Такие годы

Венька решил, что теперь самое правильное – зайти к Поздняковым. Не столько даже к Нинке, а к бабе Дусе. Очень ему нравилось, как она говорит, как угощает, как на всё у неё есть своя мудрость – и всё это неторопливо и совершенно независимо. И ещё ему очень нравилось, что она крестит его, равно как и всех остальных. И в то время, как её пухлая коричневая рука осеняет его голову, он чувствует еле уловимый тёплый запах – так пахнет летом в жару скошенная полянка, и от этого запаха ему каждый раз становилось спокойно и даже как-то радостно.

«Ты, милый, не тушуйся, что не крещён в веру нашу, которая пришла к нам от стен Иерусалимских и с гор Иудейских». Слова непонятно завораживали и открывали какую-то невидимую дверцу в мир, где всё так просто, понятно и точно, где на каждый случай жизни есть правило и молитва, и даже такая старая и неграмотная баба Дуся знает, что надо делать, и что будет, когда сделаешь…

Венька решил, во-первых, навестить бабу Дусю, во-вторых, если за ним следит ремеслуха, запутать следы – дом Поздняковых они всё равно знали, а где он сейчас живёт, ещё наверняка не успели установить. Он почувствовал себя немного разведчиком, о которых читал в книжках. Главное же, если мама спросит, – не врать, а сказать, что да, ходил к станции, чтобы навестить бабу Дусю и ещё, конечно, просить Нину объяснить, что пропустил… за время переезда и перевода в другую школу.

Глава VII. Солома

К Шурке Соломину Венька заглянул через несколько дней. Они вместе вышли из школы и отправились к нему домой. Это оказалось совсем недалеко. Улица упиралась прямо в опушку леса. На краю, огороженный высоченным зелёным забором, стоял двухэтажный, тоже зелёный, с белоснежными рамами окон дом. Видно было, что он построен недавно. Внутри пахло краской, щелей в ярком полу не было, и стены, отделаные светленькими весёлыми дощечками, покрытыми лаком, казалось, пропитаны солнцем и делятся им в любое время дня и ночи.

– Мам! – крикнул Шурка и, не дожидаясь отклика, добавил: – Я пришёл с Венькой, он у нас новичок в классе!.. Раздевайся, пошли!..

Шуркина мама, как и Шурка, точно соответствовала фамилии – казалось, они сделаны из соломы: соломенные волосы, веснушчатые рыжеватые лица, зелёно-жёлтые глаза и тонкие гибкие фигуры с длинными руками. Венька даже онемел от удивления – как они похожи.

– Ты что, всегда такой неразговорчивый или недомогаешь? – поинтересовалась мама.

– Нет, я… простите, – Венька замялся.

– Мам, ну, что ты сразу, – заступился Шурка. – Мы пойдём за шишками…

– Никаких! – спокойно отрезала Людмила Ивановна. – Руки мыть… и за стол.

– Я… – начал было Венька.

– Тогда зачем пришёл не голодный? – Шуркина мама говорила так, что возразить ей не было никакой возможности. – Ты из каких же будешь? Из цыган или из евреев?

– Мам, ну, что ты, в самом деле? Разве не всё равно?

– Не всё. Цыгане конину любят, евреи – курицу, а у нас только картошка с капустой… – она перехватила Венькин взгляд, – это всё не наше. Мы тут сторожами живём, генеральский дом сторожим, слава Богу, спасибо добрым людям – пустили, да ещё платят, что на хлеб с молоком хватает.

– У меня в войну от голода туберкулёз случился, – сказал Шурка. – Фейгин велел лесным воздухом дышать… Ну, вот…

– Вы тоже знаете Фейгина? – невольно вырвалось у Веньки.

– Почему «тоже»? – возразила Людмила Ивановна. – Это он всё и устроил с этим домом…

– Воевал он с этим генералом… Мажуков, лётчик, не слыхал? Герой Советского Союза!

– А очередь в лесную школу ждать – помрёшь скорее… – продолжая думать о своём, вздохнула Шуркина мама. – Ты не бойся, он не заразный…

– Я не боюсь вовсе! Почему вы решили? – Веньке стало неловко. Он как сидел, не промолвив ни слова, так и не стал ни возражать, ни оправдываться. В тишине слышно было, как что-то булькает на плите голландки.

– Да многие пугаются, – потупился Шурка… – боятся заразиться, но мне Фейгин в школу разрешил ходить…

– А я в войну не ходил почти, – тихо выдавил Венька и опустил подбородок на грудь. – У меня ноги нарывали от голода…

– Во как, – без всякого удивления махнула рукой Людмила Ивановна. – Всем досталось. Хватит веселиться. Руки мыть.

Чёрт его знает, почему у других всегда так вкусно обедать! Щи да каша!.. Как в поговорке… а дома мама оставляет обед – и стоит он до вечера. Может, потому что один? Надо будет проверить – вот пригласить Шурку и проверить. Они набирали шишки для живущего в доме в холодном чулане клеста с подбитым крылом, чистили дорожку до калитки, кололи дрова и таскали их в кухню, где топилась печь, согревавшая весь дом. И всё время говорили, говорили. Похоже было, что каждый давно соскучился по собеседнику, и теперь они рассказывали и рассказывали друг другу всё подряд: и пустяки, и сокровенное, как в вагоне поезда, в теплушке под равномерный перестук колёс. Это разговор с самим собой только при допущенных свидетелях, которые совершенно необходимы, чтобы такой разговор начался.

Венькина жизнь складывалась так, что они всё время переезжали, и он не успевал завести себе настоящих друзей. Шурку ребята всегда задирали и дразнили за его соломенные, нелепо торчащие волосы, веснушчатое остроносое личико и хилую со впалой грудью фигуру – детская жестокость известна. Но Шурка не озлобился, он просто ушёл в себя. Душа его только ждала момента, и вот появился Венька… Он рассказал ему, что живут они в этом доме уже второй год, что мать надомницей стала: вяжет и сдаёт в артель с тех пор, как отец от них ушёл… ещё в войну… А за ним, за Шуркой, уход нужен. Раньше она хорошо зарабатывала. Но теперь бросила, потому что ездить далеко: два с половиной часа в один конец, и возвращаться страшно. «Она у меня красивая!». Тихо и с восхищением он произнёс это и замолчал. Потому что по смыслу выходило так, что и говорить нечего, – лучше уж ничего не скажешь.

Венька тоже рассказывал Шурке о том, как получили похоронку на брата, как добирались сюда на пароходе по реке, и в таком тесном вагоне, что, когда он упал с третьей полки, до пола не долетел: сначала свалился на кого-то, а потом на мешки… Его очень удивило и задело, как Шурка сказал о матери. Он вдруг подумал, что никогда не сравнивал ни с кем свою маму и даже не знал, красивая она или нет. И теперь невольно думал только об этом и старался вспомнить её лицо и фигуру, чтобы тоже понять, какая она, – но не мог. Он говорил, а думал совсем о другом. И сравнивал теперь Шуркину маму, свою, Эсфирь, тётку и девушку из фильма, который недавно видел, потом стали всплывать в воображении Лизка, Нина, баба Дуся – она была очень красивая на фотографии на стене. Венька долго не верил Нине, что это её баба Дуся. Потом он стал вспоминать Лизкину мать Малку, медсестру, которая делала ему прививку, зачем-то уборщицу, которая их каждый раз встречала в школе утром… он хотел остановиться, казалось, женщинам не будет конца, но у него ничего не получалось…

И вдруг одна простая мысль поразила его так, что он даже перестал рассказывать, и Шурка дёрнул его за рукав: «Ну!». И он, сам не зная, почему и вовсе не к месту, произнёс: «Знаешь! А у меня самая лучшая мама на свете!» – это прозвучало так наивно по-детски, как в утренней радиопередаче, что стало неловко. Но Шурка смотрел серьёзно и, казалось, готов был подтвердить это. Тогда Венька добавил: «И столько мы вместе пережили…».

Глава VIII. Визит

Сговорились идти к Поздняковой вместе. Повод Венька придумал моментально: надо отдать книгу. Ему очень хотелось познакомить Шурку с Ниной – он даже сам не мог понять, почему. Не затем же, в самом деле, чтобы похвалиться, какая у него есть знакомая, тараторка и отличница… а может, и так… Во всяком случае, себе в этом он не признавался. Сначала отправились на станцию покупать конфеты. Неудобно же вдвоём, ещё и «с пустыми руками», как говорила мама. Самыми лучшими конфетами на свете Венька считал подушечки в сахаре. Шурка с ним не согласился – его идеал был «Раковые шейки» в вощёных кремовых фантиках с красным раком. Чтобы не спорить долго, решили, что, конечно, «Мишка на Севере» посильнее будет, но выходило, что на их сбережения не достанется каждому по «Мишке», а подушечки для чая – «самое то, что надо!».

Баба Дуся встретила их, как всегда, приветливо. Сказала, что у Нинки какой-то сбор, и никак не могла в толк взять, чего они на нём собирают зимой, когда вся трава под снегом. Ребята хотели уйти и встретить Нинку по дороге, но бабка не разрешила. «Хватит, Аника! – твёрдо сказала она и перекрестилась, пришёптывая: – Прости, Господи! Ты-то уж навоевался! Хватит! Мне грех на душу будет – опять, не дай Бог, этих разбойников повстречаешь!». Веньку снова поразило, что бабку ведёт что-то, сначала просит у Бога прощенья – за что? Потом какой-то грех – и опять крестится. Выходило так, что она Бога чувствует, как они в школе своего директора Сковородкина – тот тоже всё всегда и про всех знал. «В новой школе совсем не так, – думал Венька. – И ребята живут не так – никто же не оглядывается каждую минуту ни на Бога, ни на директора – так с ума сойдёшь!».

Пока бабка кипятила чайник на керогазе и накрывала на стол, Венька показал Шурке её фотографию на стене и был очень доволен: Шурка подтвердил, что она и правда «очень!».

Нина пришла скоро, разрумяненная с мороза, в какой-то розоватой вязаной шапочке, припорошенной снегом, – Веньку вдруг поразило её сходство с бабушкиной фотографией на стене, и он невольно оглянулся, чтобы сравнить. Когда же он перевёл глаза на Шурку, то увидел, как тот, насколько это вообще было возможно его рыжему веснушчатому лицу, покраснел: и шея, и уши – всё стало ярким… Хотелось потрогать, не горячее ли. И Нина тоже смутилась, подавая ему руку для знакомства. Но неловкость сразу исчезла – бабка разряжала любую заминку своим присутствием – то ли от неё исходила какая-то особая, приобретаемая только с тяжело пережитыми годами доброта, то ли по природе ей это было дано. Весело пили чай, вспоминали смешные случаи, Шурка пригласил Нину посмотреть его клеста, вернее клестиху, которая села на яйца, что теперь больше всего заботило его с мамой – надо было её кормить и охранять от кота.

Смерклось неожиданно быстро. Такой день зимой в нашем краю: только рассветёт, а уже сереет день и скукоживается, как береста на костре.

На обратной дороге Венька похвалился: «Мировая девчонка!». «Да, – просто подтвердил Шурка, – я с ней дружить буду». Непонятно почему, это кольнуло Веньку, но он не подал виду и ответил: «Дружи. Она очень хорошая!».

Серое плотное пространство впереди превращалось в улицу только благодаря светлячкам окон, пробивавшимся сквозь снежные ветви. Потом из мглы выступали заборы, и даже можно было рассмотреть недоеденные дроздами и скворцами кисти рябины и тёмные ягоды боярышника. Венька останавливался, пригибал ветки, обсыпался снегом и рвал их застывшими пальцами. «Держи!» – протягивал он Шурке, и они набивали рот сладкой мякотью. На перекрёстке горел единственный фонарь на деревянном покосившемся столбе. В жёлтом свете ребята увидели приколотое свежее объявление: «Набор в драмкружок. Подготовка новогоднего представления…».

– Только что повесили! – уверенно сказал Шурка. – Когда днём шли, его не было.

– Какое это имеет значение! – равнодушно отмахнулся Венька.

– Имеет. Значит, там все на новенького, – он помолчал. – Ты любишь читать? Вот «Всадник без головы» или «Пёстрая лента»…

– Нет, – перебил Венька, – это всё выдумки. Я люблю про Миклухо-Маклая, Пржевальского, Афанасия Никитина… Но если ты хочешь, давай сходим, запишемся…

В посёлке было два клуба. В старом, «зимнем», крутили кино и зимой и летом, и он находился «на той стороне», куда домашним законом дорога Веньке была закрыта. В новом, «летнем», именно летом работала читальня, тут давали шахматы напрокат, на покосившихся столиках играли в домино, торговали пивом в синей палатке, а по праздникам и выходным выступали артисты на открытой эстраде. Когда-то это было, наверное, красивое сооружение. Говорят, построили его при Шаляпине, и сам он открывал его и даже пел, но с тех пор, видно, его покрасили два раза – два, потому что одна краска, более светлая, выступала из-под второй, облупившейся. Это уже предположил Шурка, пользуясь дедуктивным методом Шерлока Холмса.

Драмкружок занимался в помещении за сценой. Тут было несколько комнаток и небольшой репетиционный зал. Пахло дымком и сковородкой, как всегда, когда топится буржуйка. Народа было немного – несколько взрослых и ребят. Все сидели на стульях, не раздеваясь, и тихо переговаривались.

– Вы в кружок? – выглянула девушка из одной двери. – Заходите! – и распахнула её пошире, чтобы их пропустить.

В комнате за столом перед зеркалом вполоборота сидел совершенно седой человек с красным лицом, белыми усами и белой небольшой бородкой. Если бы не папироса между двух тонких изящных пальцев, можно было подумать, что это Дед Мороз лично пожаловал организовывать постановку к Новому году.

– Молодцы, что пришли! – сразу начал Белобородка, как его тут же прозвал Венька. – Дела всем хватит. Раньше не занимались? Ничего – у нас есть замечательная система Станиславского, по ней будем работать! Как вы о нас узнали?

– По объявлению!

– Правильно, – обрадовался Белобородка. – Видите, Верочка, я был прав! У нас действительно самая читающая страна в мире и нет безграмотных! Так? – он указал пальцем на Веньку.

Тот помедлил мгновение, соображая, что надо делать, и произнёс:

– Вениамин!

Белобородка перенёс свой палец на Шурку, и тот уже без задержки отрапортовал:

– Александр!

– Отлично! Ну, вот вам и первая задачка, которую вы решили совершенно верно! А теперь все в зал и через пять минут начинаем!

Венька не понял, какую они задачку решили, кто такой Станиславский и зачем в театре система, но Белобородка показался ему человеком добрым и слегка выпившим. Он поделился с Шуркой, и они решили, что не ошиблись.

– Положение у нас сложное, даже критическое, – начал руководитель, забираясь на сцену, – добавьте в центр! – скомандовал он, и, как по волшебству, что-то щёлкнуло, и вспыхнул свет. – Так. Положение сложное. Времени в обрез, как во всяком театре перед премьерой. Но мы должны сделать подарок зрителям, и поэтому репетиции через день в пять, а по воскресеньям с одиннадцати и до упаду! Согласны?

Вместо ответа кто-то тихо спросил из зала:

– А костюмы?

– Костюмы. Костюмы всегда проблема перед премьерой, но, я надеюсь, что мои старые друзья меня выручат и дадут напрокат за умеренную плату, как растущему коллективу, основные костюмы, а остальное: мамы, папы, бабушки, соседи и собственные руки. Чем больше людей мы вовлечём в наше дело, тем прекраснее получится праздник! – он помедлил, прошёлся по сцене, и видно было, что ходит он не обычной походкой, а как-то вышагивает – движется… – Итак. Вот пьеса. Самуил Маршак, «Двенадцать месяцев» – отличная идея, масса характеров, юмора, прекрасный язык, – он прищёлкнул пальцами…

– Людям всегда не хватает тепла… особенно зимой… – добавил он совсем тихо… – и если, хотя бы в мечтах, удаётся обмануть, вернее, перехитрить мороз… Ладно, остальное – по ходу дела. Сейчас все запишут свои адреса в тетрадке у Верочки, моей верной ученицы и помощницы, а мы пока начинаем по очереди читать пьесу, чтобы понять, кто есть что! – и он улыбнулся, спрыгнул в зал, устроился в третьем ряду посредине и дал рукой отмашку…

На третьей репетиции, когда Александр Михалыч сам показывал на сцене, как должна капризничать королева, дверь приоткрылась. Все обернулись на скрип. В проёме показалась голова в шапке, под которой трудно было рассмотреть лицо, но Венька сразу его узнал – это был тот, через которого опрокинулась Нинка.

– Войти! – скомандовал Белобородка. – Шапку долой! – тот скинул шапку. – Имя?!

– Юра…

– Юрий… – поправил Белобородка и ждал.

– Бердышев, – последовало незамедлительно.

– Входите. А вообще во время репетиции или сценического действия… – он поднял палец, – только с разрешения руководителя… Актёры нужны. Театру всегда нужны люди! Входите!

«Это один из тех, четверых!» – зашептал Венька на ухо Шурке. Тот уже знал обо всём с его слов. «Я выйду посмотрю вокруг», – прошептал Шурка и плавно исчез, воспользовавшись перерывом, и Венька вместо рукава, за который пытался удержать товарища, ухватил воздух. «Выследили, – думал он, и как-то противно засосало в животе. – Нарвался». Шурка вернулся через минуту и отрицательно покачал головой: «Никого! Надо раньше уйти!».

Раньше уйти не удалось. Новичку, как и Шурке, досталась бессловесная, но полная жизни и движения, по замыслу режиссёра, роль одного из месяцев. Венька Вороном сидел на суку, т. е. на двух табуретках, поставленных одна на другую, и при каждой реплике, в основном состоявшей из раскатистого «кар-кар», смотрел вниз, чтобы, в случае чего, спрыгнуть поудачнее. Он внимательно слушал все поучения режиссёра и особенно гордился, когда Белобородка кричал ему: «Не так каркаешь! Творчески подходи к обстановке! Реагируй, реагируй! Проживай действие!».

Теперь дни, заполненные театром, пролетали незаметно – всё слилось в одну длинную репетицию. Тут же готовили нехитрый реквизит. Притащили настоящий мох из леса для полянки во время оттепели. Его наклеили на фанеру. В день спектакля решили подновить зелёной тушью, а огромный нос Ворона покрасили чёрной тушью. Королеве соорудили корону из цветной фольги – немало конфет пришлось раздобыть девчонкам и съесть, чтобы освободить фантики. Каждый предлагал какую-нибудь хитрость на пользу дела, а Белобородка похваливал, приходил раньше всех и уходил последним. Конечно, любопытные ребята пытались выяснить, кто он, откуда взялся, и правду ли говорят, что до войны в Москве ставил спектакли. Но кто говорил одно, кто другое. Приезжал он на электричке, и единственное, что знали точно: что живёт один и приехал к ним из Сибири.

Ремесленник Юрка приходил в обычном пальто, такие носили все ребята. Ни разу за ним не притащились его дружки. Он оказался белобрысым, субтильным, молчаливым мальчишкой, ловко пилил фанеру по начерченному контуру, приклеивал, прибивал, возился с большими фонарями, помогая монтёру-осветителю. Венька заметил, что он старался на него не смотреть. Роль у него была бессловесная, но Белобородка сказал, что «тем труднее её воплотить – тут за текст не спрячешься, а вот отыгрывать всё, что происходит на сцене, надо! Ведь чудо происходит: среди зимы наступает весна, цветы цветут!». Но всё же обещал ближе к премьере каждому бессловесному дать хотя бы по реплике: «Возьму грех на душу! Самуил Яковлевич меня простит!».

Он так это произнёс, что каждому стало ясно личное знакомство с самим Маршаком!

Вообще, многое казалось Веньке необыкновенным, и вчерашнее так стремительно уходило назад, что он сомневался, а было ли всё это?! Эсфирь, которую не видел почти два месяца, драка, переезд… непонятно, как подвернулся этот кружок, – подумаешь, объявление, клочок бумаги на столбе. Шли бы они позже – и сорвал бы ветер, или лампочка бы лопнула от снега и мороза… Все эти новые слова, новые товарищи, новая тяга сюда. Чему Венька удивился больше всего – что он болеет за спектакль! Не за себя, а за спектакль. Ну и что, что у него маленькая роль, у Шурки вообще ни слова, а он тоже старается, и видно, как переживает. Поговорки Белобородки он запоминал навсегда – они ему очень нравились: «Успех дело общее, а слава – наживное!». Сначала Венька не понял, что значит его наставление: «Высоко сидишь! Не только потому, что на сук высоко-высоко забрался, а потому, что характер такой: всё видишь, всех поучаешь… Так каркай, чтобы всем ясно было, что имеешь на это право!». Он не жалел ни слов, ни движений, чтобы показать, сам каркнул вполне убедительно и тут же объяснил всем, кто играет месяцев: «Месяц – это знаешь сколько? Представь, что ты в Ленинграде в блокаде, посадил весной огород, и до урожая надо ждать месяц на осьмушке черняшки… Представил? Вот какая ты значительная фигура на сцене!».

«Ваше величество! – обратился он к Люське, – тут дело не в красоте! Это вам повезло, что вы – естественно очаровательная девица, но вам по жизни соблазнять никого не надо, чтобы чего добиться. Вы же королева! Капризничать – и всё! „Казнить нельзя помиловать!“. Безобразие, вас писать заставляют, при чём тут люди?! Одним больше казнят, одним меньше – какая мелочь! Главная справедливость – ваша левая ножка и нижняя губка! Всем понятно? – он громко хлопал в ладоши, свешивал ладонь со спинки впереди стоящего стула и приглашал: – Пожалуйста! С того же места! Верочка, подскажите!..».

Глава IX. Новый год

Вот что странно было Веньке. Он теперь о том, что произошло с ним раньше, думал как о ком-то другом. Об эвакуации, о жизни в доме тётки, об Эсфири, о Лизке… То есть вроде бы о себе, но со стороны. Первое время после его перехода в другую школу Эсфирь снилась ему. Он даже расспросил маму про царицу Эсфирь, о которой что-то слышал, да не знал, в чём дело. Мама сначала не хотела говорить, странно мялась, а потом рассказала ему про еврейский праздник Пурим и про то, как самая обычная еврейка Эсфирь спасла весь еврейский народ от уничтожения страшным царём Ахашверошем. Венька сидел, замерев от этого рассказа, и только поинтересовался, а откуда это мама знает. Получилось, что ничего особенного в этом нет, что раньше все дети в местечке знали это, потому что все в честь этого избавления справляли весёлый весенний праздник Пурим, а теперь… дальше мама замяла разговор, а Венька ту древнюю великую Эсфирь только и представлял теперь, как «свою»! Она так и снилась ему в его любимом зелёном платье и с косынкой на рыжеволосой голове…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Как же!

2

Достаточно.

3

Хватит уже!

4

Неприличное сильное еврейское ругательство.

5

Не верь ему…

6

Лучше не говорить по-еврейски!

7

Они следят!

8

Я знаю – он всё понимает!

9

Замечтался!

10

Дурачок!.. Я не шикса… (шикса – хабалка, нееврейка).

11

Ой, спасите!

12

Куда глаза глядят!