С тех пор как ты ушла

– О’кей… но поторопитесь. Не хочу, чтобы у меня были неприятности, если сюда вдруг заглянет кто-нибудь из собственников бизнес-центра, – недовольно говорит он.

– Я инженер-программист, – объясняет Эдди. – Если разрешите мне просмотреть записи с камер, я все сделаю быстро, а когда мы закончим, видеофайлы останутся в прежнем виде, без всяких изменений.

Менеджер делает нам знак приступить. Мы проходим к экранам с датированными изображениями, и Эдди берется за дело.

– Как ты думаешь, во сколько она пришла? – спрашивает он у меня.

– Где-то между половиной седьмого и без пятнадцати семь, – отвечаю я.

Он прокручивает запись на первом экране, который транслирует происходящее перед бизнес-центром. Мимо дверей проходят несколько человек, кто-то выгуливает собаку, еще кто-то идет со стаканчиком кофе навынос из «Старбакса», а потом на отметке 6:44 я замечаю молодую женщину в черной бейсболке.

– Вот она, – говорю я Эдди.

Он медленно просматривает кадры, запечатлевшие, как незнакомка приближается к зданию. Мы смотрим, как она входит в дверь, но ее лицо прячется под козырьком головного убора. Не повезло.

Эдди берется за второй экран с изображениями вестибюля и отматывает на кадры до появления незнакомки. Она заходит внутрь, не снимая бейсболку, нажимает кнопку лифта и исчезает в кабинке. Снова неудача.

Потом мы смотрим, как в 7:03 девушка выбегает из ведущих на лестницу дверей в вестибюль. Это было, когда я за ней гналась. И тут происходит то, чего мы так ждали: буквально на долю секунды с нее слетает бейсболка.

Эдди приближает кадр, где она с непокрытой головой, и делает снимок экрана своим телефоном. Изображение так себе, но все же лучше, чем ничего.

– Готово дело! – радуется Эдди.

– Вам пора, – торопит смотритель.

– Спасибо вам, – говорю ему я.

– Незачем вам меня благодарить. Ничего этого не было, – возражает он.

Глава 3

В том, что я лишилась матери в пятнадцать лет, есть лишь один хороший момент: этого не случилось в еще более юном возрасте. Будь мне, допустим, лет пять, у меня, вероятно, не осталось бы о маме никаких воспоминаний, но они сохранились, потому что я, по счастью, была подростком и мозг уже достаточно сформировался.

Мы с Эдди поднялись в мой кабинет. Он загружает себе на телефон приложение для распознавания лиц, а я тем временем методично прокручиваю в голове каждое воспоминание о матери, особенно за год, который предшествовал ее смерти, чтобы понять, не было ли намеков, что мама «в беде».

Загвоздка вот в чем: когда я думаю о ней, последнее, что приходит на ум, это какая-то «беда». Папа поддразнивал ее за то, что она такая паинька. Как-то раз маму оштрафовали за неправильную парковку, и папа в шутку заявил за ужином: «Ну что, Лима, теперь ее точно посадят в тюрьму».

Они были вместе еще со студенческих лет, познакомившись в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса чуть ли не в первом же семестре аспирантуры. Папа изучал юриспруденцию, мама собиралась получить степень в области клинической психологии. Отец уверял, что влюбился в нее с первого взгляда, когда увидел, как она смеется в кафетерии в компании двух подружек. «Она была так полна жизни, так сияла, что я сразу понял: надо с ней познакомиться», – рассказывал он мне.

Они поженились, когда окончили аспирантуру, каждый свою, и вскоре родилась я. Папа так никогда и не перестал восхищаться женой. До последнего считал, что она почти святая и неспособна ошибаться.

Когда я вошла в подростковый возраст и стала время от времени выкидывать коленца, отец всегда защищал маму. «У тебя лучшая в мире мать, слушайся ее», – твердил он мне.

Один-единственный раз я слышала, как родители ссорятся. Дело было глубокой ночью, за пару месяцев до маминой смерти, и предполагалось, что я сплю. Но я не спала. Ссоры были таким необычным явлением для нашего дома, что я выбралась из постели и пошла выяснять, что происходит. Помню, как я тихо подкралась к родительской спальне и прижала ухо к закрытой двери, чтобы лучше слышать, о чем они спорят.

– Разве мы ничего для тебя не значим? – спросил отец у мамы.

– К тебе это не имеет никакого отношения, – ответила она.

– Зато это имеет отношение к нашему союзу!

Никогда прежде я не слышала, чтобы он повысил на нее голос.

– Я переночую у Перл, – заявила мама. Перл была ее самой давней подругой в Лос-Анджелесе. Мама зашагала к двери спальни, намереваясь ее открыть, и я быстренько метнулась обратно к себе, чтобы родители не застукали меня за подслушиванием.

Когда я проснулась на следующее утро, мамы не было дома. Папа сказал, что она уехала рано утром по срочному вызову к одному из пациентов, но я-то знала, что это ложь. Однако во второй половине дня, вернувшись из школы, я обнаружила, что мама выгружает из сумок купленные продукты. Я призналась, что подслушивала, когда они с отцом ссорились ночью.

– Очень жаль, что ты это слышала, но теперь все уже хорошо, – заверила мама, стараясь меня подбодрить, хотя вид у нее был обеспокоенный.

– А что имел в виду папа, когда говорил, что мы ничего для тебя не значим?

Мама воззрилась на меня. Я застала ее врасплох. До сих пор ей было непонятно, что мне удалось разобрать кое-какие их слова. Помолчав, она наконец ответила:

– Папе хочется, чтобы я не так много работала и мы чаще бывали все вместе дома, но я люблю свою работу. Только, пожалуйста, ничего ему не передавай, а то он еще сильнее расстроится.

Помню, ее слова показались мне странными по двум причинам. Во-первых, переходный возраст был у меня в самом разгаре, я уже училась водить автомобиль и даже подумывала о поступлении в колледж – не какая-нибудь малышка, чтобы постоянно нуждаться в присутствии мамочки! А во-вторых, она никогда раньше не просила меня скрыть что-то от папы. Но вид у мамы был расстроенный, и я решила больше на нее не давить.

Сейчас я вспоминаю ту ссору и гадаю, действительно ли она возникла из-за частых маминых отлучек или дело было в чем-то другом. Может, мама хотела уйти из семьи? Может, чувствовала себя несчастной и подумывала нас бросить?

На похоронах ее друзья, коллеги и родственники подходили ко мне и говорили, что ни один родитель не любил своего ребенка сильнее, чем моя мама любила меня.

Но если она все еще жива, о чем тут вообще говорить? Разве можно бросить ребенка, которого вроде бы любишь? Уже знакомый пожар снова разгорается у меня в груди.

– Качество снимка слишком низкое для всех этих приложений, – жалуется Эдди. – Нужна более совершенная прога. Позвоню-ка я Полу. Он нам наверняка поможет.

Пол – лучший друг Эдди. Студентами-первокурсниками они делили комнату в Мичиганском университете и быстро спелись на почве любви ко всяким технологиям. Пол был шафером на свадьбе у Эдди и крестным отцом Сары.

Пол работает в ФБР на какой-то секретной должности, которую даже назвать нельзя, и живет в Нью-Йорке со своим другом Энтони, профессором Нью-Йоркского университета. Я незнакома с ними лично, потому что они никуда не ездили пару лет из-за болезни Энтони. Но теперь ему стало лучше, и Эдди начал поговаривать о том, чтобы мы вместе с Сарой съездили в Нью-Йорк навестить ребят.

– А как ты думаешь, не опасно ли соваться к Полу? – спрашиваю я у Эдди. – Та девица велела мне не обращаться к властям, чтобы хуже не стало.

– Это же Пол! – возражает Эдди. – Если мы объясним ему ситуацию, он ни одной живой душе не проговорится.

– А вдруг в ФБР отследят, чем он занимается? – гну свою линию я.

– Он умеет заметать следы, – заверяет Эдди.

Я быстро обдумываю ситуацию. Разве у меня есть выбор?

– Тогда звони, – соглашаюсь я.

* * *

Эдди оставляет Полу сообщение и отправляется домой: у него деловое совещание в зуме.

А у меня остается полтора часа перед первым послеобеденным пациентом, и кое-что не дает мне покоя. Допустим, мама и впрямь жива, но тогда она не могла организовать свое исчезновение в одиночку. Мы ведь похоронили гроб, а для этого нужен хоть какой-то труп, разве нет?

В то время я спорила с папой, говорила, что мне все равно, в каком состоянии тело, пусть даже в плохом, но я в любом случае хочу в последний раз увидеть маму. Однако папа был непреклонен: нельзя, и все тут.

– Я твой отец и отвечаю за твое душевное спокойствие, – сказал он тогда мне. – Вид изуродованного маминого трупа может нанести тебе травму на всю жизнь. Я не допущу этого, Лима.

И не допустил.

Теперь я гадаю: а вдруг папа не хотел открывать гроб потому, что там вовсе не было никакого тела?

Вот почему я паркуюсь перед бюро ритуальных услуг Фрэнка Эспозито, где мы прощались с мамой и где потом, спустя десять лет, проходила и поминальная служба по отцу.

Фрэнк, владелец похоронного бюро, был женат на одной маминой коллеге, но с тех пор уже успел овдоветь. Вероятно, он видел мамино тело.

Я вспоминаю, как на прощании с ней он подошел ко мне и сказал: «Люди не покидают нас, даже если умирают». Когда десять лет спустя я вернулась похоронить отца, Фрэнк снова повторил ту же фразу. С тех пор мы с ним не виделись, но я до сих пор каждый год получаю рождественскую открытку от его семьи.

Когда я захожу в похоронное бюро, в глаза сразу бросается стоящий прямо в фойе гроб из темного дерева. Повсюду расставлены старомодные букеты красных и белых цветов, наводящие на мысли о печальном Рождестве.

– Есть кто-нибудь? – Я повышаю голос, потому что вокруг не видно ни души.

Из задней комнаты выходит Фрэнк. Он выглядит старше, чем мне помнилось.

– Беатрис? – спрашивает он. – Ты ли это?

– Я.

– Все в порядке? – Вполне резонный вопрос, учитывая, что до сих пор я появлялась здесь дважды, и каждый раз ради похорон одного из родителей.

– Да, все нормально, – заверяю я. – Но мне нужно кое-что у вас спросить.

– Хорошо…

Наверное, можно не ходить вокруг да около.

– Когда моя мама умерла, вы видели ее тело?

Фрэнк тяжело переступает с ноги на ногу.

– Почему ты спрашиваешь?

Я не отвечаю, однако сразу видно, что ему неловко.

– Ты гадаешь, не могла ли она спастись? – продолжает Фрэнк. – Потому что это обычная реакция на потерю близких. Мы цепляемся за надежду, что все могло бы сложиться иначе.

Я замечаю, что он не ответил на мой вопрос, а задал вместо этого свой. Лучше мне молчать и дальше. Во время терапевтических сеансов многозначительная тишина часто приводит к тому, что пациент начинает откровенничать.

– Мы с Ирен дружили. Мне не хватило пороху заниматься ее телом, так что нет, я ее не видел, – наконец отвечает он. – Подготовку взял на себя один мой работник.

– С ним можно побеседовать? – интересуюсь я.

– Ой, он давно уволился, – звучит в ответ.

– А дадите мне его координаты?

Фрэнк прищуривается.

– Что происходит? – спрашивает он меня.

– Ничего, – отвечаю я.

– Если честно, мне и не припомнить, кто у меня тогда работал, – добавляет он. – А даже если бы я и вспомнил, нам тут приходится иметь дело с огромным количеством погребений. Разве вспомнишь обстоятельства дела двадцатишестилетней давности?

Я киваю, хоть и не уверена, что Фрэнку удалось меня убедить. Ведь он не сразу признался, что не видел маминого тела, да и мой вопрос сперва явно смутил его.

– Рад бы рассказать что-то еще, – говорит он, – но у нас сейчас в разгаре подготовка к поминальной службе. Надеюсь, у тебя все хорошо.

Я снова киваю.

– Помни, люди не покидают нас… – начинает он, и я подхватываю:

– …Даже если умирают.

Глава 4

Я провожу сеанс терапии для пациента по имени Том, изображая целое шоу, достойное премии «Оскар». Посмотришь на меня и ни за что не скажешь, что всего несколько часов ко мне в кабинет ворвалась какая-то незнакомка и заявила, что моя покойная мама, оказывается, жива.

– Я сообщил маме, что меня повысили, – тем временем рассказывает Том. Ему тридцать лет, и последний год он проходит психотерапию, чтобы смириться с нарциссизмом собственной матери.

– Как все прошло? – интересуюсь я.

– Она, как обычно, перевела разговор на себя. Едва дала понять, что вообще меня услышала, а потом спросила, знаю ли я, что на следующей неделе она собралась в Седону.

Он говорит о своей матери, а я ничего не могу с собой поделать и думаю о своей. Если мама до сих пор жива и действительно бросила нас с отцом двадцать шесть лет назад, это тоже вполне себе нарциссизм.

Неужели она действительно не умерла?

– Хорошая новость в том, что я и не ожидал от нее другой реакции, – продолжает Том. – У меня в голове будто щелкнуло во время предыдущего сеанса, когда вы предложили мне подумать о ее нарциссизме как о неизменной черте, ну вроде цвета глаз например. Это помогло мне не расстроиться из-за маминого отклика…

Он прерывается, потому что на письменном столе начинает жужжать мой мобильный телефон. Обычно, прежде чем начать сеанс, я перевожу его в беззвучный режим, но сегодня утром столько всего случилось, что я просто забыла об этом.

Аппарат жужжит снова, и снова, и снова – не переставая.

– Извините, – говорю я, – забыла выключить трубку. Прошу прощения.

Когда я беру телефон в руки, на экране появляется очередное сообщение вдобавок к тем, которые уже там были:

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

ЛГИ

«Лги»? Ладони мгновенно покрываются липкой пленкой панического пота. Кто шлет мне эти сообщения? Номера отправителя нет в памяти телефона.

«Кто это?» – набираю я, но на экране появляется надпись: «Невозможно доставить сообщение».

– У вас лампочка горит, – говорит Том, показывая на светящийся индикатор у двери. Это означает, что явился следующий пациент, хотя очередной прием должен начаться лишь через сорок минут. – Вы назначили кого-то на то же время? – хмурится Том.

– Извините, – говорю я, – наверное, возникла путаница с расписанием. Сейчас вернусь.

Я выхожу из кабинета, и на душе у меня царит смятение из-за непонятных сообщений и горящих лампочек. В приемной в полном одиночестве стоит полицейский.

– Вы доктор Беннет? – спрашивает он у меня.

Сердце колотится так, будто я сделала что-то плохое, хотя я вообще ничего не делала.

– Да, – признаю я.

– Детектив Томпсон, – представляется он, демонстрируя служебный жетон. – Найдется минутка?

– У меня идет прием.

– Это важно, – настаивает он. – Судя по уличной камере видеонаблюдения, кроме уборщиков в это здание сегодня до семи утра вошли всего два человека. Один из них – вы, а другой – молодая женщина в бейсболке…

Он пришел из-за псевдопациентки?

– Вы с ней встречались? – с нажимом спрашивает детектив, удерживая мой взгляд.

«Лги», – призывали сообщения.

Может, их прислала моя незнакомка? И что она имеет в виду? О чем именно я должна соврать полицейскому? О том, что она сюда приходила, или о ее словах про мою маму, или нужно отрицать и то и другое? Но как она вообще могла узнать о визите детектива?

– Мне нужно знать, о чем вы говорили, – настаивает он.

Какая-то часть меня хочет выложить всю правду. Дескать, фальшивая пациентка сказала, что моя мама жива, и не мог бы он проверить, существует ли рапорт об инциденте с наездом, во время которого она погибла, раз уж Фрэнк признал, что в глаза не видел ее тела. Но я напоминаю себе, что незнакомка велела не связываться с властями – это якобы может навлечь на маму еще большую опасность. Если, конечно, она и впрямь жива.

– Я не имею права разглашать имена своих пациентов или обсуждать то, что они мне рассказали. Врачебная тайна, – заявляю я.

– Дело в том, что молодая женщина, которая вошла в это здание в шесть сорок четыре утра, – главная подозреваемая в деле об убийстве, – огорошивает меня полицейский.

К счастью, у меня за плечами годы и годы тренировок в невозмутимости, чтобы не выглядеть шокированной от откровений, которые обрушивают на меня пациенты.

– Мы можем пойти двумя путями, легким и сложным, – продолжает детектив. – Если она сообщила вам о своем тяжком преступлении и вы обсуждали, как ей избежать наказания, то на этом основании вам могут постфактум предъявить обвинения в пособничестве.

Я выпрямляюсь.

– По закону без судебного постановления я обязана сообщать вам лишь о ситуациях, когда мой пациент опасен для себя или для других. Докладывать о преступлениях, которые он совершил раньше, я не должна. А в данном случае мне ничего не известно ни о каких преступлениях ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем.

Он кивает, хоть и не выглядит убежденным, и предупреждает:

– Я так или иначе выясню, что она вам сказала. А вы только себе хуже делаете, когда отказываетесь сотрудничать.

– Меня пациент в кабинете ждет, – напоминаю я ему. – Мне нужно вернуться к работе.

Когда я снова прихожу в кабинет, Том до конца приема говорит о своей матери, но мне тяжело сосредоточиться. Слова детектива смахивают на угрозу.

До сих пор полиция приходила по мою душу всего один раз, и тогда мне тоже было не слишком-то приятно.

Глава 5

Январь 1998 года

Через несколько месяцев после маминой смерти, когда я уже стала очень мало есть, после школы я заперлась в ванной, как делала каждый день, едва переступив порог родного дома. Вынуждало меня к этому РПП – расстройство пищевого поведения.

Я методично разглядывала себя в зеркале на внутренней стороне двери. Моя фигура отражалась в нем в полный рост, и я, изучая себя с головы до пят, испытывала безграничное отвращение к каждому дюйму собственного тела.

Ничего другого, кроме этого отвращения, не существовало.

Ни горя от смерти матери. Ни сожалений, что из отличницы я превратилась в неуспевающую ученицу. Ни того, что за несколько часов до происходящего я чуть не грохнулась в обморок во время футбольной тренировки, пробежав в два раза больше кругов по стадиону, чем велел тренер.

РПП предлагало мне выход. Давало возможность сосредоточить силы и внимание на том, что не имело отношения к боли, которая меня терзала.

Я согнулась в три погибели перед зеркалом и, свесив голову, изучала зазор между бедрами, пытаясь понять, стал он больше или меньше, чем накануне, но тут во входную дверь вдруг громко постучали.

После маминой смерти папа пару дней в неделю работал на дому, чтобы быть рядом, если он мне понадобится. Я услышала, как он открыл дверь и спросил:

– В чем дело?

Я не разобрала ответ, зато услышала, что в дом вошли двое, а потом кто-то забарабанил в дверь ванной.

– Меня зовут Сандра Чо, я служу в полиции. Выходи, Беатрис, – раздался женский голос.

Раньше мне ни разу не приходилось сталкиваться с представителями правопорядка.

– Я не делала ничего плохого, – крикнула я через дверь, и мой голос задрожал от внезапного приступа страха.

– А я тебя ни в чем и не обвиняю, но ты все равно должна выйти, – откликнулась Чо.

Я медленно открыла дверь. Полицейская оказалась миниатюрной брюнеткой с челкой и в униформе.

– Это мой коллега Рейнольдс, – сказала она, указывая на стоящего рядом с ней здоровяка. – Нам нужно поговорить с тобой и твоим отцом.

Папа стоял тут же, в прихожей.

Я вышла из ванной и последовала за взрослыми в гостиную. Мы с папой уселись на диван, полицейские заняли места в креслах напротив.

– Нас известили, что ты заявила школьному психологу, будто с тобой жестоко обращаются, – начала Чо. – Мы вынуждены провести проверку твоего заявления.

Я пожаловалась на отца потому, что мой изголодавшийся смятенный мозг искренне считал, будто заставлять меня есть – настоящая жестокость и если о ней заявить, папа испугается неприятностей и перестанет настаивать на своем.

Отцовские брови взлетели так высоко, что едва не коснулись линии волос. Он с искренней тревогой повернулся ко мне и спросил:

– Лима, тебя кто-то обижает?

Я уставилась на него, не веря своим ушам. РПП нашептывало мне, что папа жесток еще и потому, что вечно пытается переложить свою вину на других.

– Ты и обижаешь! – заявила я ему.

Он не сводил с меня остолбеневшего взгляда.

– Заставляешь меня есть, потому что хочешь, чтобы я растолстела и стала такой же жалкой, как и ты. Я знаю, ты грустишь из-за маминой смерти, но тут уж я не виновата.

У полицейских стал озадаченный вид.

– Ты донесла на отца за то, что он заставляет тебя есть? – переспросила Чо. – Ты считаешь это насилием?

– Это и есть насилие, если я не могу влезть в тряпки, которые носят все остальные девчонки из школы, – ответила я.

Чо быстро окинула меня взглядом.

– Не сомневаюсь, ты можешь носить то же, что и твои одноклассницы, – сказала она.

– Мой рост – пять футов три дюйма, а вес – девяносто фунтов, – сообщила я, ожидая от полицейских шокированных возгласов. Напрасно. – И это значит, что у меня клиническое ожирение. Я должна весить восемьдесят фунтов.

– Восемьдесят? – недоверчиво переспросила полицейская.

Это совсем меня доконало.

– Я знаю, какая я жирная, и знаю, что виноват в этом вот он, – я указала на папу. Потом вскочила, вернулась в ванную и заперла за собой дверь.

А папа продолжал разговор с полицейскими. Рассказывал им, как каждый день я по нескольку часов просиживаю после школы в ванной, как он волнуется, что я могу причинить себе вред, и как не знает, что делать.

– Снимите двери с ванной и с ее спальни, – посоветовала Чо. Еще она сказала, что нужно выбросить весы, хотя папа уже сделал это, когда я начала как одержимая взвешиваться по десять раз на дню.

Когда беседа закончилась, папа поблагодарил полицейских за то, что уделили ему время, а те в ответ пожелали ему удачи. Хотя одной удачи ему явно было недостаточно.

Потому что через пару дней меня госпитализировали.

Глава 6

Мой пациент Том только-только ушел, у меня есть десять минут перед следующим сеансом, поэтому я спешно звоню Эдди.

– Когда ты уехал, я сходила в ритуальное бюро, где проводили поминальную службу по маме. Хозяин бюро – друг нашей семьи. Он сказал, что не видел ее тела, и вообще насторожился, едва я завела с ним разговор на эту тему, – выпаливаю я. – А еще только что приходил детектив. Девушка, которая была сегодня утром у меня в кабинете, – главная подозреваемая в деле об убийстве.

– Она еще и беглянка вдобавок, – сообщает Эдди.

– Что? – не понимаю я.

– Мне только что звонил Пол. Он связался со знакомым из отдела распознавания лиц, и тот идентифицировал твою гостью. Ее зовут Кристина Каделл.

Каделл… откуда мне знакома эта фамилия?

– Погоди… Она как-то связана с семьей миллиардеров Каделлов, владельцев компании «ТриКФарма»?

– Да, – отвечает Эдди, – это дочь Уильяма Каделла-младшего.

– Он ведь один из братьев – фигурантов дела федералов против «ТриКФармы»! – доходит до меня.

– Совершенно верно.

Мне известно о «ТриКФарме», потому что эта компания ответственна за охватившую всю страну эпидемию опиоидной наркомании. В прошлом месяце министерство юстиции предъявило братьям Уильяму Каделлу-младшему и Квентину Каделлу, унаследовавшим компанию от покойного отца Уильяма Каделла-старшего, обвинения в мошенничестве за неправильную маркировку одного из болеутоляющих препаратов, вызывающих зависимость. Его можно было использовать только в больницах, причем лишь в течение короткого времени, но из-за неправильной инструкции по применению лекарство пошло в массы.

Многие мои коллеги, ставшие свидетелями того, как препарат «ТриКФармы» разрушал жизни пациентов и их семей, считали, что новые заявления от пострадавших будут поступать еще в течение долгого времени. Когда только-только стало известно про обвинения, я сразу подумала про маму, которая по роду деятельности специализировалась именно на лечении зависимостей. Примерно за год до ее смерти она потеряла одного из пациентов в результате случайной передозировки. Парень был спортсменом, получил травму спины, и прописанное ему обезболивающее привело к зависимости.

Пусть мама и была очень уравновешенной, я помню, каким тяжелым грузом легла на нее та смерть. Она сходила на похороны, а потом я подслушала, как она говорит папе:

– Этого не должно было случиться. – Ее явно душили слезы.

Работа с зависимыми пациентами очень повлияла на маму. Я никогда в жизни не видела, чтобы она пила алкоголь. Вообще ни разу.

Но какое, ради всего святого, она могла иметь отношение к Кристине Каделл из семьи миллиардеров, владевших компанией «ТриКФарма»? Когда мама исчезла, эта самая Кристина, скорее всего, даже еще не родилась, если судить по ее внешности.

– Кристина – главная подозреваемая в деле об убийстве собственной матери, – продолжает Эдди. – Месяц назад они вдвоем провели несколько дней на борту яхты в районе острова Каталина, и мать упала за борт. Кристина заявила, что это произошло ночью, пока она спала, но, по мнению следователей, дело нечисто.