скачать книгу бесплатно
И начинает вспоминать те далекие дни, когда этот парк назывался Городским садом, когда каждый вечер здесь играл духовой оркестр, когда вон на том месте был неработающий фонтан в виде круглой чаши, на краях которой белели три маленькие фигурки львят, смотрящих на предполагаемые струи воды…
– Василь, – мягко прерываю его, – можно я тебя так поназываю… как в давние годы?
Улыбнулся:
– Да, конечно… – Опустил глаза и в лице промелькнуло нечто давнее: – И это мне даже очень приятно.
– Так вот, Василь, жизнь идёт, бежит, летит, всё течет, всё изменяется, так зачем же грустить? Я тебе рассказала о себе, а теперь расскажи-ка ты о том, как живётся там, на далёком Енисее?
– Да живём… – И помедлил, поводив взглядом пробегающего мальчишку: – А вернее, выживаем. И говорю «выживаем» не для того, чтобы вызвать жалость, а потому… – Замолкает, смотрит какое-то время на детишек, пытающихся раскачаться на качелях, и я слышу: – Когда уезжал отсюда, то увозил с собой в душе робость: как я там буду?.. в чужих-то краях, в чуждой среде, в суровой сибирской тайге?
– Почему непременно в тайге? Там есть и большие города, а журналисту в них…
Усмехается:
– А я туда ехал не как журналист. Ведь сразу решил, что стану промысловиком-охотником.
– Господи, почему такой крутой поворот?
– А вот так… Почему-то решил тогда… когда ты не… – И взглянул, улыбнулся, но не продолжил. – Решил сразу и бесповоротно: нет, не хочу быть журналистом. Надоело исхитряться, врать, подчиняться партийным «товарищам»[8 - Товарищ – термин, означающий друга или союзника; также форма обращения в антимонархической, революционной или советской среде, СССР, а также многих социалистических странах, партиях и организациях левой ориентации.]. Стану-ка я человеком, который – сам по себе, и которому никто не указывал бы что делать. А как раз тогда вычитал в газете, что на Енисее нужны промысловики-охотники, вот и…
– Но ты же… – взглянула вопросительно.
И он догадался:
– Ну да, охотник из меня был так себе… лишь с батей иногда с ружьем в лес ходили, но на Енисее были инструктора, вот и…
Василий снова замолк, словно вспоминая что-то, но встрепенулся:
– Ничего, выучился. А, вернее, пришлось учиться, когда забросили с собакой, консервами и мешком сухарей на несколько месяцев в тайгу. Жить захочешь, выживешь. Сразу всё пришлось постигать за четыре месяца охоты. И кулемки делать, и костер из сырых дров разжигать, и с собакой общий язык находить, чтобы кормила, избушки рубить, путики к ним прокладывать…
– Подожди, подожди… – замотала головой, – ты забываешь, с кем говоришь. Я же не знаю, что значит кулёмки, путики и зачем избушки надо было рубить?
Засмеялся:
– Ой, прости, и впрямь… Ты если что, спрашивай, а то я… Да кулёмки – ловушки для соболя, которые делаем через каждые сто, сто пятьдесят метров, а путики – тропы к лобазам… избушкам, утеплённым мхом и землёй и на высоких столбах…
– На курьих ножках? – усмехнулась.
– Ага, от медведей. А то заберутся, переломают всё, повыбросят… Так вот, завозим в эти лобазы по девяносто буханок хлеба, другие продукты, а они разбросаны по территории охотника в восемьсот квадратных километров через каждые сто километров.
– Ой, теперь ты прости. Неужто у одного охотника такое огромное пространства?
– Так и есть, – усмехнулся. – Тебе, жителю этой скученности, в которой живёшь, трудно поверить, но… – Он встал и жестом предложив пройтись по парку, зашагал рядом: – А потом возвратился в станок… в село, на вырученные за мех деньги купил домик и зажил.
– Сразу решил там остаться или?.. – спросила, тут же поняв неуместность своего вопроса.
– А вообще-то «зажил» – не то слово. Точнее – начал пробовать жить. Знаешь, попасть из относительной цивилизации в такой быт, как там… – Остановился, усмехнулся: – Станок человек в триста, врач и милиционер за сто пятьдесят километров, один магазинчик, в который продукты завозят вертолётом раз в неделю, а муку – в навигацию, с мая по сентябрь… В общем, условия еще те… но простор, красота! Широченный Енисей с восходами над высоким берегом, бескрайние леса с высоченными кедрами и воздух обалденный! А главное, не покидающее ощущение, что я наконец-то выпрямился, стою перед этой красотой и дышу всей грудью.
Я усмехнулась, и он заметил это:
– Что, литературщиной пахнуло? – И, не получив ответа, добавил: – Но то, о чем говорю, правда, а что не могу как-то иначе… Так это моя профессия журналиста сказывается.
– Ладно, – взглянула: – Дело не в том. Главное, что я столько нового узнала… станок, кулёмки, путики, восход над высоким берегом Енисея… – И улыбнулась как можно ласковее, пошла: – Ты давай, рассказывай, Василёк. И впрямь для меня всё это ново и очень интересно. И как ты вживался в эти просторы? – подтолкнула вопросом.
– А вот так и вживался, – пошёл рядом. – Прежде всего научился топором не только кулёмки строить и избы рубить, но и всё остальное делать, ведь топор самый необходимый инструмент в тех краях. Знаешь, там говорят: если б не клин да мох, то плотник сдох.
– Ну, мох… вроде понятно для чего, а вот при чем тут клин?
– Да не тут… – рассмеялся, – а там. А там клин, вырубленный топором, нужен для того, чтобы расщеплять ель на дерёво, из которого потом делают лыжи, ведь на купленных далеко не уедешь, только на своих… И не сразу я научился их делать, только на четвертый раз и получились, а то начну нос загибать в бале… в приспособлении, и трещина, трещина… Для этого нужен опыт, сноровка… – Помолчал, приостановился, взглянул: – Знаешь, у нас постоянно надо думать о своей работе, иначе не выживешь, а у вас… Сходил на работу, пришел домой и всё, отдыхай.
– Да нет… ну как же… я тоже… – залепетала, а Василь усмехнулся:
– «Тоже», да не тоже… Если ты сделаешь что-то не так, то тебя начальники поправят, а у нас… Не наловил рыбы, не настрелял во время перелёта гусей, уток, вот и…
– Жалко птичек, – вырвалось. – Ведь нечаянно можно и лебедя…
– Можно… но охотники их гонят с выв… – Взглянул: – Ну, с небольших озёр, остающихся после половодья, и гонят потому, что если лебеди сели, то гуси уже не опустятся. На эти вывы потом садятся утки, гоголи, кряквы, чернецы, которых…
– Которых вы и убиваете? – взглянула с упрёком.
Василий помолчал, сделал несколько шагов и только потом услышала:
– У нас не говорят «убить». У нас говорят «добыть». И пойми, ведь зарплату в нашем станке получает немногие и большинство живёт тем, что добывает на охоте, в реке, на своих огородах за короткое лето, когда и в июне может выпасть снег. Правда, выручают белые ночи, успевают овощи вырасти, но основное дает охота, вот весной и плывут каждый – в свой балОк… ну, сарайчик на озерцах, в котором живут во время весновки… – И снова взглянул: – Поясняю, поясняю. ВеснОвка – весенняя охота и ловля рыбы на озерцах.
Мы вышли из парка и пошли по улице, спускающейся к реке. Когда-то шли с ним этой дорогой вот так… но держась за руки. Господи, как же давно то было! Интересно, а помнит ли он об этом? Спросить? Нет, не буду, а спрошу вот о чем:
– Василь, а как ты?.. Женился ли, есть ли дети?
Но он ответил не сразу:
– А ведь по этой дорожке когда-то мы с тобой… – улыбнулся и, махнув рукой, продолжил: – Женился… Но когда дети…
– И кто да кто? – перебила.
– Дочь почти взрослая и сынишка… Так вот, когда они подросли и жена упорно стала проситься в Красноярск, то я и купил им там квартиру. Звала меня с собой, но я… – И поддал ногой попавшуюся на дороге палку: – А я не поехал. Ну не мог я снова отдать себя в рабство после того, как почувствовал свободу! Но частенько наезжаю к ним, ведь я же кое-что пишу для краевой газеты, да и по детям скучаю.
Замолчал… Наверное, эта тема для него и теперь больная, надо уйти от неё. И спросила первое попавшееся:
– Скажи, – а не надоедает ли есть толькорабу, рыбу, рыбу?
Засмеялся:
– Не-а, не надоедает. Ведь её столько!.. Мукша, чир, нельма, харица, окунь, вязь, ленок, щука… правда, щуку больше для собак запасаем, ведь во время зимы килограмм двести на каждую надо. А еще таймень, осетровые, тогун… ме-елкая такая рыбёшка, жирная, но до чего ж копчёная хороша! Да и вообще, рыбу по-разному запасают: засаливают, коптят, вялят, сугуду готовят… – И взглянул: – Да зимой ловят её в прорубях, режут на куски, со снегом и солью перемешивают, а когда едят, то каждый кусочек обмывают и в рот, обмывают и в рот. Вкусно.
– Так вкусно, что у меня слюнки потекли. А еще орешки кедровые…
– Да, и орешки кедровые.
– Кстати, а как их собирают?
– А собирать их начинаем тогда, когда бурундуки начинают шелушить. Подойдёшь к кедру, ударишь деревянным молотом по стволу и-и полетели шишки, только собирай! Принесёшь домой, перемелешь, вынесешь во двор на наш енисейский ветерок, подсушишь и лакомишься всю зиму. Всего в Сибири полно, только не ленись…
Улица вывела нас к речке, я присела на опрокинутую лодку, а Василь отошел от неё на несколько шагов и окинул взглядом:
– Прочное сооружение, но…
– И что значит «но»?
– А то, что тяжёлое, неповоротливое. Наши то ветки лёгкие, подвижные… правда стрелять из них можно только вперед, а то перевернётся. – И заметив вопрос в моих глазах, пояснил: – Мы же выдалбливаем их из стволов осины. Ох, и кропотливая ж работа! Три дня долбишь, долбишь, а когда стенки тонкими станут, тогда и будь на чеку, чтобы не промахнуться, не продырявить. Эти ветки-деревяшки раньше делали местные кеты, а потом… – И замолчал.
– А что потом?
– А потом спились. У них же иммунитет против спиртного низкий, а тут русские пришли, магазины с водкой открыли, они и начали пушнину на водку выменивать, и стали спиваться, осталось их не больше тысячи. Да и обычай у них странный: огородами не заниматься, скот не разводить, а как без всего этого?
Не найдя что ответить, я лишь вдохнула вечерний пахучий воздух и вымолвила:
– Прелесть-то какая!
И взглянула на Василия: а как ему наша «прелесть»? Но взгляд его был уже отстранённым, словно в эти минуты покинул меня и был где-то там… может, на берегу Енисея?
– Василь, ау! – тихо окликнула. – Ты где сейчас?
И он возвратился:
– Конечно понимаю, что для тебя «прелесть» – вот этот ручеек, а для меня…
– А мне, – подхватила, – у этого ручейка уже комар укусил, зараза…
Засмеялся:
– Только один и сразу – «зараза»? А если бы весь гнус: комары, москиты, мошкара?
– Ой, и впрямь… – пришлёпнуло еще одного, – и как вы всё это терпите?
– А спасаемся дегтем березовым. Надерешь бересты, на плошку со сточным отверстием, выложишь, прикроешь тазом, подожжешь и часа через три готов дёготь. Потом перемешаешь его с жиром, намажешься и работаешь. Да и привычка. В работе гнуса почти не замечаешь. А если честно, лето для нас не самая лучшая пора…
– Ну как же, летом тепло. Кстати, зимы у вас очень морозные?
– Морозные. Морозные и снежные. Сугробов наметёт!.. Только и управляйся дорожки к дровам расчищать, ведь мы почти только ими топимся, уголь-то в навигацию надо завозить, а вот дрова… В апреле, когда наст твердым станет, их сколько угодно можно заготовить. Да и в мае, когда вода ото льда освободится, начинают плыть брёвна, срезанные там, в верховьях Енисея, а мы их вылавливаем, потом всё лето они сохнут, а к зиме пилим и рубим, пилим и рубим… В общем, скучать некогда.
Василий встал, расправил плечи:
– Ну что, пошли… а то я, наверное, достал тебя своими…
– Да нет, что ты! – Поспешила прервать. – В буднях моей серой и однообразной жизни твои рассказы… как свежий ветер. Знаешь, слушала тебя и не покидало ощущение, что я в жизни прошла мимо чего-то самого главного, такого, как…
И замолчала, не найдя подходящих слов. А он уловил мой настрой… уловил смысл того, о чем хотела сказать, и чтобы не дать разрастись моему грустному ощущению, заговорил о руинах храма на холме, о парке, мимо которого проходили.
Тогда мы расстались, договорившись встретиться еще раз, чтобы снова поговорить о Енисее, о моём восприятии рассказанного Василём, да не случилось. Но было его письмо, словно подводящее итог нашей встречи.
«Извини, что пришлось срочно уехать, хотя так хотелось еще раз встретиться! Всю дорогу додумывал то, что хотелось бы досказать и теперь, зная, что едва ли встретимся, постараюсь написать в этом письме. Знаешь, твои слова: «Я в жизни прошла мимо чего-то самого главного» возвратили меня в моё журналистское прошлое и я подумал: а, может, зря променял возможность сказать людям что-то своё на вольную жизнь обыкновенного человека, живущего плодами труда, которые всегда перед глазами? И, честно сказать, не нашел ответа на этот вопрос. Но одно могу сказать твердо: видно ЭТО было во мне сильней. Почти вижу твою полуулыбку: «А что за это?» И отвечаю, заранее прося прощения за литературщину (журналист во мне еще жив!). Понимаешь, когда в начале мая стою на берегу и смотрю на подвижку льда, за которой вот-вот последует ледоход, и когда наконец Енисей трогается, а лёд, коробясь и разламываясь, начинает свой вековечный ход, то во мне зарождается нечто, наполняющее непонятной силой и верой в своё… только моё! человеческое достоинство. Почему вспыхивает такое? Не знаю. Как и не знаю того, что когда в лодке несусь по глади реки с бесконечной чертой лесов по берегам, а вокруг – ни души, лишь собака на носу моторки, то во мне вспыхивает сладостное ощущение вечности и моего причасти к ней. Может, память поколений? Ведь не зря же в первые часы ледохода люди бросали в воду Енисея кусочки самого дорогого, – хлеба, и ополаскивали лицо горстью воды. Может, только эта неразрывная связь с природой и возрождает достоинство в человеке, придавая ему силы? А смещённость с земли, утрата связи и интереса к ней, потеря возможности видеть результаты своего труда не где-то там, в неопределенной перспективе, а непосредственно, сию минут, приводит к тому, что исчезает чувство действительности, разрыхляются, размываются здоровые инстинкты и окружающий мир становится чуждым, далеким, а в душе образуется некая пустота, которую трудно заполнить чем-то интересным. Да к тому же мир городов суетен, шумен, а думать и жить хорошо лишь с запасом большой тишины в душе. Да, наверное, так и есть.
Не знаю, сказал ли тебе этими строками что-то новое, возразишь или промолчишь, но поверь, мне надо было исторгнуть это из себя именно тебе, тебе!»
И пока Василию я не ответила.
Улыбка розового зайца
Есть, есть во мне нечто от провокатора, – так и хочется подбросить человеку ситуацию, в которой он раскрылся бы своими, неведомыми мне дотоле, качествами, – вот и сейчас сделаю это, тем более, что после столь долгой разлуки, сидим с ней друг против друга и, кажется, я нашла «тему», которая должна её зацепить.
Слушай, после твоих жалоб на «чудовищное непонимание дочери», хочешь расскажу похожую историю примерно десятилетней давности, только о непонимании матери? Кстати, и свидетель той истории есть… вот этот розовый заяц, оставленный мне той, о которой хочу рассказать. Правда, послух этот несколько облинял, но тогда в его облике и особенно во вздёрнутом носике было что-то радостное, – словно улыбался. Согласна слушать? Ну, тогда поехали. А случилась эта бывальщина вскоре после того, как ты уехала, – поселились как раз напротив нас в однокомнатной квартире мать и дочь, и довольно скоро мать стала ко мне захаживать, хотя я и не видела в ней подруги. Странной они были парой… А вот чем. Обычно мать впархивала ко мне с очередной жалобой на дочь: ты знаешь, моя-то прелесть опять!.. ведь сколько раз ей говорила!.. нет, больше с ней не могу… представляешь, моя паршивка!.. А её тихой, задумчивой, словно вглядывающаяся в мир дочери, было тогда только семнадцать и была она очень похожа на отца, с которым моя соседка недавно развелась… Ну да, как и ты – со своим… Нет, о муже её мало знаю, всего только два раза и видела, когда приходил навестить дочь пред тем, как уехать в другой город, но я успела схватить о нём главное, чтобы потом недоумевать: и как, зачем судьба свела эту пару? А, впрочем, ты по собственному опыту знаешь, что в семейные пары зачастую соединяются люди не очень-то похожие… словно природой так задумано, чтобы непременно свершалось некое «перекрестное опыление» разных миров… Для чего? Не знаю, не поняла и до сих пор, но подобные семьи наблюдала часто, вот и тогда… Да-да, понимаю тебя, остаться без мужа с дочерью, которая только-только окончила школу и начинает искать свой путь… Ну, конечно, права ты, права, но всё же… Нет, Раиса, думаю, что матери надо быть терпеливее и мудрее, раз так получилось, а Ирэна… Кстати, имя своё Ира, Ираида она почему-то переиначила в Ирэну и когда произносила его, то «э» звучало как дубль «э», с ударением на второй звук, а в этом мне всегда слышалось: э-э, брось спорить, ведь все равно я права!.. Думаешь, переиначила просто из причуды? Не скажи. Есть в сонористике имён что-то и от характера человека, вот и в звучании имени Ирэ-эна… Не могла она жить с другими мирами, вот и мир дочери всё пыталась переделать, перекроить по-своему… Говоришь, так и надо? А я… Но ладно, слушай дальше. Но какое-то время спустя познакомилась Ирэна с мужчиной и довольно скоро уехала к нему в Калугу, покинув свою, еще «не оперившуюся» дочь, а этот хрупкий возраст… Ну, конечно, хорошо, что с твоей дочкой всё было олрайт, когда ты её оставила, но ведь не каждая юная, не окрепшая душа может выдержать одиночество и не сломаться, приняв подброшенные жизнью испытания. Вот и привыкшая к каждодневной жесткой опекой матери Настенька, оставшись одна, растерялась и замкнулась в своём мирке. Когда я заходила к ней, то вначале кроме «да» и «нет» ничего от неё не слышала, но понемногу всё же сумела эту «тишину» наполнить «звуками» своего мироощущения, и она, уловив в них нечто своё, стала приходить ко мне после работы, садиться в уголок дивана и, поглядывая на экран телевизора, слушать… Да нет, не читала я ей лекций, не мудрствовала по любому поводу, но… Понимаешь, я же видела, чувствовала, что принимает она и даже ждёт моих коротких реплик к тому, что только что увидела, о чём сама рассказала… и даже к тому, во что одевалась. Как-то пришла в странном наряде, который сама и сшила из белой ткани: что-то вроде длинного сарафана с приспущенными бретелями, а сверху натянула короткую черную майку с ярким узором… Ну, может, это и модно, но не сплетался этот наряд с её замкнутым характером и показался мне даже крикливым… Нет, не сказала ей об этом, смекнув: наверное, такой внешностью хочет бросить что-то вроде вызова своей тихой «задумчивой» сути… Хорошо, хорошо, «давай к действию». А действие развернулось после того, как неожиданно, по горящей путёвке, на неделю она съездила в Болгарию, а когда возвратилась… Помню, как светясь радостью, вошла ко мне, и я услышала:
– Тётьаль…
А вот так забавно и звала меня, слив воедино два слова и вместо «я» смягчив звучание мягкими знаками.
– Тётьаль, посмотрите на это чудо! – И протянула мне вот этого, тогда еще розового и улыбающегося плюшевого зверька. – А подарил мне его тот, который будет со мной всю жизнь!
А что я… Вначале порадовалась за неё, а потом оставалось только слушать и по привычке записывать каждодневные её рассказы: мы сегодня с Пашкой… Пашка сказал… Пашка придумал, Пашка предложил… Да нет, до твоего понимания «мужчины» ему было далеко, он только учился в ПТУ на третьем курсе… Раиса, ну как можно такое? Ведь первая влюблённость, первые восторги юности… Не ругала я Настю, не пыталась отговорить от Пашки… Хорошо, «даю» дальше. Помню, как-то забегает Настенька ко мне и слышу:
– Вы не знаете, чем лечить себорею? У Пашки, на лице…
Входит и он следом. Приглашаю пройти в зал, достаю книгу «Лечение травами» и они садятся рядышком на диван, листают ее. Ничего, симпатичный мальчик, высокий, стройный, блондинистый, голубоглазый… А еще и такое помню… Нет, лучше давай-ка прочитаю тебе записки из дневника тех дней, идёт?.. Вот и хорошо. Только я их вначале найду, а ты пока завари кофейку.
Ну, а теперь слушай:
«Вчера забегала ко мне встревоженная Настенька:
– Тётьаль, что же делать? У Пашки такой большой мозоль на ноге!
Улыбнулась:
– Настенька, мозоль до этого была женского рода.
– Ну, всё равно, – даже не ответила улыбкой, – такая большая и уже кровью налилась.
Да и сегодня сообщила:
– Иду к Пашке. Надо посмотреть его ногу.
– Настасья, – постаралась не ворчать, – не хорошо это… ходить домой к парню.
Но всё же она сходила и вечером рассказала, как возила Пашку к врачу, как его там ругали, что не пришел раньше, как больно ему было и как будет еще больнее, когда завтра пойдет на перевязку».
Раис, ну почему ж ты сразу… «по-дурацки»? Разве сострадание к человеку, да еще любимому так уж и плохо?.. Ну хорошо, хорошо, в какой-то мере соглашусь, что нельзя вот так, сразу… Ведь она к нему – со своей любовью и преданностью, а ты… Но кстати, может, и из-за этого довольно скоро над любовью Настеньки и нависла первая тучка… А вот такая, слушай:
«Еще вчера хвалилась Настенька с радостной улыбкой: „Пашка, сказал, что если брошу его, то сядет на мотоцикл, разгонится и головой – о столб“, а сегодня ходит грустная и всё ждет, – оказывается, не звонит уже третий день. Вижу, что переживает, но домой к нему не идет.»
