Романовы. Пленники судьбы

Формулировка была явно неудачной; она не проясняла источник «самовластной» прерогативы, а само это выражение подменяло самодержавное определение монаршей власти. Ведь понятия «самовластье» и «самодержавие» хотя и можно поставить в один семантический ряд, но в семиотическом, историко-духовном значении это – две разнозначимые величины.

При Петре I начался принципиальный, глубочайший разлад между физическим и метафизическим мирами. Традиционное русское миросозерцание теряло свою цельность и универсальность. Имея в виду Петра и его окружение, ученый-богослов Протоиерей Лев Лебедев очень точно заметил, что общество это, не отрекаясь от веры и Церкви, «отрекалось от образа жизни, к которому звала Церковь, в поклонении которому она старалась, поелику возможно, удержать все общество в целом».

Вряд ли возможно утверждать, что до Петра Алексеевича «образ жизни» и «образ правления» царских особ всегда находились в гармоничном единении и полностью отвечали Христианскому Завету. Однако трудно спорить с тем, что именно при Петре I Богоугодная жизнь перестала служить жизненным ориентиром для Монарха, а исходная православная интенция – в русском выражении «истина», «правда» – мало что стала определять в делах государственных. Состояние христианского катарсиса («духоочищения») начинает уходить из высших кругов в социальную толщу. Пётр фактически перестал быть Самодержавным Царём, утвердив себя в роли светского неограниченного монарха, а потому Царское Самодержавие при нём и приобрело облик западноевропейского абсолютизма.

В детстве Пётр получил духовное образование и, как писал В.О. Ключевский, «свободно держался на клиросе, читал и пел своим негустым баритоном не хуже любого дьячка» и утверждал даже, что «мог прочесть наизусть Евангелие и Апостол».

Его отец Царь Алексей Михайлович, его мать Царица Наталья Кирилловна, его старший сводный брат Царь Фёдор Алексеевич – все являлись благочестивыми русским людьми. Его тетка Татьяна Михайловна (1636–1706), сводные сёстры Марфа (в иночестве: Маргарита, 1652–1707), Екатерина (1658–1713), Мария (1660–1723), Феодосия (1662–1713) и горячо любимая родная сестра Наталья (1673–1716) – все без исключения принадлежали к числу благочестивых православных верующих, никогда не покушавшихся на святые устои Веры Христовой, на церковные каноны и законы, удостоверяемые исторической традицией.

Пётр I на традицию не только покушался, но и легко, «одним указом», её перечёркивал и отбрасывал, что свидетельствовало о том, что духовного воспитания Царь-Император не получил, или получил явно недостаточное. Во всяком случае, все, кощунственные с точки зрения православной традиции, петровские известные «шутейные забавы», бесчисленные и умышленные унижения церковного клира иначе и расценить невозможно. Пётр I, не отрицая Бога, умалял, а по сути дела – отрицал, самозначимость Божьего установления – Церкви. Иначе, как богоотступничеством, подобную политику и назвать невозможно.

Неизвестно, каялся ли Пётр в своих грехах, в грехах перед Россией и перед Церковью, притом что православный обряд он в общем-то соблюдал, хотя в зрелые лета посты «не держал», на исповеди бывал время от времени. При огромном количестве сочинений о Петре I этот важнейший момент, раскрывающий религиозно-нравственный облик Царя от «древа Царского», так и не прояснён. Просто удивительно, что никто из историков (и неисториков), писавших о Петре, нравственно-духовную сторону личности Первого Императора фактически не затронул.

Здесь невольно возникает сравнение Первого Императора с Первым Царём Иоанном Грозным, который ощущал свои человеческие слабости и нравственные падения, в чём не раз признавался и каялся не только частным образом, но и перед церковными соборами, что свидетельствовало о живом чувстве Христапреданности в душе Иоанна.

У Петра же Алексеевича подобных покаянных слов найти невозможно. Неизбежно возникают две главные интерпретации подобного поведения: он или не ощущал своей греховности, или не считал нужным публично в том признаваться.

Если верно первое предположение, то тогда можно утверждать, что он был одержим страшным смертным грехом – гордыней, которую Иоанн Златоуст называл «болезнью души», «причиной всех зол».

Если же согласиться со вторым предположением, то, значит, Пётр Алексеевич считал отношения с Богом своим личным делом, что можно расценить как признак торжества протестантской религиозной философии. В православной же традиции у Царя «личного дела» быть не может; его душа открыта людям и миру; он ведь пастырь, обязанный вызывать не только страх и трепет своей властью, но и любовь чистотой души и высотой помышлений. «Царское дело» – это ведь «Божье дело», там нет места ничему «личному». Так было в случае с Алексеем Михайловичем, но его младший сын придерживался совершенно иного взгляда.

Не существует надёжных свидетельств того, что Пётр Алексеевич готов был порвать с Православием. При нём строились известные православные храмы. По его инициативе одновременно с закладкой Петербурга в 1703 году была заложена и первая церковь новой столицы – во имя Первоверховных святых апостолов Петра и Павла (Апостол Пётр – небесный покровитель Петра I). Имя Петра Первого неотделимо и от сооружения в Петербурге Исаакиевского собора.

Самым же замечательным духовным памятником, напрямую связанным с первым Императором, навсегда остался Александро-Невской монастырь (Лавра), который задумался Преобразователем как центральная и великолепнейшая обитель всей России.

Уместно ещё сказать и о том, что в России с 1700 по 1725 год было открыто около ста монастырей – этих русских обителей благочестия, милосердия и просвещения.

При всём том протестантский «уклон» религиозного сознания Петра трудно подвергнуть сомнению. Находясь в Западной Европе, он не раз отзывался с восхищением о Лютере. Существуют даже свидетельства, что во время своего первого пребывания за границей, с марта 1697 по август 1698 года, Русский Царь демонстрировал там удивительный вероисповедный индифферентизм.

Он обсуждал с различными лицами вопросы веры так, как будто Русь стояла на пороге нового религиозного обращения. Царь якобы даже рассматривал вопрос о признании Папы, от чего его отговорил Король Нидерландов Вильгельм (Виллем) III (1650–1703), посоветовавший русскому гостю «сделаться самому главой религии», как то было в протестантских странах, без чего «он никогда не будет у себя полным господином». Хотя Царь напрямую данную рекомендацию в жизнь и не воплотил, но церковную организацию он полностью подчинил компетенции государства.

Царь не собирался ни отменять Веру, ни даже отделять Церковь от государства; он лишь намеревался, как удачно выразился Ф.А. Степун, «ввести её в государственный оборот». Эта философия власти в полной мере отразилась в собственноручном указе Петра I от мая 1722 года по поводу комплектования руководства Правительствующего Синода: «В Синод выбрать из афицеров доброго человека, кто б имел смелость и мог управлять управление синодского дела знать, и быть ему обер-прокурором и дать ему инструкцию, применительно к инструкции генерал-прокурора Сената». Первым главой Синода, «обер-прокурором», и стал полковник И.В. Болтин, «исполнявшим должность» с июня 1722 по май 1725 года.

Петровское «брадобритие» стало не просто введением новой обиходной нормы, но явилось покушением на духовную традицию. Патриарх Филарет в 1628 году соборно проклял это «псовидное безобразие». Брадобреев предавали проклятию патриархи Иоаким и Адриан (1690–1700). Сызмальства русский человек видел бороды на ликах святых, которые даже визуально являлись образцом и эталоном. Бритыми и в немецком, «фряжском» платье в иконографии обычно изображались бесы. В такой наряд было принято наряжаться на святочных представлениях, изображая нечистую силу.

Брадобритие считалось и знаком ереси, и вывеской «содомского греха». Митрополит Московский Макарий еще в середине XVI века писал, что «вопреки Божественной и Царской заповеди некоторые творят дела латынской ереси, накладывают бритву на свои бороды, творя угодие женам и поругаясь образу Божию; другие содевают срамные дела нецеломудрия». И вдруг сам Царь запретил бороды и повелел носить шутовской наряд повседневно, а потому и говорили, что «Царь нарядил людей бесом».

Царь много лет выступал гонителем всего русского, причём гонение не только часто было безумно-мелочным, но, надо прямо сказать, малорезультативным. Так случилось с его пресловутым указом от декабря 1701 года, называвшимся: «О ношении всякого чина людям немецкого платья и обуви и об употреблении в верховой езде немецких кресел».

Царь повелевал всем подданным, кроме «духовного чина, священников и дьяконов и церковных причётников и пашенных крестьян», носить исключительно одежду и обувь или немецкую, или французскую. Это касалось как мужчин, так и женщин, которым тоже предписывать вплоть до исподнего (!) носить только одежду заграничного фасона! Категорически запрещалось ношение «русского платья», включая сапоги и шапки, а «мастеровым людям» приказывалось подобной одежды и упряжи не делать «и в рядах не торговать». За нарушение повеления полагался значительный штраф, а «мастеровым людям» предписывалось телесное наказание.

Поразительно, насколько «вполне взрослый» Царь, которому шёл тридцатый год, не хотел считаться ни с какими обстоятельствами, со сложившейся народной традицией. Ведь быстрый переход на новую «форму одежды» был невозможен ни по финансовым соображениям («немецкое платье» было чрезвычайно дорогим), ни по природно-климатическим условиям. Щеголять в башмаках и тонких камзолах уместно было где-нибудь в Голландии или Германии, но не в России с её суровым климатом и многомесячной распутицей.

Однако Преобразователь ни с чем считаться не хотел; он вел себя как взбалмошный ребёнок, отдававшийся целиком импульсивным желаниям. Нет нужды говорить, что результатов быстрых на этой «ниве европеизации» он не добился: если царское окружение и восприняло подобные меры как норму, то основная Россия как жила традицией, так и одевалась традиционно. Штрафы и запреты мало помогали. Но при этом, безусловно, воля Царя оскорбляла и потрясала исконные миропредставления.

Нарочито и кощунственно выглядели петровские «всешутейные соборы», которые не могли восприниматься иначе, как глумление над Церковью, церковной службой. Участники и очевидцы подобных оргий могли воспринимать их как дьявольские игрища. Так, князь Иван Хованский (†1701) потом рассказывал: «Имами меня в Преображенское и на генеральном дворе Микита Зотов (дьяк, воспитатель Петра Алексеевича с 1677 года) ставил меня в «митрополиты» и дали мне для отречения столбец, и по тому письму я отрицался, а во отречении спрашивали вместо «веруешь ли», «пьешь ли», и тем самым своим отречением я себя и пуще бороды погубил, что не спорил, и лучше мне было мучения венец принять, нежели было такое отречение чинить».

Вообще вся личная жизнь Петра Великого – это какая-то бесконечная «грязная эскапада», которая неизбежно дискредитировала исторический облик Русского Царя, исстари считавшегося не только повелителем страны, но и хранителем моральных традиций, оберегателем нравственных устоев всего Царства.

Традиционный образ Христианского Царя дискредитировала в глазах народных и предосудительная семейная жизнь Петра I. По настоянию матушки – Царицы Натальи Кирилловны – его женили в 1689 году на Евдокии Лопухиной (1669–1731), к которой он никогда не питал симпатии. Этот брак принёс трёх сыновей: Алексея (1690–1718), Александра (1691–1692) и Павла (1693).

Пётр Алексеевич тяготился тихой, благочестивой супругой и быстро нашёл себе стороннюю привязанность в Немецкой слободе, в том самом Кукуе, который в царствование Алексея Михайловича считался прибежищем «нечистых» и «безбожной слободой».

Пётр уже в юности «проторил дорожку» в это злачное место за городской заставой на реке Яузе. В этом московском «оазисе Европы» он и находил себе разнообразные телесные услады. Москвичи между собой шушукались: «Царь на Кукуе и всяк день пьян».

Там, в доме виноторговца и карточного шулера Иоганна Георга Монса, он в 1690 или в 1691 году и познакомился с младшей дочерью хозяина Анной Монс (1672–1714). Этой родившейся в Вестфалии, плохо говорившей по-русски фривольной девицей, он увлёкся, да так серьёзно, что находился с ней в интимной связи более десяти лет. До этого у молодого Самодержца в «фаворитках» числилась подруга Анны некая «фройляйн» Елена Фадемрех, которую в Немецкой слободе называли «безотказной»…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

В девичестве ее звали Жозефина Таше де ля Пажери. Фамилию Богарне она получила после замужества с Александром Богарне (1760–1794), казненным по решению революционного суда. От Александра Жозефина имела двоих детей: Евгения (Эжена) (1781–1824) и Гортензию (1783–1837). Эжен, усыновленный Наполеоном, женился в 1807 году на дочери Баварского Короля, а уже после падения Наполеона получил от тестя титул герцога Лейхтенбергского и князя Эйхштадтского. Его младший сын Максимилиан Лейхтенбергский, внук Жозефины Богарне и пасынок Наполеона, и стал в 1839 году мужем Великой княжны Марии Николаевны и членом Российского Императорского Дома.

2

Горячка, лихорадка.