скачать книгу бесплатно
«Сегодня забегаю к ней. Открывает. Лицо – в слезах. Ныряет в зал, бухается на тахту, прижимает к груди своего зайца, а ко мне – спиной.
– Настенька, в чём дело?
Молчит, плачет.
– А ну-ка обернись ко мне, рассказывай.
Полежала. Что-то тихо пробурчала, но всё же повернулась ко мне, посадила зайца на спинку тахты, утерла слезы и стала рассказывать: упрекнула Пашку, что, мол, не так к ней относится, как в Болгарии… и еще кое-что прибавила, а он и обиделся. Ехали потом в троллейбусе, как чужие, в разных углах и она вышла на своей остановке, а он дальше поехал… А потом сидели мы с ней на кухне и она, зажатая между холодильником и столом, слушала мои утешения, молча смахивая со щёк не унимающиеся слезы, но когда я спросила: «А что еще сказала своему Пашке?», то, не поднимая глаз, прошептала: «Тебе бы только переспать со мной и всё!» И снова ринулась к тахте, обняла зайца и сжалась с ним в комочек».
Раис, ну почему же «и всё же дура твоя подопечная»? Ты забыла уже, что значит быть влюблённой?.. А если не забыла, то должна понять её и простить… Нет, не понимаешь. Не простила бы. Может, и слушать дальше не хочешь?.. Ну, если «валяй дальше», то слушай… дальше:
«На другой день Настя не приходила, да я и вернулась с работы поздно, а на следующий, прямо с утра, позвонила в дверь и:
– Пашку вчера встретила. Шёл с какими-то девками.
И снова полились ее слёзыньки. Утешала: и недостоин, мол, тебя!.. и уж очень молод, но ничего не помогало. Правда, потом вроде бы и встрепенулась:
– Сегодня же поеду к нему и потребую назад деньги, которые у меня взял. Ведь сказал, что будет возвращать по десятке, чтобы не бросила его, а сам… И скажу всё, что о нем думаю.
Посоветовала пока не ездить, а подождать, но она снова разревелась: уж очень обидно!
– Настенька, успокойся, – гладила её по растрепавшимся волосам: – Держись, девочка, и верь: будут у тебя, такой молодой и красивой, встречи еще и еще!
И удалось кое-как утешить, ушла к себе. А к вечеру она позвонила с работы, что-то буркнула и замолчала.
– Настя, ты что? – насторожилась. – Опять плачешь?
– Опять, – хлюпнула в трубку. – Тетьаль, знаете, как мне плохо!
Когда после работы сразу забежала к ней, то… Снова лежала она на тахте в обнимку с зайцем и обернувшись пледом. Присела рядом, поцеловала в щёчку, пригладила волосы, а она и расплакалась. И опять я уговаривала её, утешала, как могла, а когда чуть успокоила, вышли с ней на балкон, я попробовала отвлечь её юмористическим рассказом из газеты, а она лишь раз усмехалась сквозь слезы, потом встала, посмотрела вниз и вдруг сказала:
– А зачем жить? Это мне Вас жалко, а то б…
От испуга затараторила:
– Настенька, детка, думать о смысле жизни в такие годы… это естественно, но… – И кивнула вниз: – Вон, видишь дерево под балконом? Растет себе да растет. Так и ты живи.
И приобняв за плечи, снова поцеловала в висок».
Ну, Раисочка, если к тебе и не приходили такие мысли, то это не значит, что те, к кому… «просто ненормальные». Через такое проходят натуры тонкие, которые и создают духовную ауру жизни, через них… Да не умничаю я, не достаю левой рукой правое ухо, а… Хорошо, хорошо, не будем больше об этом, лучше опять – к дневнику.
«Сегодня, чтобы отвлечь мою исстрадавшуюся подопечную от тягостных мыслей, повела на фильм Тарковского «Жертвоприношение», а когда шли домой, снова услышала:
– Вот и фильм этот… Словно подсказывает: а зачем жить?
Попробовала даже выругать её, а она… Когда привела домой, сразу легла на тахту, отвернулась к стене. Подошла, присела рядом и, чтоб отвлечь от вопроса «зачем?», стала расспрашивать о работе, а она опять:
– И всё же, Тетьаль, скажите: а зачем жить, для чего?
И пришлось суемудрствовать: смысла жизни как такового вообще нет… даже более умные головы не нашли ответа на этот вопрос… перед человеком должен стоять только выбор: как жить… Слушала, успокаивалась понемногу… Да-а, ошибку я сделала, что повела её на этот фильм, рано ей – такое…»
А ты и вовсе заснула на нём?.. Ну, может и лучше было б Настю – на другой… ага, на «Новые приключения Шурика» или «Пёс Барбос…», но тогда они не шли в кинотеатрах, вот и… Ладно, отвлеклись мы с тобой, читаем дальше.
«И всё же в субботу собралась Настенька к Пашке, а я даже и не попыталась отговорить её, ибо знала: не послушает, но перед уходом забежала ко мне и улыбнулась грустно:
– Тетьаль, пожелайте мне ни пуха, ни пера.
А вечером сидели с ней на кухне, и она рассказывала: приехала к Пашке, позвонила. Вышла его сестра и сказала, что его нет дома. Хотела сразу уйти, но тут высунулась мать и затащила к себе.
– Посидели мы, поговорили… – Настенька смотрит в окно на иву, что растет как раз напротив моего окна: – Спросила: буду ли я поступать в Университет? Сказала, что поеду, а она вдруг и говорит: «Если поступишь, то приди, скажи». – И всё так же смотрит на верхушку ивы, но губы ее… Вот-вот заплачет! Но сдержалась: – И почему-то меня это сразу резануло: значит, знают, что Пашка меня бросил.
Оборачивается ко мне, смотрит в глаза, а я… А я будто бы эдак легко-о, как ни в чём ни бывало восклицаю:
– Ну, бросил, так бросил, – и даже выдавливаю улыбку: – Дурак, что отказался от счастья. – И снова улыбаюсь, но уже искренне: – Настюша, да найдешь ты себе друга лучше Пашки! Ты только верь в себя! – Она дернула плечом, горько усмехнулась, но я не унялась: – Ты же красивая, умная, будь еще и гордой!
Ничего не ответила моя исстрадавшаяся девочка. Поднялась, засобиралась к себе, а когда прощалась, взглянула виновато… и почему виновато?»
Ну, может и извинялась за «своё дурацкое поведение». Но Раис, почему непременно «дурацкое», объясни? Влюблённая, страдающая… и не с кем посоветоваться потому, что мать бросила… Ну, хорошо, не бросила, а предоставила свободу… от которой в её годы может повеять холодом и случиться беда… Ну, я рада, что с твоей ничего не случилось, что у неё «всё тип-топ»: и дом, и денежный муж, дети… но давай вернёмся к Насте.
«И снова я – у Настеньки. И снова встречает заплаканная, ложится на тахту, но розового зайца уже не обнимает, а сидит тот на спинке тахты, свесив голову набок, отчего кажется, что улыбка его погасла. Сажусь рядом с ней, глажу по волосам и слышу.
– Ну за что мне такое горе? – рыдает. – Я же никому плохого не де-елала!
Как помочь, чем? И тогда, – может это подействует? – опять начинаю ругать Пашку, а она:
– Никого больше так не полюблю, как его! – сдёргивает зайца со спинки тахты, прижимает к груди.
И опять стараюсь пробудить в ней гордость, и опять говорю, говорю, что она достойнее, умнее его, что он – так, мальчишка неразумный, если отказывается от такой красивой, доброй и умной дивчины. Немного помогает… хоть плакать перестаёт, но тут же слышу:
– Вот заснуть бы сейчас… и не проснуться».
Ты, Раис, счастливая, если с тобой такого не было. А, впрочем… Знаешь, человек должен пройти через подобное потому, что оно не унижает, как ты думаешь, а наполняет душу… А хотя бы и страданиями, как же без них? Нельзя порхать по жизни только мотыльком, с василька на василёк, с ромашки на… Можно? И даже очень «олрайтно»? Ну что ж, Раисочка, каждому – своё. Но позволь мне закончить свой рассказ, тем более, что осталось всего… всего три записи.
«Сегодня Настенька вспыхнула и ожила, когда рассказывала о Пашке: подошел, мол, в парке и возвратил деньги, которые одолжила ему в Болгарии, но она отсчитала только пятнадцать рублей, а остальные вернула. «Почему возвращаешь?» – спросил. «За тенниску… ту, что подарил». Ничего не ответил, а она повернулась и ушла.
– Молодец, Настасья! – обрадовалась я. – Значит, выздоравливаешь от своей влюблённости, значит становишься гордой… и мудрой, – даже польстила.
А она грустно улыбнулась, перевела разговор на работу, и я… А я не увидела зайца ни на тахте, ни на кухне, хотела спросить про него, но не стала, – зачем тревожить еще не зажившую рану?»
«Ездила «от завода» на два дня на турбазу, а когда возвратилась, зашла ко мне и сообщила:
– Мы с Пашкой теперь всё выяснили.
– Ну и расскажи, – улыбнулась, – как всё было?
А получилось так, что ехали они с ним на турбазу одним автобусом, и он всё пробовал заговаривать с ней.
– Даже руку мне подал, когда выходила из автобуса. Потом подходил и на дискотеке, в столовой, а вечером пришел и в номер. Лежала я на диване, а он присел рядом и начал вспоминать: как хорошо нам было в Болгарии. А потом…
Потом подруга закрыла их в номере, а он стал возмущаться: «Меня ж там ждут»! Настя обиделась: «Ждут, так иди». И встала, начала стучать в дверь, что б кто-нибудь открыл. И открыли, он ушел. Но на другой день опять несколько раз подходил, говорил, что, никогда не женится, что все девки ему надоели, а она сказала, что ей от него тоже ничего не нужно и что эта их встреча последняя.
Рассказала Настасья всё это… и вот уже несколько дней ходит тихая и грустная».
Раис, ты опять – за своё. Ну почему все должны поступать так, как тебе кажется? Ведь люди очень разные и каждый вправе выбирать поступок, соотносясь со своим характером, вот и Настя… Ей надо было разобраться и в себе, и в Пашке, а не делать резких движений, выводов, ведь это…
Да, разобралась, не сделала «резких», а понемногу… А, впрочем, послушай две последние записи:
«Я пришла домой, прилегла на диван, закрыла глаза, – уж очень устают после монтажей! Но пришла моя юная соседка: уже третий раз звонит ей Пашка, говорит о том, о сем, но никуда не приглашает, не назначает встреч.
– Настенька, учти, – сказала тихо, – вот таким он всю жизнь и будет.
– Но он же совсем другим был, когда познакомились!
– Когда знакомятся, все бывают «другими», – обобщила.
– Не знаю, и как с ним быть? – и голосок её зазвенел.
– Будь искренней и скажи как-нибудь: Паша, между нами появилось кривое стекло, через которое мы смотрим друг на друга и не верим: ты – мне, я – тебе. Так нельзя. Любить – значит верить. Если не будешь со мной таким же искренним, как раньше, то лучше не звони.
Ничего не ответила и ушла к себе».
«Настенька ходила на проводы заводских новобранцев в Армию, встретила там Пашку, а он сказал: «Приходи провожать меня на вокзал. Я так хочу». И она думала пойти, но я мягко рассоветовала:
– Не ходи. Если б любил тебя, то нашел бы, где проститься, а так… Не ходи.
И она не пошла».
Да нет, Раис, так и не возвратилась она к Пашке, хотя он и писал ей со службы влюбленные письма… Ага, отвечала ему… опять же по моему совету: напиши, мол, ему, там же солдатам скучно! Да и, когда возвратился, встречались они, но у Насти была уже другая влюбленность.
Вот и подошла к финалу моя очередная «эмпирика», не лишний раз подсказавшая, что если человеку за тридцать, то принимать его надо таким, каков есть, ибо с годами в нём, как в Раисе, почти ничего не меняется, а поэтому… Нет, так и не сказала ей, что героиней моего рассказа была не незнакомая ей Настенька, а её дочь.
Да кому ты нужна!
Мы – случайные попутчицы. И едем ночным поездом в Москву. И уже познакомились, наговорились. Ведь бывает так, что как-то сразу веришь случайному человеку и приоткрываешь ему дверцу своей души, вот так и у нас с Даной случилось… Симпатичная женщина. Не сказать, что красивая, но мне нравятся такие лица, – глубокий внимательный взгляд темно-карих глаз, светлые волосы и постоянно меняющееся выражение лица, за которым так любопытно наблюдать. Но вот уже легли спать… но не спим. Ну, ладно – мне… беспокойные думки о предстоящем, но она-то чего? Вроде бы впереди у неё – никаких проблем, едет в гости к успешной подруге, чтобы просто походить по театрам, но вот… Уже не лежит, в одиночестве сидит в нашем двухместном купе подо мною, и мне как-то неудобно от этого и даже совестно, – бросила, мол, меня, а сама… И о чем думает? Спросить? Нет, не буду. Может, как раз о том, о чём начала рассказывать, но махнула рукой и замолчала. Да, наверное… и наверное, это я спугнула её наметившееся откровение нетактичным вопросом. И всё же спущусь, спрошу.
– Почему не спим? – взглянула на неё, поправляя сползшее одеяло.
И присела напротив, отодвинула шторку окна, за которым замелькали пригородные огоньки очередной станции с висящей над ними огромной луной.
– Ой, – встрепенулась она, – луна-то какая!
– Да-а, огромная. Да еще этот жёлтый ореол вокруг…
– А ты знаешь, что я – богиня луны? – и мило улыбнулась: – Ну, не я, а только имя Дана или Данута.
– Так может, и в тебе есть некая связь с этим таинственным светилом, – пошутила, – потому и не спишь?
– Да нет, просто мечется в голове прошлая жизнь и всё думается, думается…
И замолчала… Нет, не стану её торопить, а тоже «просто» скажу:
– Ничего удивительного. Я тоже этим занимаюсь. И часто, так что…
– Ну, ты часто, а со мной такого почти не бывало… до некоторых пор. Всё идет… – и взглянула на медленно проплывающие за окном огни перрона: – Всё вроде в моей жизни идет теперь тихо-мирно, с мужем живём вполне счастливо, дети подрастают, учатся нормально, так что печалиться вроде бы не о чем. – И кивнула на луну: – Ой, и впрямь! Какая же не только огромная, но и красивая с этим ореолом! – И предложила: – Может, на перрон выйдем?
Вышли. Стоянка поезда пятнадцать минут, поэтому прошлись вдоль вагонов, зашли в вокзал, подошли к буфету. Я купила плитку шоколада, а она обернулась ко мне:
– Может, взять к твоему шоколаду вон ту маленькую бутылочку коньяка? Разопьём, – улыбнулась, – и тогда сразу уснём.
Я пожала плечами, а она уже протянула деньги продавцу.
И снова за окном над шторкой потянулась темная полоса, в которую иногда краешком вплывала луна и так же неожиданно пропадала.
– Знаешь… – Дана помолчала, взглянула на меня: – Почему-то начинаю часто возвращаться в прошлое, хотя и упрекаю себя: ну, зачем это делаешь, зачем ворошишь то, чему пора забыться, истлеть? Но вот…
И моя «лунная богиня» в огорчении хлопнула ладонями по краешку стола. Я же промолчала, по опыту зная, что вослед за таким экспрессивным вопросом непременно последует откровение.
– Я встретила его в девятнадцать лет. (Помолчала, отодвинула стакан с недопитым чаем ближе к окну.) – И вот так же, в поезде, когда ехала навестить маму… (Открыла бутылочку, налила понемногу в бумажные стаканчики коньяка.) Да нет, не влюбилась сразу, но было в Тольке нечто такое, что меня сразу подтолкнуло к нему и даже… (Я развернула шоколадку, разломала на дольки, кивком предложи ей взять, но вроде бы она не заметила моего жеста.) И не только подтолкнуло, а даже подчинило. Потом-то теперь не раз и думала: ну, почему, почему?.. Говоришь, судьба?.. А-а, шутишь. Ну, тогда… тогда давай вначале выпьем за встречи, которые были и будут для нас счастливыми. (Выпили по глотку.) А в то время я училась в медицинском техникуме, жила в общежитии, деньги, которые мама давала, часто тратила на разные кофточки-безделушки-украшения, поэтому зачастую за день съедала только пару булочек да бутылку молока и была, что называется, кожа да кости, но вот… (Отпила еще глоток.) Знаешь, как бывает на первых порах? Свидания, обещания, комплименты… Да нет, я же тебе сказала, что была худющая и ни лица, ни фигуры, а вот он… (Отломила от дольки маленький кусочек, бросила в рот.) До него-то у меня ни-икого не было. А уже девятнадцать. А уже подруги замуж выходят. А я что же? Так никому и не нужна?.. даже для просто так? (Улыбнулась.) Вот и внушила себе: значит, я – никудышная. А тут – он, да еще с комплиментами… А с такими: глаза, мол, у тебя красивые, руки ласковые, да и ножки – ничего. Ну, как было не ответить на всё это, как не соблазниться на предложение переехать в его однокомнатную квартиру? Вот и переехала… Нет, маме ничего не сказала, она о нём – только потом, когда… Нет, о «потом» тебе еще рано, так что слушай дальше. Ведь будешь?.. То-то же. Но пока давай-ка еще по глотку… из одноразовых. (Снова улыбнулась, но печально.). И началась наша… как говорят, совместная жизнь. И первая неделя была вроде как медовый месяц, – он уходил на работу, я – в техникум, но к его возвращению всегда старалась приготовить что-либо вкусненькое… простенькое, но вкусненькое, чтобы угодить. И ему это нравилось. Нравилось и то, что стирала его рубашки, гладила, приводила в порядок запущенную квартиру. В общем, его вполне устраивало то, как забочусь о нём. (И Дана замолчала. Потом наклонила почти пустой стаканчик, протянула руку к бутылочке… но нет, не притронулась к ней.) А на третью неделю наш «медовый месяц» стал мне казаться… (И всё же налила в стаканчики коньяка.) В общем, начал Толя на меня покрикивать… А потому, что из-за начавшейся практики в больнице иногда не успевала что-либо ему приготовить. Да и вообще… (Взглянула в тёмное окно, неожиданно широко улыбнулась.) Ой, смотри, снова луна в окошке! Никак не хочет от поезда отставать. Правда, смотрит на нас только краешком глаза. (И раздвинула шторки.) Но всё равно так таинственно освещает поле и вон те березки! (Полюбовалась с минуту, задёрнула шторки.) Короче. Стала я замечать за Толькой неприятное… А вот такое. Всё чаще стал приходить домой под хмельком, каждый раз оправдываясь тем, что у какого-то приятеля был на дне рождения, а когда понял, что перестаю верить в такие частые «дни рождения», то просто стал приносить бутылки с пивом домой… а иногда и с водкой. (Глотнула коньяка.) Думаешь, наверное, что я тоже не против выпить, да? (И почти рассмеялась.) Нет, не пью. Но иногда вот так… понемногу… (И почему-то схватила обертку от шоколадки, смяла её и, не найдя куда выбросить, сунула в пустой стакан от чая.) Да нет, пьяницей он не был, а просто делал это слишком часто, а когда я пробовала упрекать, то сначала помалкивал, а потом… и довольно скоро стал покрикивать. И делал это грубо, с каким-то непонятным озлоблением, а однажды… (Дана встала, шагнула к двери, постояла спиной ко мне, но резко обернулась.) А однажды бросил мне, когда снова попыталась его упрекнуть: «Замухрышка! Лучше б помалкивала. И кому ты нужна такая!» (Вскинула к лицу руки, застыла.) А что я? Когда, услышала в первый раз, то, конечно, обиделась и даже разревелась, а потом… (Снова села, откинулась к спинке сиденья.) Понимаешь в чём дело… Если бы я раньше мнила себя привлекательной, то услышать такое было б неожиданностью, но ведь я никогда не считала себя симпатичной, поэтому утёрла слезы и решила: а чего ты обижаешься-то, разве не знала о себе такого раньше? Ну, да, замухрышка, и надо жить с этим, а не обижаться… и даже радоваться, что нашелся человек, которому ты нужна, поэтому забудь обиду и благодари своего Толю за то, что терпит тебя… такую. (И Дана замолчала, прикрыла глаза. Ждёт, о чем спрошу? Нет, не будет вопроса, пусть сама…) Вот и терпела, когда в очередной раз слышала. И по-прежнему так же стирала, готовила, ходила в магазин… А что он? Он всё так же, приходя с работы, выпивал пару бутылок пива, ужинал, ложился на диван и-и всё… Да, согласна, мне тоже видеть всё это было тошно, да еще с сознанием не сметь упрекать, что я для него – лишь домработница, которую он поит-кормит… Да-да, однажды и такое услышала: «Домработница ты неплохая, и я тебя неплохо за это пою-кормлю.» (Встала, постояла, потом села, оперлась о столик, слегка наклонилась.) И как ты думаешь, каково мне было вот так жить?.. Пожимаешь плечами. Тогда сама отвечу: а хреново было жить. И настолько, что и теперь никак не выветрится то житьё-бытье… А вот как закончилось. (И она разлила по стаканчикам оставшийся коньяк, но пить не стала.) В тот… последний месяц нашей совместной жизни, он несколько раз поздно возвращался, а когда спрашивала «почему?», отвечал, похихикивая, что, мол, работы стало слишком много. Ну, много так много, бывает. А однажды пришла домой раньше обычного, открыла дверь, вошла в коридор и услышала, что Толя говорит с кем-то по телефону… нет, не говорит, а воркует, как со мной… когда-то. Ну, постояла немного… ведь неудобно же подслушивать?.. потом вошла в комнату, а он… Он даже и не попытался закончить разговор… А что ты так удивлённо смотришь? (Рассмеялась… но наигранно, фальшиво.) Смотришь так же удивлённо, как я тогда… на него. И он понял, о чем молчу… и выкрикнул: «Чего вылупилась? Да, есть у меня другая… другая и красивая, не такая, как… – И даже хихикнул презрительно. – Но ты живи… пока живи и терпи, раз никому не нужна, кроме меня.» (Дана встала, снова шагнула к двери, словно пытаясь вырваться из нашего замкнутого пространства, пропитанного её рассказом, но села.) И знаешь, на эти его слова во мне вдруг что-то вспыхнуло, я выкрикнула: «Нет! Я нужна, нужна! Себе нужна!» И это было неожиданным для меня! (Отвернулась к окну, взглянула на смотревшую на нас краешком глаза луну.) И не знала, когда поселилось во мне такое, как долго таилось, вызревало, чтобы наконец-то вырваться? Да и теперь не знаю… Но тогда выбежала из квартиры, села на первый попавшийся автобус и уж не помню как, но оказалась у реки, на мосту. (Помолчала, опустив глаза, чуть вздрогнула.) Солнце почти зашло, и вода была темная-тёмная! Да еще туман наползал, холодно становилось, а я стояла, вцепившись в перила, смотрела на эту почти черную воду и рыдала… Да нет, не было у меня мыслей о том, чтобы прыгнуть туда, а вот возвращаться к Тольке не хотела… не могла!.. и что делать не знала. (Снова раздвинула шторки, чуть ближе придвинулась к окну, за которым луна смотрела на нас уже не «краешком глаза», а большим ярким шаром катилась над полем, над темной полосой леса.) Нет, и всё же бывает она, – судьба. (Задернула шторки, взглянула на меня и в её темно-карих глазах блеснул отраженный лунный свет.) А вот почему так думаю. Когда стояла тогда вот так… рыдая и глядя на темную воду, то вдруг услышала: «Девушка, может я могу чем-либо Вам помочь?» От неожиданности вздрогнула, обернулась. Парень стоит. Стоит и смотрит тревожно. Потом достаёт носовой платок, протягивает: «Кажется, – и чуть улыбается, – у Вас лицо… в капельках росы.» В капельках росы. (Повторила и так светло, радостно улыбнулась, что и я…) Ты знаешь, ведь бывает так, что с первого слова, взгляда веришь человеку, вот и я тогда… из-за этих его слов как-то сразу доверилась ему: «Да, помогите. А то не знаю, как отсюда к трассе выйти, к автобусу.»
Поезд остановился. За окном вместо луны размыто засветились огни перрона и Дана кивнула на дверь:
– Может, снова выйдем?
И вышли. Прошлись, остановились над клумбой, от которой исходил тонкий пряный аромат каких-то невидимых нам цветов.
– Какой удивительный аромат! – Она глубоко вдохнула, закрыла глаза. – Не знаю, как у тебя, а у меня обоняние сильное и часто доставляет столько неприятных минут!.. когда чем-либо… а вот когда так, как сейчас… (Ещё раз вдохнула.) И Антон знает об этом, поэтому и дарит цветы… Ну да, он, мой муж, который тогда, на мосту… О нет, далеко не сразу мы… В тот вечер я призналась ему, что идти мне некуда… Нет, не всё рассказала, да он и не расспрашивал, а просто отвёл меня к матери и сказал: «Принимай, мама, новую квартирантку.» И я стала у неё жить… Нет, что ты! Жила квартиранткой, а с Антоном стали встречаться, ходить в кино… Да, потом всё же рассказала ему о Тольке, и знаешь, он еще чаще стал говорить мне что-то приятное о моей внешности, характере и даже привычках, а через полгода предложил «руку и сердце», сказав при этом: «Только давай еще немного подождём, хочу поднакопить денег и купить квартиру.» (Услышали объявление об отправлении поезда, направились к вагону.) Да, ты права, мой Антон разумный человек, но вот что меня последнее время мучило, возвращая в то самое прошлое, о котором я тебе уже говорила.
И снова сидим за столиком, но она пока молчит, словно заново обдумывая то, что хочет сказать.
– А мучило вот почему. (При скупом свете купе показалось, что глаза её стали совсем чёрными.) Ни-икак не находила ответа на вопросы, которые с некоторых пор стала себе задавать: ну почему так обречённо подчинялась Толе, почему так безропотно принимала его слова: ты некрасивая, ты глупая, тебя не будут любить, кому ты нужна такая… Почему? Может, ответишь?.. Да, да, может и родители не так воспитали… ага, слишком подавляли, было такое, а потом еще и Толька… (Она грустно улыбнулась, но выпрямилась, стряхнула улыбку.) И всё же, когда я выкрикнула ему: «Я себе нужна, себе!» поняла… вернее, не столько поняла, сколько почувствовала, что от всего этого могу стать безразличной не только к себе, но и ко всему, а это значило совсем потерять себя. И мой Антон тоже увидел это во мне, поэтому стал говорить совсем другие слова, чтобы поверила в себя. (Заглянула в стаканчики.) Так давай – по последнему глотку за то, чтобы… (Как же светло улыбнулась!) Чтобы с нами рядом всегда был хотя бы один человек, который поверит в мои… в твои силы и поможет выбраться из любой мучительной ситуации! Согласна?
– Да, конечно, моя лунная богиня. (Допили коньяк, взяли по дольке шоколада.) Рассказанное тобой очень интересно и будит размышления, которые… А, впрочем, хватит размышлений, пора спать. – Встала, взглянула в темноту окна: – Смотри! А луна-то стала еще ярче!
– Ой, и впрямь! – И снова та же улыбка. – Только жаль, что опять уплывает от нас.
– Вправо уплывает, – почему-то прозаично пояснила: – А значит, наш поезд поворачивает налево. – Но тут же спохватилась: – Ах, Дана-Данута, не огорчайся! Будет для тебя еще много лун таких же больших и ярких! А как же иначе… для богини луны?
P. S.
Через месяц она позвонила:
– Слушай… – и помолчала: – Вот, смотрю на такую же луну, как тогда, в поезде, и вспоминаю, как мы с тобой… И захотелось извиниться… А вот за что. Ты уж прости меня, что тогда вдруг выплеснула на тебя наболевшее… Да нет, не успокаивай, я знаю, как это бывает… Кстати, а луна и сейчас висит прямо передо мной, и такая красиво-загадочная!.. Так вот, вроде бы и стараешься не переживать за чужие беды, но зачастую они так входят в сердце, что потом… Согласна? Вот поэтому и прошу прощения, что эгоистично обременила тебя своим… тем, что не давало покоя. (Помолчала на том конце связи и почему-то я живо увидела её миную улыбку.) Но благодарю, что, выслушала, что почти освободила меня от того, что мешало жить.
И я, чтобы случайно не обронить неискренних слов, просто приняла её извинение, – значит оно ей необходимо! – ибо давно поняла: мы, люди, словно сообщающиеся сосуды, и если тот, кто рядом переполняется, то надо подставить… принять от человека какую-то часть того, что мешает ему жить, – пусть ему станет от этого хотя бы немного легче. Да и не только ему.
Закланные Зоной
Прихожу сюда часто, и почти каждый раз… да нет, без «почти», а каждый раз не могу избавиться от чувства, что здесь, под старыми клёнами, соснами и липами я не одна, – кажется, что надо мной парят души тех, кто лежит… кто был расстрелян в этом месте при освобождении моего города в сорок третьем. И всегда стараюсь с минуту постоять у скромного обелиска из черного мрамора со скорбной маской, а иногда опустить и несколько цветков из нашего общего двора, квадратом раскинутого меж серых пятиэтажек. А еще в нескольких метрах от обелиска, на краю оврага «Верхний Судок», что примыкает к роще, возвышается тёмный гранитный крест, и когда красные закатные лучи подсвечивают его, то вспыхивает чувство… Нет, не понять и не передать словами этого мистического ощущения, а поэтому замолкаю. Но сегодня не пойду в рощу, а перейду в сквер, который как раз – напротив, и сквер этот разбит относительно недавно в память жертвам Чернобыля[9 - 26 апреля 1986 года разрушение четвёртого энергоблока Чернобыльской атомной электростанции, расположенной на территории Украинской ССР (ныне – Украина.] Ах, Россия, Россия, как же много скорбных корней уходит в землю твоей памяти!
