скачать книгу бесплатно
Треск усилился, и из рации донесся панический вой. Рожков, не таясь, орал изо всех сил.
– Да здесь просто пиз… – раздался удар – такой громкий, что Ковалеву пришлось убрать рацию от уха.
– Шестой! Шестой! Как слышите меня, прием!
Никто больше не отвечал. Ковалев повторил свой вызов, но все впустую. Он проглотил застрявший в горле комок и заставил себя говорить спокойно.
– Внимание всем постам! Я – Центральный. Срочно сообщить всем, кому только можете, о чрезвычайной ситуации в Башне! Подготовиться к эвакуации жильцов! Вести себя корректно и спокойно!
Из темноты выплыл каверзный вопрос. Рано или поздно он должен был выплыть.
– Центральный! На связи – тринадцатый! Как эвакуировать людей, если двери закрыты?
Петухову показалось, что он слышит хруст пластмассового корпуса рации. Ковалев молчал всего мгновение, а потом заорал:
– Не засорять эфир! Работать согласно полученным указаниям! Отбой!
Петухов стоял, боясь пошевелиться. Он отказывался верить своим ушам. "Если нижний ярус полностью провалился… Если подземного гаража больше нет…". Это означало только одно – Башня может рухнуть. "Хотя этого не может быть; фундамент у здания очень глубокий, в него залиты миллионы кубометров особо прочного бетона…". Ему показалось, что пол под ногами едва заметно задрожал. Эта дрожь была тихой, почти неуловимой, но управляющему показалось, что он чувствует ее.
Полковник сопел, чем-то шурша в темноте.
– А, вот она, чертовка! Нашел!
– Что такое, Алексей Геннадьевич?
– Иди сюда, – рявкнул Ковалев. – У тебя пока еще есть волосы?
Петухов подошел.
– Вытяни руку.
Управляющий протянул руку и почувствовал, как Ковалев вложил в нее несколько спичек.
– Слушай меня. Найди на голове сухое место – если ты еще не вспотел, как мышь… А я думаю, – в голосе старшего смены охраны послышалась угроза, – что ты должен вспотеть, парень… С этими своими гребаными компьютерами…
Петухов внезапно ощутил дурацкое чувство вины – так, словно это действительно он изобрел компьютеры, программы, мониторы и Интернет впридачу.
– Потри спички о волосы, – продолжал Ковалев, – потом присядь, натяни на заднице штаны и попытайся зажечь об них спичку. Понял?
– Да… Но я никогда…
– Не страшно, – перебил Ковалев. – Надо когда-нибудь начинать. Сейчас – самый подходящий случай. Ты не находишь?
Управляющий сделал все так, как велел Ковалев. Он потер спичечные головки об волосы, затем присел и резко чиркнул себя по бедру – там, где ткань брюк была натянута сильнее всего.
Ничего. Он чиркнул сильнее. Снова ничего. Он продолжал чиркать, прислушиваясь к тяжелому сопению Ковалева.
– Ладно, хрен с ним, – оборвал его полковник. – Давай по-другому.
Петухов почувствовал, как сильная рука схватила его за плечо и потащила к двери.
– Нащупай замок! – распорядился Ковалев.
Петухов пошарил по двери и нашел замок.
– Вот. Здесь… Что вы собираетесь делать?
Он услышал, как в двух шагах от него раздался металлический щелчок предохранителя; затем Ковалев передернул затвор.
– Что вы хотите сделать? – повторил он.
На мгновение в голову закралась страшная мысль: Ковалев сошел с ума и сейчас застрелит его.
– Ничего особенного. Как в фильмах – выбить его к чертовой матери. Нам надо добраться до резервного пульта, понял? Иначе двери не открыть.
– Ага, понял… Но как мы доберемся?
– Прижмись к стене и вытяни руку, но не отпускай замок. Ты слышишь меня?
Петухов похолодел. Кажется, до него начал помаленьку доходить замысел Ковалева. Он распластался по стене и вытянул руку как можно дальше.
– Теперь замолчи. Чтобы я не слышал, как твои зубы отбивают чечетку.
Распоряжения Ковалева были четкими и строгими. Петухов подумал, что, по крайней мере, в выборе старшего смены охраны Дубенский не ошибся.
– Успокоился, Коля?
Он успокоился. Настолько, насколько это было возможно. И все же Ковалеву пришлось повторить свой вопрос.
– Успокоился?
– Д-д-да…
– Теперь постучи по замку. Я хочу сориентироваться. Давай!
Петухов осторожно, словно металл замка был раскален докрасна, постучал по нему согнутым пальцем.
– Молодец! Давай еще раз. Трижды, а потом сразу убирай руку.
Петухов проглотил вязкую слюну.
– Алексей Геннадьевич…
– Заткнись! – прошипел на него полковник. – Можешь предложить что-нибудь получше?
Он говорил тихо, сквозь зубы, и Петухов понял, что он боится пошевелиться. Стоит в темноте с вытянутыми руками и не хочет сбивать найденный по слуху прицел.
– Стучи!
Ковалев трижды стукнул по замку, а потом быстро отдернул руку. Еще до того, как он успел прижать ее к груди, грянул выстрел.
* * *
По Симферопольскому шоссе неспешно катил человек на красном "ИЖ Планета-5".
Он выглядел несколько комично и… провинциально. Крупный мужчина лет тридцати, с открытым обветренным лицом; нос облупился от загара, у крыльев кожа слегка шелушилась. Мужчина был одет в кожаную куртку, явно перешитую из какого-то древнего одеяния: пальто или плаща. На спине красовалась надпись: "Ksteen".
Его звали Константин Бурцев, и он был спасателем из Серпухова; если точнее – старшим четвертого экипажа.
Шестнадцатого июля на шоссе Таруса – Калуга случилась какая-то странная заварушка. Что до него, то он со своим экипажем не видел ничего, кроме сгоревшего бензовоза. Да еще они подвозили какого-то странного мужика, такого же большого и краснолицего, как и сам Константин – Кстин. И больше ничего.
Однако уже семнадцатого, в его законный день отдыха, позвонил начальник и приказал срочно выехать в Москву. Его поездка была оформлена как служебная командировка, сроком на неделю.
Кстин не возражал; побывать в столице за казенный счет? Да кто же от этого откажется?
Он оседлал своего старенького "Ижачка" (в Серпухове Кстин слыл одним из "центровых" байкеров, а мужественная профессия только поднимала его авторитет) и отправился в Москву. Почти полдня ушло на то, чтобы найти указанный адрес – незаметный переулок в районе Лубянки. Наверное, если бы он поехал на "Москвиче", доставшемся от отца (старик "четыреста двенадцатый" был еще крепок и уверенно стоял на всех четырех колесах), то не смог бы пересечь и Садовое кольцо.
За эти несколько часов он понял, что Москва не предназначена для того, чтобы ездить по ней на автомобиле, хотя глаза говорили обратное – тучи машин, как стаи разноцветных мух, метались от светофора к светофору; на первый взгляд, безо всякой видимой системы, но, приглядевшись, он понял, что у этой игры есть свои правила. Он мог их усвоить, но вряд ли смог бы по ним играть. Мотоцикл оказался наилучшим выходом; к тому же от раскаленного асфальта поднимался такой жар, что в "Москвиче" он чувствовал бы себя, как курица в духовке.
Столица в очередной раз поразила его четко спланированным безумием жизни огромного мегаполиса, и Кстин стал подумывать, что неделя – это, пожалуй, слишком много.
Как оказалось (да он так и подозревал с самого начала), вызывали его не в родное министерство, а в Контору. Найдя в маленьком переулке неприметное двухэтажное здание голубого цвета, Кстин на входе предъявил свои документы доброму молодцу со звездами прапорщика на плечах, тот снял телефонную трубку, доложил, и началось.
Три часа без единого перерыва он раз за разом рассказывал все, что знал. Вежливый молодой человек в белом халате и очках заинтересованно кивал, записывая каждое его слово, а потом говорил: "И все же, давайте вернемся к самому началу". И Кстин возвращался, думая, что рассказать больше нечего, но каждый раз всплывала какая-нибудь новая, упущенная им ранее, деталь.
Молодой человек радостно улыбался, словно получил в награду за свое усердие мороженое, и повторял: "Давайте еще раз вернемся к самому началу".
В конце концов Бурцев не выдержал и заявил, что, может быть, оставим что-нибудь на потом? Ведь впереди еще целая неделя?
Молодой человек согласился, снабдил его талонами на обед в ведомственной столовой и направлением в общежитие, после чего простился до завтра, хотя на следующий день была суббота, и Кстин планировал ознакомиться с Москвой. Его надежды не оправдались. Он приходил и в субботу, и в воскресенье, и в понедельник и так далее – вплоть до следующей субботы. Правда, он беседовал с молодым человеком с девяти утра до двух; остальное время было в его полном распоряжении. Исключением стала среда – человек в белом халате перенес их встречу на вторую половину дня.
Во вторник он познакомился с Мариной. Тогда же, во вторник, спустя пять минут после того, как он ее впервые увидел, Кстин понял, что влюбился. А в воскресенье – уехал. Уехал, как он думал, навсегда.
* * *
– Оставайтесь с нами, мы прервемся на блок рекламы.
Лицо мужчины выглядело сосредоточенным и одновременно – отрешенным; словно он знал гораздо больше, чем мог сообщить телезрителям.
На самом деле – обычная уловка ведущего еженедельной информационно-аналитической программы; собственно говоря, именно за это его и ценили – за умение делать умное лицо.
Некоторые коллеги на конкурирующих каналах умели говорить дрожащим, словно на грани эмоционального срыва, голосом; другие – вовсю эксплуатировали нарочитую бесстрастность; третьи умудрялись в коротком комментарии наделать столько оговорок, что под конец и сами забывали, что же они хотели сообщить, ну, а коньком Кирилла Истомина была фирменная недоговоренность.
Приблизительно это выглядело так.
Канал А. Ведущая, округлив от притворного ужаса глаза, готовая вот-вот сорваться на рыдания, сопровождаемые осторожным (чтобы не помять манжеты дорогой блузки) заламыванием рук, всхлипывала: "А дважды два…"… делала паузу, будто собираясь с духом… "ЧЕТЫРЕ!!!". Это звучало, как самая большая трагедия в ее жизни; впечатлительные старушки, сидевшие перед экраном телевизора, начинали утирать глаза и креститься.
Канал Б. Импозантный мужчина с благородной проседью и аккуратным зачесом, медленно выговаривая слова, произносил: "Дважды два – четыре". Делал он это сухим бесцветным тоном – зато ни у кого не возникало сомнений в его правоте. Собственно, их не возникло, даже если бы он сказал: "Пять". И даже если бы он, посмотрев бумаги, лежавшие на столе, поправился: "Простите. Четыре", все равно его авторитет остался бы непоколебим.
Канал В. Другой мужчина – круглолицый и румяный, глядит в камеру, не отрываясь; следит, кто из зрителей пошел к холодильнику, а кто – на минуту отлучился в туалет. "С учетом вышесказанного… Не хотелось бы повторяться, однако, я думаю, нам все-таки придется признать… Дважды два – это… Конечно, учитывая сложившуюся ситуацию в целом и некоторые частности, которых мы вскользь коснулись в нашем разговоре за последние тридцать минут… Так вот, подводя итог сегодняшней полемике, в которой вы могли участвовать благодаря интерактивности нашей передачи… И учитывая пожелания, поступившие от наших зрителей… Парадоксально, но складывается такое ощущение, что дважды два – это все-таки четыре…".
Канал Д. Кирилл Истомин. "По некоторым соображениям, о которых я предпочитаю умолчать; не потому, что опасаюсь за себя лично, а потому, что я, как директор канала, несу моральную ответственность за судьбу всего журналистского коллектива… Но я все же должен сообщить, что дважды два – четыре…". Эффектная пауза, брови, взлетающие над тонкой оправой очков, характерное пережевывание пухлых губ, уголки рта опущены книзу, – словом, мина "не знаю-не знаю, так ли это на самом деле – вам решать… Вам с этим жить".
В этот момент редко кто из телезрителей не чувствовал себя последним идиотом и не бросался к калькулятору.
Штука в том, что сегодня Истомин чувствовал последним идиотом себя.
Режиссер увел на рекламу, отключив камеры и звук; по селекторной связи раздался его хрипловатый голос: "Четыре с половиной минуты".
Гримерша подскочила к Истомину, быстро заткнула за воротник голубой сорочки бумажную салфетку, промокнула жирные пятна, выступившие на лбу и на носу, и стала обновлять тон.
Истомин размышлял над сообщением, переданным ему в наушник режиссером.
– Эй! – громко сказал он. – Так что же там происходит?
Ответом было молчание.
– Я хочу знать, стоит ли это вообще давать в эфир?
Голос режиссера из-за огромного стекла, отделявшего пульт от студии.
– Говорят, бригада из РТР выезжает на место. У них эфир через пятнадцать минут. Наверняка это пойдет среди новостей.
– Да?
Время передачи подходило к концу. Истомин прислушался к своему внутреннему голосу; к безошибочному чутью высокопрофессионального журналиста.
Стоила ли эта новость того, чтобы посылать на место съемочную группу? Но главным было даже не это. Он раздумывал, стоит ли ради этого продлевать передачу, сдвигая всю сетку вещания?
"Отчаянные сигналы бедствия, поступившие из Башни", – повторил про себя Истомин. Режиссер, естественно, сказал немного не так, но его мозг автоматически подыскивал красивые формулировки.
– В конце концов, – сказал он, зная, что громкая связь доносит каждое его слово до ушей режиссера, – сейчас лето… Никаких других горячих новостей нет…
Что-то подсказывало ему, что это было рейтинговой новостью. Именно тем, что так хотели увидеть телезрители. К тому же – что было особенно важным для телевидения – эта новость обещала красивую, напряженную "картинку".
– Кто дежурит? Назимов?
Он мог бы и не спрашивать. Истомин, помимо всего прочего, являлся генеральным директором канала, поэтому он прекрасно знал, чья бригада сегодня дежурит. Именно по этой причине он обладал несколько большей свободой, чем коллеги-конкуренты. Сейчас от его решения зависело очень многое. Но он все же колебался.
– Э-э-э… – он прикинул все в последний раз. Если новость окажется пустышкой, то никогда не поздно отозвать съемочную группу назад. – Назимову – на выезд! Сколько ему надо, чтобы добраться до места?
Он ожидал услышать что угодно: сорок минут, полчаса, двадцать минут, тридцать четыре секунды; услышать и отдать команду, сократив это время ровно наполовину, но слова, прозвучавшие по селекторной связи, заставили его подпрыгнуть на стуле.
– Кирилл… Кирилл! Говорят, мэр готовится выехать на место!
Режиссер сказал "говорят" – в студии полно лишних ушей, и не нужно раскрывать имя источника в ближайшем окружении мэра. Но если даже мэр…
Истомин почувствовал давно забытую дрожь в низу живота. Так было когда-то, когда он только начинал работу и был еще простым репортером, а не солидным ведущим еженедельной информационно-аналитической программы и, уж тем более, не генеральным директором канала.
