скачать книгу бесплатно
Он переобувался в воздухе, словно акробат, совершая головокружительные кульбиты. Не успеешь глазом моргнуть, как он уже бросил писать стихи и бренчать на гитаре, а готовит себя в православные клирики: изучает акафисты и каноны, штудирует библию, отправляется к святым местам… Не успеешь привыкнуть к его новому качеству, а он уже ударяется в политологию и собирается писать титанический труд. Ты, казалось бы, только-только подхватил нужную интонацию общения, ознакомившись с основными геополитическими постулатами Владимира Гельмана и Роберта Даля, а он уже кардинально меняет тему и произносит с такой лёгкой ухмылочкой:
– Для кого-то режиссура – высшее предназначение, чуть ли ни мессианство… – Пытается поймать зубочисткой ускользающую жилку отбивной. – А для меня – это привычная форма существования, потому что я каждый день занимаюсь режиссурой…
Я вопросительно на него посмотрел, а он тут же попытался всё объяснить:
– Если бы ты видел, дорогой мой Эдичка, как тонко я организую отъём денег у коммерсантов, как изящно обрабатываю каждую сцену, как легко навязываю им второстепенные роли и как безупречно отыгрываю свою… главную роль. В данный момент я пытаюсь вычленить из этого, так сказать, бомонда маленькую антрепризу, после чего мы отправимся к тебе на флэт и разыграем там настоящий спектакль по моему сценарию. Ты знаешь, я сторонник передвижничества в искусстве – я несу его в массы.
Я всегда восхищался его гордыней, такой же безграничной, как Вселенная.
– Кстати, на следующий год собираюсь поступать во ВГИК, – заявил Славка, чем поверг меня в полное замешательство.
Я молвил с некоторым придыханием и восторженно-глупым видом:
– Ты же ещё недавно собирался в духовную семинарию, и вот тебя уже кидает в дьявольские чертоги.
– Ну ладно, не бухти! – отмахнулся он с добродушным видом. – Я ещё молодой пацанчик, поэтому нахожусь в постоянном поиске и не боюсь экспериментировать.
– Обязательно стану крёстным отцом нашего российского кинематографа, – пообещал он, с аппетитным хрустом откусывая попку у корнишона, и добавил, глумливо усмехаясь: – Тем более на сегодняшний день это место вакантно…
– Ух ты! А меня возьмёшь на роль маниака в длинном чёрном пальто?
Гордеев ничего не ответил, почувствовав иронию в моих словах, а продолжал возносится всё выше и выше, и голос его звучал всё громче и громче, и уже многие посетители поглядывали на него с любопытством, особенно женщины, коих было большинство в этом зале.
Потом он скинул роскошную лайковую куртку на спинку стула, расстегнул лощённую сиреневую рубаху на богатырской груди и щёлкал официантке, требуя топлива для своего прожорливого мотора, а кабак в это время гудел тяжело и монотонно, как трансформаторная подстанция, заглушая его глубокий баритональный бас.
– Янки не хвастают своей многовековой культурой, какой-то там сложной загадочной душой, не тревожат беспрестанно в могилах своих опочивших классиков, но при этом выдают каждый год десяток блокбастеров. Люди на этих фильмах плачут и смеются. Мне иногда кажется, что Брюс Уиллис – это новый мессия. Прости меня, Господи, за богохульство!
– А наш кинематограф, товарищи, загоняет страну в глубокую алкогольную депрессию! – продолжал орать Гордеев. – Это же сплошная чернуха или пошлость!
– Я тут решил в кино сходить, – вдруг спокойным тоном произнёс он. – Вырвался в коем веке. Фильм называется «Мама». Ну что я могу сказать про эту картину? Дениска собрал такой актёрский состав, который уже никто и никогда не соберёт, а вместо откровения получился слабенький водевиль, и даже неповторимый Павел Лебешев не смог вытянуть этот фильм. Не получилось у Дениски ожидаемого эффекта «Родни», хотя, знаешь, такая лёгкая аллюзия всё-таки возникает…
– Единственная и неповторимая! – крикнул Славян. – Настоящая богиня спасает этот бездарный фильм от полного фиаско! Вот перед кем я приклоняю колено! Вот кем я не перестаю восхищаться! Великая женщина! Мать всех матерей!
Я уже не понимал, что он несёт и кому адресует эти слова, лучезарным взглядом отправляясь в радужную перспективу.
– Ну, что ты разошёлся? – пытался я его успокоить. – Это молодые режиссёры. Они ещё научатся снимать.
– Папенькины сынки, блядь! Рафинированное поколение! Жизнь видели только в замочную скважину! Пороху не нюхали, книжек не читали, а туда же – лезут кино снимать. Духовной основы никакой, да ещё природа, как известно, отдыхает на этих детишках… Поколение мажоров, блядь!
– Славян, хватит материться, – зашипел я. – Ты же культурный человек.
– Ты пойми, – сказал я, – раньше искусство было элитарным, и каждый продукт был штучным, а теперь мы вступили в эпоху массовой культуры, которая пришла к нам, как сифилис, с американского континента. Только в Соединённых штатах искусство поставили на поток и сделали инструментом для зарабатывания денег. Они совершили революцию – приземлили культуру до потребностей обывателя, вместо того чтобы обывателя тащить на новый культурный уровень. Американская культура – это зло, поглотившее весь мир. А что творится в нашей стране? Мы перестали снимать самобытные фильмы, и уже второе поколение молодёжи воспитывается на американских эрзацах. Что мы делаем? Выращиваем пятую колонну? Кино – один из самых мощных рычагов пропаганды, но у нас этот инструмент находится во вражеских руках. Мы – потерянное поколение, выращенное терминаторами и маньяками. Согласись, не самые лучшие учителя для наших детей… Но people хавает это дерьмо и платит за это деньги, а утончённые вкусы истинных ценителей никого не волнуют.
Он абсолютно меня не слушал и смотрел куда-то мимо впавшими цинковыми глазами. Я медленно повернул голову и увидел за спиной, за соседним столиком, двух субтильных блондинок, которые кокетливо улыбались ему. Девчонки были явно заинтересованы нашим диалогом.
Они были настолько одинаковые, что я назвал их для себя «матрёшками», к тому же одна из них была крупнее другой и чуточку симпатичнее. Вообще-то они были довольно миленькие, но даже в прокуренных сумерках ночного заведения было видно невооружённым глазом, что эти блондинки уж больно потрёпанные, повидавшие огонь, воду и медные трубы. Пьяные ужимки, глупое хихиканье, вульгарные шмотки, плохо прокрашенные корни волос, откровенные взгляды, не таящие никаких загадок и сюрпризов, а напротив, подёрнутые мыльной поволокой доступности, – всё это безошибочно определяло их как девушек лёгкого поведения, и лёгкая победа нам была гарантирована. Гордеев поглядывал на этих жалких «матрёшек» без особого энтузиазма, но, слегка подмигнув мне, небрежно заметил:
– Эти готовы хоть куда, даже на рыбалку в пять утра.
– Славян, мне кажется, за барной стойкой…
– Ты что попутал? – вернул меня на землю Гордеев. – Хотел бы я посмотреть, каким холодом они тебя обдадут, когда ты начнешь моросить про гуманоидов и категорический императив. Это же центровые тёлочки, и они отдыхают только с крутыми.
И мы вновь обратили свой взор на «матрёшек», придирчиво разглядывая их, перебирая и выворачивая наизнанку, как дешёвые тряпки в секонд-хенд. Мхатовская пауза затянулась – их лица постепенно накрыла серая тень, через которую тускло просвечивали безрадостные улыбки. Нужно было определяться. Нужно было что-то решать.
– Лучшая птица – это синица, – заметил Гордеев, медленно поднимаясь и накрывая добычу плотоядным взором.
– Славушка, одумайся, – жалобно попросил я, но было поздно: капитан Гордеев уже завёлся.
Он подошел к их столику и расплылся во всю ширину своего безграничного обаяния.
Когда я познакомил Гордеева с Шалимовой, то она отнеслась к нему со свойственным ей недоверием. Она долго его слушала, курила одну сигарету за другой, то поглядывала на него с иронией, то пялилась на него с удивлением, а потом, когда Славян ушёл, она высказала своё мнение: «Хрестоматийный подлец и натуральный шизофреник. В первую очередь он врёт самому себе и за громадами пышных фраз прячет свою несостоятельность», – на что я ответил ей: «Иногда мы путаем незаурядность с безумием и навешиваем подобные ярлыки на всех, кто выходит за рамки наших представлений. Славку многие не понимают и поэтому недолюбливают. Я скажу от себя: он тоже не внушает мне доверия, но он настолько мне интересен как человек, что я могу с ним просто общаться, не обременяя его статусом друга. А если вообще абстрагироваться от каких-то личных критериев и воспринимать каждое существо как уникальное творение Бога, то, я считаю, можно полюбить даже самую последнюю гадину». – «Ты кого сейчас имеешь в виду?» – заносчиво спросила она. – «А ты как думаешь, золотце?» – ласково ответил я.
Гордеев любил преувеличивать своё социальное положение, поэтому девушкам он представился майором Никитиным, начальником отдела по борьбе с экономическими преступлениями, на что они отреагировали очень бурно: захлопали в ладоши и замычали словно коровы в унисон «Кру-у-у-у-то!»
Девчонки уже были довольно пьяные, поэтому майор Никитин произвёл на них неизгладимое впечатление. Эти трое мгновенно снюхались, а я в этой компании присутствовал лишь номинально. Пытаясь произвести оглушительный эффект на этих «синичек», Славка летал орлом. Он даже оплатил их скромный счёт (пару бутылок красного вина), после чего ловушка захлопнулась и они смотрели на него сияющими, широко открытыми глазами.
– Послушай, майор, – обратился я к Гордееву, когда девчонки, кокетливо виляя попками, отправились в туалет, – тебе не надоело ещё дурака валять? Может, слиняем, пока не поздно.
Он аж глаза выпучил и даже слегка отодвинулся от меня, как от бешенной собаки.
– Ты что, Эдичка, с канделябра рухнул? – с глубоким сочувствием спросил он. – У нас только-только наметился прорыв и появилась возможность культурно отдохнуть, а ты опять начинаешь свою мутатень… Поборись… Поборись за девушку! Что ты сидишь, как китайский болванчик?! Что ты вгоняешь нас в тоску? Тоже мне – сумрачный Печорин. Мы сегодня гульнём или как?!
– Они меня не вдохновляют, – вяло ответил я и откинулся на спинку стула, слегка прикрыв веки. – Я не могу работать с таким контингентом.
– Ой-ой-ой! Какие мы гордые! Они, между прочим, тоже люди! – патетически воскликнул он. – Это простые русские женщины, которые хотят любить и рожать детей… для нашей страны!
– Ты что, благодетель тагильских шлюх? – спросил я и громко рассмеялся.
– Можешь себе представить, как им надоели эти дворовые ушлёпки, все эти наркоманы и гопники? От кого им рожать? С кем создавать семью? И это уже вопрос к нашей власти, которая допустила в стране натуральный мор, причём в молодёжной среде.
– И что? Ты решил из меня сделать спермодонора?
– Я тебе скажу как мент, как человек, владеющий информацией, – невозмутимо продолжал Гордеев. – Вот в этих двориках, – он обвёл рукой необозримое пространство вокруг нас, – в этих пятиэтажных коробках, общая масса ребятишек сидит на игле. Из десяти человек в год умирают двое, а с появлением дезоморфина эта динамика повысилась.
– Ты чё, майор! – крикнул я. – Какое-то фуфло толкаешь! Никого мне не жалко! Никого! Тем более этих сраных торчков! Пускай они хоть все передохнут! И этих шлюх обездоленных мне тоже не жалко. Каждый сам выбирает себе дорогу. И эти пацаны могли бы жить, и ты мог бы стать порядочным человеком, и я мог бы стать кем угодно, но мы выбрали дорогу в ад… Совершенно осознанно и без колебаний.
Слава натужно запыхтел. Он явно обиделся. Черты лица его стали угловатыми. Брови ощетинились над тёмными провалами глаз. Мелкие капельки пота выступили на лбу. Голова провалилась в туловище, и плечи накрыли её до самых ушей.
– Ты какой-то… – Он запнулся и добавил совсем тихо: – … неистовый. Такие люди, как ты, в первую очередь жестоки по отношению к себе.
– Ой, да всех я люблю! Всем помогаю! Всех спасаю! Летаю над городом, как бэтмен, в чёрных трико…
Гордеев с видом глубокого разочарования мотал головой, словно отрекаясь от меня.
– Нет, ты делаешь это ради собственного тщеславия, – сказал он назидательным тоном, и весёлая искорка проскочила в его глазах. – Даже в этом ты используешь людей. Ты жонглируешь ими, словно булавами.
– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала.
В этот момент из туалета вернулись подружки. От них разило дешёвой парфюмерией, и я невольно скорчил на лице брюзгливое выражение – у меня закружилась голова и начало мутить в этом ядовитом облаке «иприта». По всей видимости, они очень хотели понравиться майору Никитину, поэтому слегка переборщили с приворотным средством. Девицы упали за столик и тут же начали хихикать над его шутками, а у меня внутри продолжало нарастать чувство досады…
Чтобы абстрагироваться от этой раздражающей реальности, я буквально на несколько секунд прикрыл глаза… Из темноты начали выплывать строгие черты лица: сперва – вытянутый овал и резкие скулы, оттенённые чёрными прядями волос; потом проявились миндалевидные глаза и тонкие надломленные брови; постепенно завершая портрет, нарисовались чувственные губы и подбородок с ямочкой, – и вместе с этим образом нахлынул тот удивительный аромат, которым она всю весну будоражила моё абстинентное либидо, – идеальное сочетание свежести Kenzo с пряным запахом её подмышек, который можно разливать по бутылочкам и продавать в самых дорогих бутиках.
Когда я впервые ощутил этот древесно-цитрусовый фимиам, у меня мурашки побежали вдоль позвоночника и случилась потрясающая эрекция, и, по мере того как развивались отношения с Татьяной, запах жены постепенно становился отталкивающим…
В тот момент, когда я закрыл глаза и нахлынула эта чувственная галлюцинация, я совершенно перестал воспринимать окружающий мир: приторно-сладкий душок вульгарного парфюма растворился в моих грёзах, навязчивый шум кабака отодвинулся на дальний план, и даже майор Никитин на какое-то время замолчал…
Этот «сюр» возник настолько неожиданно и настолько явственно, что я не сразу понял его происхождение, – на самом деле всё было гораздо проще: сперва она постучала в моё сознание, опережая реальность на несколько секунд, а потом уже открыла дверь и вошла в «Альянс»…
Когда я открыл глаза, то увидел нечто, напоминающее алкогольный делирий: напротив выхода, над которым светилось рубиновое табло «EXIT», прямо в воздухе повисла фантастическая аквамариновая субстанция, на поверхности которой резвились гладкие сверкающие афалины. Краски были настолько яркими, что казались неправдоподобными. В тот дождливый вечер, в той беспросветной серости, не могло быть подобных красок по определению.
В такие дни, когда льёт с самого утра и до самой ночи, без перерывов и просветов, разум отвыкает воспринимать радикальные цвета, но этот зонтик, вместе с ныряющими на его поверхности дельфинами, словно вывалился из какого-то другого дня, из какого-то другого спектакля, из шкафа с забытым реквизитом… Откуда я его помню? Дежавю? Зонтик витает сам по себе, вращается вокруг собственной оси и вдруг начинает рывками складываться; в этот момент мы встречаемся глазами: Таня смотрит на меня, а я смотрю на неё…
Она – в чёрном коротком плаще с поднятым воротником. Длинные вьющиеся волосы разбросаны по плечам. Лицо не накрашено. Бледное. Она смотрит на меня остекленевшим взглядом, а я чувствую, как подо мной тронулся стул, вокруг всё поплыло, публика растворилась, голоса смолкли, и даже потухло неоновое табло «EXIT».
И тогда я понял, что выхода нет.
– Любезная! Дайте шампанское! – крикнул Гордеев, и между нами оборвалась нить.
Я увидел её с другого ракурса… Рядом – две очаровательные девушки, стройные и подтянутые. Они, словно козочки, переминаются с ножки на ножку в некоторой нерешительности. Одна из них очень миленькая, я бы даже сказал, потрясающе красива, но взгляд мой отпускает её легко, без сожалений, и я вновь начинаю пожирать глазами простое ненакрашенное лицо. Не могу насмотреться. Не могу надышаться. Я как будто из тёмной холодной реки вынырнул, в которой просидел целую вечность. А потом она кивнула девчонкам на выход, и они тут же покинули «Альянс». За окном распахнулся голубой зонт и поплыл как будто сам по себе, постепенно растворяясь в серых сумерках.
Внутри что-то треснуло и окончательно сломалось. Я устал от бесконечных будней, дождливых и пасмурных. Мне захотелось праздника, который запомнится надолго. Мне нужна была настоящая страсть, которая превратила бы в пепел мою бессмысленную нелепую жизнь. Мне хотелось вонзить клыки и когти в молодую плоть. Мне хотелось валять дурака, крутиться вьюном, шутить каждую секунду, окунаясь в восторженные взгляды и радостный смех. Мне хотелось хлестать водку прямо из горла, из литровой бутылки, высоко закинув голову вверх. Я бы отплясывал совершенно голым какой-нибудь зажигательный краковяк. Распахнув окно в ночь, я бы ругался матом и обложил бы эти холодные звезды и жёлтую чопорную Луну. А после этого безобразия я бы превратился в тонкого нежного любовника, доставляющего самые изысканные ласки только одной – единственной и неповторимой женщине.
После ухода Татьяны меня одолела нервная дрожь, и я ещё долго не мог упокоиться. Я хотел налить водки – протянул руку и задержал её над столом: мелко тряслись кончики пальцев, в горле пересохло, вдоль позвоночника, между лопаток, пробиралась холодная струйка пота. Внутри всё летело галопом, внутри всё рвалось вдогонку, но я оставался недвижим, своей упиваясь болью. Гордеев вместо меня прихватил двумя пальцами тонкое горлышко графина, разлил оставшуюся водку по рюмкам и посмотрел на меня с некоторым восхищением.
– Молодец, – прошептал он и легонько потрепал меня по плечу. – Я думал, ты не устоишь. Я бы, наверно, не устоял… Она была реально хороша.
Я посмотрел на выход тоскливым собачьим взглядом. «Какого чёрта я слушаю этого клоуна? – подумал я. – Кто он такой в моей жизни? Почему он взял на себя право решать мою судьбу? Да плевать ему на всех, и на меня в том числе. Ему просто нужна моя хата и приятель на вечерок. Иногда мы принимаем меркантильные интересы людей за их искреннее участие, но не всегда выгода сводится к деньгам. Её критериями могут являться любые привилегии, удобства и даже элементарное тщеславие. Я не могу понять, с какой стати Гордеев так горячо и бескомпромиссно желает моего разрыва с Татьяной. Почему он буквально выгоняет меня из города?»
– Ничего, Эдичка, всё перемелется… Всё перемелется, – повторял он и легонько похлопывал меня по плечу.
– Пойдём домой, – попросил я жалобным тоном. – Я задыхаюсь в этом шалмане.
И когда в очередной раз наши спутницы вернулись из туалета, припудрив носики, Гордеев сообщил им в классической манере конферансье:
– Девчонки, субботний вечер подходит к концу, – сделал небольшую паузу, – но его можно продолжить… Скажите честно – праздника хотите? – Прищуренные серые глаза его в этот момент настолько потеплели, что даже я поддался на его чудовищное обаяние.
Они переглянулись и начали глупо хихикать. Гордеев спокойно ждал.
– И не забывайте, родные, завтра – опять понедельник, и старость – не за горами, – ненавязчиво напомнил он.
– Да-да!!! – крикнули они и захлопали в ладошки. – Мы хотим праздника! Хотим!
– У моего друга и соратника дома есть шикарная аппаратура и множество дисков. Устроим танцевальный марафон. Пускай соседи вздрогнут и запомнят эту ночь навсегда.
– Эй, чудовище, ты ещё не пропил свои колонки S-90? – спросил он меня шёпотом.
– Стоят! О чём ты говоришь? Это последнее, что я пропью.
– Ну и ладненько, – удовлетворённо подытожил Гордеев и добавил: – Пора их как следует прокачать.
И когда наша пьяная компания решила слегка прогуляться, перед тем как поехать ко мне, я совершенно убедился в том, что на всём белом свете и даже в других измерениях не было ни одной женщины, которая настолько бы меня понимала, настолько знала бы мою сущность и настолько же могла отвечать моим требованиям, на сколько им отвечала Татьяна. Только она являлась единственно возможной функцией в запутанном интегральном уравнении моей жизни, только она могла соответствовать пределам от минус-бесконечности до плюс-бесконечности, и только она могла сделать меня счастливым либо глубоко несчастным на всю оставшуюся жизнь.
– Пойдёмте на набережную, – предложил Слава.
– Холодно! – заныли девчонки.
– Зато дождик кончился, – оптимистично заметил Гордеев.
На набережной было темно и уныло. Упругий ветер гнал пенистые волны и обрушивал их на бетонный парапет. Тускло светили несколько уцелевших фонарей, а все остальные были разбиты. В тёмных косматых облаках путалась пьяная луна, отбрасывая на поверхность водоёма мерцающие отражения. Славочка был в ударе и, как всегда, блистал красноречием: тонко шутил, на ходу придумывал байки, философствовал, затрагивал высшие материи, иногда абсолютно не к месту, потому что блондинки начинали откровенно скучать, разевая рты, словно плотва, выброшенная на берег. То он распахивал с гамлетовской страстью воображаемый чёрный плащ, то он захлёстывал его на плечо, красиво закругляя фразу и переходя с привычного баритона на шикарный бас, – я в это время маялся рядом, пьяный, измождённый, облокачивался на чугунную ограду, слушая в полном унынии, как плещутся нескончаемые волны в глянцевитой темноте, – а Гордеев уже закуривал новую сигарету, красиво жестикулировал, выжигая в пространстве многочисленные эллипсы.
Одна из этих блондинок (которая покрупней) спросила довольно косноязычно (вторая, между прочим, слегка шепелявила):
– А почему у нас Эдуард постоянно молчит? Эдик, ты можешь что-то сказать по этому поводу? Ну, просто хочется услышать твой голос.
Гордеев поддержал её:
– Действительно, Эдуард. Девушка просит. – И даже слегка похлопал.
Я взял и просто ляпнул:
– Канделябр! Какие ещё будут пожелания?
– Эдичка, не хами, – попросил Слава, и они продолжили «гулять», а я задыхался от их глупости и примитивизма, от их пошлых размалёванных физиономий, от их нескончаемого смеха, кокетливых ужимок и заунывной трескотни; мне даже захотелось их прикончить, а после этого холоднокровно скинуть трупы в тёмные кипящие волны.
Они очень быстро нагулялись, и мы вышли на дорогу ловить такси. В туманной дымке появился зелёный огонёк, к этому моменту девочки были на исходе: их колотила мелкая дрожь, они зябко кутались в собственные рукава, натягивая их на ладони, а тощие кривоватые ножки ломались в коленках, когда шалый ветерок бесцеремонно забирался им под юбки. Они напоминали бездомных щенков, которых мы нашли на улице.
А потом мы заехали в ночной ларёк – капитан Гордеев решил обобрать его по старой памяти, как говорится, из лучших побуждений. По всей видимости, его там знали очень хорошо, о чём свидетельствовала жуткая гримаса продавщицы, должная означать гостеприимный «ассалям алейкум». Потом она летала мухой, собирая в пакеты нехитрую снедь: колбасу, сыр, фрукты, овощи, консервы, пять бутылок вина, два литра водки, блок сигарет, несколько шоколадок и даже «Чупа-чупс».
– Что ещё, Вячеслав Александрович? Хлебушка возьмёте? – спросила она, заикаясь от волнения.
– Ну положи пару батонов, – небрежно ответил Гордеев.
Лицо у него было недовольное, придирчивое, брезгливое, – наверно, с таким выражением явится на землю Господь во втором своём пришествии, чтобы судить беззакония наши и сортировать грешников, – а ещё наглый мент сделал продавщице замечание: «Да-а-а, что-то ассортимент у вас бедноватый. Карим совсем мышей не ловит?» – От таких претензий бедная торговка напугалась пуще прежнего, чуть в обморок не упала, горячо оправдывалась, складывая руки на груди:
– Не дают работать, Вячеслав Александрович. Обложили со всех сторон. Проверками замучили. Плохо дела идут. Совсем плохо. И вообще ларьки скоро будут закрывать… Что нам делать, Вячеслав Александрович? Как жить? – спрашивала она плаксивым тоном, коверкая русские слова и задыхаясь от волнения, на что Гордеев отвечал, потирая розовые ладошки:
– Ничего страшного, тётушка Джамиля, поедете домой. Там у вас тепло. Солнышко светит круглый год. Виноград растёт. Море шепчет.
Он ещё раз придирчиво осмотрел продуктовые полки и попросил у неё баночку маринованных корнишонов. Я начал беспокоиться:
– Куда ты столько набираешь? Решил у меня блядскую коммуну устроить?
– Надеюсь, ты не против, если мы у тебя пару дней перекантуемся?
– Только давай без этих…
– Ну-у-у-у ладушки, – лениво протянул он и спросил, прищурив один глаз: – Ну этих-то надо оприходовать.
