёл из мира, оставил там всё и поселился в бочке, чтобы быть ближе к Богу? Ты, как он, мудрствуешь, живешь сам по себе.

– Ну и что?

– Женщина так хитро устроена: творит жизнь, может всё сделать не хуже мужчины, но ей нужна поддержка, вроде той, когда мы руку подаём при выходе из машины. Что она сама не может? Обходительность, внимание – вот что надо любой женщине. Мариуччо понизил голос и проникновенным шёпотом изрёк:

– Любой красавице и умнице нужна оправа и никто кроме мужчины не может её соорудить. По тому, как преподносит он свою женщину и что в ней ценит, и другие её принимают. Бывает, и посмотреть не на что, мышь серая, а найдётся умник – разглядит в ней такое… Обхождением и вниманием из неё королеву сделает, обзавидуешься!

– Но она мне не говорила об этом, о внимании.

– А вы часто разговариваете? – немного стесняясь спросил Мариуччо.

– Нет. Всё больше о делах… с расстановкой произнес Стефано,

и голос его сник, лишился силы.

– Стефано, а ты "даешь своей жене комплименты"?

– Что? – не понял Стефано.

– Ты же знаешь, что покойная моя Сандра так и не выучила итальянский как свой родной, и когда я долго не хвалил её, она напоминала:

– Мариуччо,    ты почему не даёшь мне комплименты? Я без них зачахну как цветок без полива, без них я могу забыть, что я – самая-самая!

– Ну, что с ней было делать? Я научился видеть, как Сандра делает из нашей жизни танец. Как же её не хвалить! Твоя Лусия хочет, чтобы ты её замечал, – убежденно произнёс он и продолжал рассуждать:

– Сыновья далеко, видитесь редко, София – хорошая дочка, но у неё молодая, горячая жизнь, а ты ушёл в свои пампасы. Лусии одиноко, это опасная болезнь. Прости, Стефано, у меня небольшой опыт по этой части. Думай сам.

С этими словами он взялся за горлышко большой бутыли с беловатым напитком и налил по маленькой рюмочке. Глотком лимончелло заканчивалась каждая их встреча.

Ужин уже ждал Стефано, но он по заведённой привычке заглянул в зал ресторана и остался доволен – несмотря на поздний час, все столики заняты. Лусия приготовила, как он просил, форель. Нежнейший рыбный запах сказал ему, что она удалась. Не желая нарушать семейный обычай, им же и заведённый, не вести за едой серьёзных разговоров, Стефано отдал должное рыбе, подкладывая лучшие кусочки Лусии, передал ей привет и мешочек чечевицы от Мариуччо, и, когда жена принесла мятный чай с кедровыми орешками, он решился на разговор.

– Лусия, ты часом не заболела?

– Это видно?

– Только слепой и глухой не заметит.

– Я нарушила твой покой, сожалею, Стефано…

– Да не о покое я печалюсь. Что надо сделать, чтобы ты стала прежней Люсией?

– Ты винишься оттого, что мало уделял мне времени? Каждая женщина – Королева своей семейной державы. Сколько бы внимания не оказывали подданные – ей всё мало. Она тихо рассмеялась.

– Стефано, ты уверен, что хочешь знать правду?

Люсия была серьезна, но глаза её поддразнивали. Стефано сделал движение плечами – так хорошо известное ей, означавшее нетерпение.

– Ты был мне хорошим мужем и хорошим отцом для наших детей, у меня нет на тебя обид. Причина моей, как ты сказал, болезни не в нашей с тобой жизни, она, наверно, во мне самой.

Лусия села поудобнее, некоторое время молча рассеянно смотрела на Стефано, и, в какой-то миг преобразилась внешне: подобралась, как бы истончившись телом, и подавшись в сторону мужа и улыбнувшись, стала говорить мягко и вспоминающе:

– Помнишь, когда мы узнали друг друга, то просто провалились в любовь, в запредельность, где каждый для другого был величайшим сокровищем. Время, проведённое вместе, взрывалось фейерверками счастья. Хотелось вывернуться наизнанку, только бы любимый ещё больше радовался… Было ощущение, что вот-вот откроются тайны бытия… Мы кружились в объятиях мира, и казалось, так будет вечно…

Когда чувства стали остывать, родился первенец Марко… И любовь, будто набравшись сил, снова хлынула в наш дом.

В другой раз её принесла малышка Софи…  Открыли ресторан. Возникали новые всполохи счастья, но они так быстро гасли…

Мне хотелось вновь пережить тот высокий накал, что нёс нас на крыльях вначале. Появились честолюбивые желания: стать хорошей матерью, умелой домохозяйкой, бухгалтершей, наконец. А ты не забыл, Стефано, как в сорок лет я танцевала бергамаску и тарантеллу на празднике города. Ты мне говорил тогда, что я прирожденная танцовщица. Говорил? Я добивалась успеха и, убедившись, что очередную задачу выполнила на отлично, тут же теряла интерес и намечала новую, чтобы, миновав её, бежать дальше.

Стефано никогда не слышавший от своей жены подобных исповедей, сидел молча и напряженно. Интонации Лусии выражали чувства, которых он не знал. Услышанное входило в него как вода заполняет некогда пустое русло. Сметая всё на своем пути, новая картина жизни устанавливалась стремительно и без его участия.

Остановившись на секунду и взглянув на мужа, который, она и так чувствовала, не пропустил ни одного слова, продолжила:

– Так я пролетела свою дистанцию. Но случилось короткое замыкание: в его свете я увидела, что получилось, и протрезвела. Бег в никуда закончился… Тайны заволокло пеленой – даже в конце я не знаю, в чём смысл моей жизни. Тогда для чего я проделала свой путь? И чем он отличается от пути пчелы или муравья? Мне стал неинтересен мир, который сама же и создала. Подумать только, Стефано, я продремала целую жизнь! Мне так жаль… Я хочу узнать тот, существующий вечно… по законам, не зависимым от лукавого человека. Если ещё не поздно… Пожалуй, я сказала всё.

Стефано сидел не шевелясь, с закрытыми глазами. Он видел перед собой две параллельные дороги, восходящие в небо, по ним брели два одиноких путника.

– Это только начало Пути, – подумал Стефано. – Вселенная бесконечна. Значит, мы с Лусией обязательно встретимся.

Ложь в моей жизни

Мать подруги – мой пример в жизни, во многих и многих житейских ситуациях. Жилетка, в которую можно поплакаться. Моментальный отклик на любое событие. И даже кредитор, ссужающий меня деньгами беспроцентно, не ограничивающий во времени. Зовут её тётя Пана, почти всю жизнь работала в институтской библиотеке. Ей 95 лет по паспорту, и каждый момент – другой возраст, в зависимости от настроения. У неё полный энергии и оптимизма голос тридцатилетней женщины и уйма вредных привычек, которые она отстаивает как исключительно полезные.

Она видела и пережила много человеческих опытов. Считает, что всё насылается исключительно для того, чтобы занять человека чем-нибудь в жизни.

Одна из наших бесед неожиданно приняла исповедальный характер, и вот что я услышала:

«Сколько себя помню, столько и лгу. Постоянно. Всем. По необходимости. По настроению. По привычке. Для развлечения. Специально, чтобы отвести удар.

Зачем люди породили слова? Слова заменяют действия. Чтобы управлять страной разумно, нужно вложить много разного труда и умений. Используя слова, можно ничего не делать и обещать, что через двадцать лет мы будем жить при коммунизме – кум королю.

Во лжи спрятан секрет собственного благополучия и сохранности. Мы его получили от наших далёких предков. И каждый человек трудится ежедневно, развивая его неустанно упражнениями, закрепляя в генах. Воспитывая своим примером потомство. Это исключительно «плодотворный» труд, сто́ит только незашоренно посмотреть на наше общество.

Естественный отбор поощрял ловчил и хитрецов-обманщиков, оставлял способных не моргнув обмануть и съесть. Так что ложь помогала сохранить свой набор генов и уничтожить чужой. На этом держатся кланы властителей мира. Такой же отбор прослеживается в сообществах воров. Наш язык – оружие лжи, превосходящее все другие силы.

Бедный Блаженный Августин! Сколько искренних слов он истратил, убеждая, что человек не вправе лгать. А мы живем в эпоху, когда само понятие правды устарело. Это чувствует каждый, об этом говорят нынешние философы. Если честно подходить, то лингвистическая ложь – норма жизни. Она в основе мировой политики. Ежедневное доказательство – экран телевизора.

Я дожила до глубокой старости, расчищая себе жизненный путь этим самым ментальным оружием – ложью. Неуступчивая с детства, упрямая, скоро поняла, как отстаивание своей правды портит жизнь. «Прозрение» началось с того, что быть евреем опасно, позорно и невыгодно. Поскольку внешность не поменяешь, рыжие волосы и еврейские гены пропечатаны в каждой клетке, пошла по пути революционных комиссаров – изменила фамилию, имя, отчество. Вместо Ализы Самуиловны Штейнберг невероятными усилиями – уговорами, подкреплёнными подкупом, – я стала Прасковьей Семёновной Головановой (имена придуманы автором рассказа). Под этой фамилией закончила в Томске институт и была направлена в библиотеку самого северного города на Сахалине. Мужем моим стал финансовый работник НКВД.

Совсем недолго пожили вместе. Его арестовали и упрятали так, что

следов не сыскать. Это потому, что его расстреляли. Узнала об этом много лет спустя, когда получила извещение о реабилитации. Всё у нас забрали тогда до последней ложки, мне позволили жить в общежитии рыбообработчиков. Жуткое событие совпало со смертью во время родов сестры в Хабаровске, у которой осталась рождённая дочка. Невероятной изворотливости и усилий стоило претворить в жизнь возникший план.

Срочно изобразила свою беременность с помощью стёганых накладок. Всем, знавшим меня, рассказала и показала, что в положении.

И поехала на похороны сестры. О рождении дочки у сестры, естественно, не говорила. Привезла своего якобы недоношенного ребёнка, девочку Алёну, которую зарегистрировала как свою дочь.

До самой своей смерти моя дочь так и не узнала, что она не мой ребёнок. Наше общество длительное время совало нос в частную жизнь, и ретивые граждане, вытаскивая тайну наружу, чувствовали себя достойными правдолюбами. Быть вдовой врага народа с ребёнком, значило быть отверженной. Хотя в городе в последующие двадцать лет не было ни одного библиотекаря с высшим образованием, я оставалась рядовым библиотекарем, которому всякое продвижение по службе заказано. Это только два примера из моей жизни.

Ложь во спасение помогла мне продержаться долгие годы. Всё это время я находилась в обществе книг и личностей, их создавших. Они научили меня отличать правду от лжи и видеть собственные ошибки и слабости. Но видеть – это не значит избавиться. Скорее, это помогало видеть недостатки других людей, приобрести чужие опыты, в том числе и обмана, себе на пользу.

Особенно впечатляет анатомия человеческого разума и духа Далай-ламы, которую он раскрывает в своих книгах. Его Святейшество сам практикует тренировку сознания под руководством опытных наставников с четырех лет. Здесь есть над чем подумать.

Положительные эмоции в моей жизни зависят от мироощущения – мне нравится жить, каким бы боком ко мне не поворачивались события. Есть ощущение, что не зря живу: что-то очень важное в этой жизни я не сумела сделать. Возможно, так и уйду со свои долгом…

P.S. Поняла, что ни слова не сказала о правде.

Я стараюсь говорить правду. И нередко у меня это получается. Как радостна она, как сияет чистым светом! Она вызывает песню в душе. Всё преображается в её пространстве: становится лучше, выразительнее, красивее…

Правду говорю только такой же долгожительнице, как я, – моей собаке. Она меня точно не выдаст!»

Час синей птицы

Эта командировка не заладилась с самого начала. Среди дождливого дня, когда так хотелось спать… да хоть положив голову на свой письменный стол, а лучше – дома, на мягком… Прокуренный голос секретарши грубо вмешался в сладостную дремоту:

– Пока председатель на работе, подпиши командировку – и в бухгалтерию. Завтра «Марина Цветаева» идет на Южные Курилы.

Едва открыла дверь в кабинет председателя телерадиокомитета, как в нос шибанул запах отработанного алкоголя. Вступив на десятиметровую дистанцию к столу, поняла, что поспешила. Председатель, нагнувшись, что-то пытался засунуть в тумбочку. Остановившись, тоже ошиблась. Звук упавшего предмета и расползающийся в моем направлении вишневый ручей распространял ненавистный запах спирта. Я смотрела на почти живое существо с интересом и отступала.

– Что, не видела, как чернила разливаются? – нарочито грубовато прервал мои наблюдения бывший военный. – Быстро! Уборщицу сюда!

В коридоре меня пронял неудержимый смех, сменившийся раздражением. В командировку не хотелось. Ещё больше не хотелось с оператором Цапко – по причине полного несовпадения наших пазлов. И уж совсем не хотелось быть на людях, будто они могли знать моё поражение на вчерашнем разводе в суде. Бывший муж не сказал ни одного слова утешения. Это после пятнадцати лет жизни с таким ангелом, как я.

Хотелось плакать на первом подвернувшемся плече. Плечо Цапко для этой цели не подходило. Твёрдо решив придерживаться только позитивного отношения к жизни, отправилась обсудить своё невезение с подругой.

На Курилах интересно бывать туристом. Еще лучше – в компании с сопровождающим, влюбленным в красоты острова. Задание – подготовить сюжет из рыбообрабатывающего цеха и отснять видеоматериал для кинозарисовок всего за два дня – не оставляло времени даже для пустячной радости командировочных – окунуться в целебные источники.

Провонявшему рыбцеху, как преисподней, света, видимо, не полагалось. Поэтому, застряв в первой же канавке, полной рыбьих внутренностей, я подвернула ногу и до крови ободрала стопу. Сюжет мы отсняли, но горбуша превратилась для меня в личного врага.

Ночью в гостинице всё ходило ходуном, постояльцы пили водку. Среди них оказался литературный десант из Москвы. Поэты, распарившись в сероводородных ваннах, до утра завывали стихи. Один перепутал мою дверь с клозетом (замок вырвали прошлой ночью и ещё не вставили). Пришлось во всё горло звать на помощь его товарищей. Но оставить свой след он успел.

В шесть пятнадцать утра с видеокамерой на плече, со штативом и кофром стоял на крыльце Цапко и укоризненно смотрел на часы. Совершенно забыв о намерении относиться ко всему позитивно, я осознала, как мысленно произношу ругательное слово. Да провалиться мне со стыда! Человек ничего плохого не сделал.

«Горе мне, горе»! Откуда это? У любимой Цветаевой в другом контексте – о ГОРЕ. «Дай мне о го́ре спеть: о моей Горе́». Потому и крутится, что мне горестно.

И мы пошли. Я с кофром, где болтались, на мой взгляд, ненужные железяки. Поэтому хромоту утрировала. Скоро она стала настолько натуральной, что я едва плелась. Сашок, время от времени весело насвистывая, устанавливал штатив и с большим воодушевлением снимал.

Шли мы к мысу Столбчатый, в четырёх километрах от поселка. Кто-то продолжал громоздить препятствия: шторм навалил горы морской капусты, ноги постоянно разъезжались. В осклизлых ворохах, запутавшись в кустах морского винограда, среди тяжёлых малиновых медуз, переплетённых бинтами водорослей, копошились в дезориентации беспечные беспозвоночные. Набрав полный пакет шевелящихся крабов, осьминожек и прочего сброда, я возвращала их в море.

Александр, далеко учесавший вперед, через видоискатель увидел мои самаритянские подвиги. Дождавшись пока дохромаю, попытался ненормативной лексикой выразить своё отношение. Тут я поняла, что настал подходящий момент. На законных основаниях самообороны, без всякого отбора поражающих средств, я откровенно рассказала, как ненавижу мужчин, особенно со дня развода. Его ненавижу за принадлежность к полу и отсутствие джентльменских качеств – особенно.

Последнее обвинение попало точно в цель. Он с трудом открыл рот и произнес:

– Оставайся здесь. Жди меня!

Ушёл, не оглядываясь. Только когда он скрылся с глаз, я увидела, что кофр стоит на песке. Маленькая месть чуть-чуть успокоила. Но только чуть-чуть. Жалящая обида, поднявшаяся со дна души, была несовместима с наступившим дивным солнечным утром.

Стаи птиц носились над берегом и над водой. Одни бесконечно забавлялись, появляясь и исчезая. Тяжёлые, как гуси, чайки, объевшись, огромными колониями отдыхали, испещряя берег белыми пятнами. Бесконечно и деловито сновали мимо прожорливые, суетливые, на паучьих ногах, бекасы, раздражая беспримерным трудолюбием во имя желудка. Нерпы то и дело подплывали вс` ближе и ближе, заглядывая в глаза и в душу. Вода у берега кипела от идущей на нерест рыбы. Всё жило, ликовало, двигалось, связывалось между собой…

И только я никому не была нужна и сидела как пень посреди этого жизнеутверждения. Припекало основательно. Неподалеку берег подпирала красивая скала, похожая на баян с растянутыми мехами. Перебравшись в её тень, я почувствовала себя значительно лучше. Робинзон Крузо во мне оживился.

Очередной всплеск огорчения пришел вместе с чувством голода. Александр унёс нашу еду! Новый повод был серьезнее прочих. Я пошла пособирать какие-нибудь недозревшие ягоды. И тут-то… увидела её.

Она сверкнула на фоне неба, пролетела над моей головой и зависла над щелью в скале. Ну, если это была птица, то непременно райская. Её ярко-ярко бирюзовое, лазоревое, переливающееся на солнце оперение сверкало, как сполох опала. Конечно, я стала ждать её и дождалась много раз. Она носила корм птенцам. Всякий раз, как пуля, мелькала над головой и потом исчезала. В какой-то момент птичка приютилась на маленьком выступе и долго сидела, издали похожая на кусочек бирюзы.

Не отрывая взгляда от этого комочка, я стала шёпотом жаловаться ей, как обидел меня муж и несправедлива жизнь.

Чудеса бывают! Боль затихла, внутри становилось легко и светло. Уже захотелось пробежаться по берегу, растянуться на песке, подставив себя солнцу! Тут я вспомнила о кофре. И не ошиблась – там был фотоаппарат. В таинственном нутре и запечатлелось моё неожиданное утешение – синяя птица, десятки её отражений.

Есть час души, час тьмы. У меня есть Час Синей птицы. __

Миражи Монголии

Уже в детстве я знала лучший способ существования. Жить путешествуя! Об этой тайне никому не рассказывала, но готовила себя к таким дням. Предчувствовала: именно в дороге человек быстрее всего встречает необходимых людей, переживает нужный опыт, находит ответы на вопросы, а если повезёт – постигает истину. Любое перемещение в незнакомое пространство становилось для меня встречей с неизвестным, волнующей и желанной.

Слово «Каракорум» застряло занозой в памяти с тех самых пор, когда этнограф Елена Александровна впервые произнесла его – таинственное и узнаваемое. Так называлась новая столица Монгольской империи. Тогда, в студенческие годы, утвердилась мысль о неслучайности прибившегося слова, даже о крепкой связи со мной. Появилась смутная надежда увидеть Хархорум – ещё одно название города-фатума, города-призрака. Он возник в одна тысяча двести тридцать пятом году, словно по волшебству, в долине, где раньше ветер гонял шары перекати-поля.

Чтобы монгольские воины могли сорок лет праздновать свои блистательные победы, ни в чём не зная недостатка. Там ели, пили, веселились с пленёнными женщинами, охотились, обрастали доставшимися при дележе трофеями, планировали походы, принимали послов великих держав. А по истечении этого срока город быстро погрузился в забвение. Еще через сто шестьдесят лет шары перекати-поля, как ни в чём не бывало, чертили таинственные маршруты под бдительным присмотром огромных черепах – стражей долины.

Шли годы, я была занята делами, далёкими от существовавшей всего миг во времени монгольской столицы. Но она, так давно и быстро промелькнувшая, оказывалась всё время рядом, на слуху, и становилась всё ближе. Временами неожиданно являлись целые сюжеты из жизни исчезнувшего города. Сложилась картина бурная, суматошная, как на вокзале, будоражащая, с запахами еды, с укладом, несущим торжество завоевателей и вечное движение, как в наступающей коннице.

Путешествие – это приобщение к сокровенному естеству мира. Родившееся в глубине духовное желание утверждает власть над тобой. Оставив себя прежнего, ты вступаешь в неведомую страну, всматриваешься в чужую жизнь, в спутников, чтобы открыть, воспринять самую суть новых явлений, осмыслить их, претворить тем или иным способом в свое богатство.

Можно представить это как переход в иную реальность бытия. Главное в путешествии – обновление. Оно невозможно без паломничества, где ты остаёшься один на один с природой, чтобы воспринять нерасторжимую общность, понять, как связаны мы и как необходимы друг другу. Для этого надо соприкоснуться с её тайнами. А где они? Вообще-то повсюду. Для меня они начинаются с первого шага намеченного пути.

Дорога, подобно наставнику, припасает тебе обучающие впечатления. До поры до времени они скрыты. Но как только ты готов их принять, они проявляются. Надо быть очень внимательным, чтобы не пропустить знаки. В путешествиях своя магия, не стоит искать там правила и соответствия повседневной жизни. Зов дороги, у кого он случается, трудно описать словами. Может быть, так: невыразимые чувства – потребность души в определённом опыте.

Как бы хорошо я не подготовилась, не изучила маршрут, не знала культурные особенности – толща времени, к которой адаптированы местные, для меня – неисследованная планета, никак не меньше… Бесконечные пространства располагают к несуетливости.