скачать книгу бесплатно
– Кстати, – говорю я, – цугундер – это типа тюрьма, на жаргоне. А вообще, знаешь, я прочитал, что это слово пришло к нам из немецкого языка по созвучию и означало «сотню палочных ударов».
– Короче, цугундер – это нихера хорошего, я понял, – сказал он.
– Давай поливай уже.
Так мы пили. На улице давно стемнело. Кабак забился до отказа. Пьяный народ недобро галдел. За одним из столиков начала назревать драка. Похоже, из-за тех двух молодых женщин. Водка сделала их неотразимыми. Вдруг я заметил, что Димон встает.
– Пойдем отсюда, – говорит он и кладет в карман начатую нами вторую бутылку водки, в другой карман он складывает рюмки. Все это он делает молча, с невозмутимым выражением лица, будто так и надо. Я тоже, не задавая лишних вопросов, засунул в карман пакет с соком и два пустых стакана. Так мы вышли, не заплатив. Быстрым шагом скрылись в темноте дворов. Там встали у какой-то скамейки. Достали трофеи, продолжили пить и о чем-то говорить.
Ночь. Морозная прохлада. Огоньки наших зажженных сигарет. Неожиданно к нам подошел какой-то парняга. Он что-то нам сказал. Мы ответили. Он сказал еще что-то. И, кажется, нагрубил Димке. Я плохо помню суть разговора. Был пьян. Димон ринулся за ним. Я тоже побежал и настиг этого парня первым, ударив его в ухо. Завязалась драка. Было скользко и очень грязно. Я упал, держа его за ворот куртки. Было жутко неудобно бить снизу, но большинство моих ударов достигали цели. Наконец я высвободился. Теперь его пинал Димка. И тут нас на мгновение ослепил свет. Мы замерли. Тупо уставились на источник света. Я, Димка и бедолага, лежащий в полужидкой грязи. При свете я огляделся. Димка стоял возле поверженного весь грязный, черная вода капала с его разъяренного, утомленного и перекошенного лица. Парень вяло шевелился в темно-коричневой жиже. Я тоже был вымазан с ног до головы. Из большого внедорожника вышли четверо рослых парней. У одного из них я заметил в руке бейсбольную биту. Я сразу все понял. Понял, что сейчас нас будут бить. Бить от души. Никто не произносил ни слова. Я еще раз глянул на Димку. Он стоял, покачиваясь, руки его были опущены. Пьяное лицо не выражало ничего. Парни стали медленно подходить к нам. Похоже, им совершенно не хотелось лезть в грязь, в которой барахтались мы. И тут я сказал:
– Парни, отвечаю, он сам был не прав, – сказав это, я глянул на лежащего в грязи человека.
– Да, я сам был не прав, – подтвердил он, чуть приподнявшись. Только в этот момент я разглядел его кроваво-чумазую физиономию.
После этих слов приехавшие люди, так же молча сели в свою машину и исчезли в темноте.
– Ладно, без обид, – сказал Димка. И мы побрели куда-то, выпачканные до неузнаваемости. Я до сих пор не знаю, зачем этот избитый нами человек так сказал. Кто знает, сколько бы мы его еще били, если бы эти четверо не подъехали. По сути, они спасли его от нас, а он спас нас – от них.
Решили наведаться в студенческое общежитие, в котором жила тогда Вера. Это была моя инициатива. Димка ее поддержал. Одно время он тоже захаживал в общагу. Там Димка любил молодых студенток, пил водку и бренчал на гитаре.
Перевалило далеко за полночь. Мы карабкались, как две огромные человекоподобные обезьяны по серо-бетонным балконам. Иначе внутрь попасть было нельзя. Нам нужен был пятый этаж. На третьем я чуть не сорвался. Мои силы были на исходе. Нервы. Я просто хотел увидеть Веру. Я понимал, что это моя слабость. Ну и что? Почему бы и не побыть немного слабым? Вера не выходила из моей головы. Добрались. Когда мы, с ног до головы вымазанные, оборванные и далеко не трезвые появились в длинном коридоре женского отделения студенческой общаги, несколько девушек в махровых халатиках завизжали, как поросята. Димка пошел пугать своим видом каких-то знакомых. Я постучал в комнату Веры. Она открыла. Ужаснулась. Радости от такой встречи, похоже, не испытала. У нее в комнате был кто-то еще. Она вышла в коридор. Одетая в длинный оранжевый халат. Волосы распущены. Я стою перед ней грязный, как свинья, курю сигарету, покачиваюсь. Начался натужный разговор. Она грубила мне. Провоцировала. Зря. Я ударил ее. Она хотела этого. Не знаю, почему, но хотела. Ударил несильно, скорее, для виду. Но этого было достаточно для истерики, слюней и соплей. На шум из ее комнаты выбежал молодой парень – герой, а за ним еще та «подруга» с запущенным телом. Герой неумело набросился на меня с кулаками. Весь раскраснелся. Я попал ему куда-то в область головы. Но подраться нам было не суждено. Набежала куча людей. Меня схватили и держали. Кто-то вызвал милицию. Серый человек в форме, сопроводил меня под руку вниз, сказав, что если я не перестану дебоширить, он вызовет наряд. Этого мне не хотелось.
Я стоял на пороге холодной улицы, задрав голову к окну Веры. Курил. Правая кисть моей руки опухла и сильно болела. Кажется, я сломал большой палец. Я свистел. Хотел, чтобы ее герой вышел наружу и доказал мне, что он герой. Но никто не выходил. Я видел, что кто-то посматривает в окно. Я не стал искать Димку: он, верно, уже лежал под одеялом рядом с теплым телом какой-нибудь иногородней девочки-студентки. Я поплелся в сторону дороги. Таксист долго смотрел на меня, прежде чем согласился везти. В конуре я разделся. Бросил свое грязное тряпье на пол ванны. Сам залез под душ и смыл с себя остатки этого дня.
Меланхолия
«От невроза можно избавиться, от себя не выздоровеешь».
Жан-Поль Сартр
Кухня. Восемь квадратных метров. Кухонный гарнитур, холодильник, газовая плита, четыре стены, в одной из которых окно в дверь, в противоположной – в окно. Линолеум, сделанный под паркет; потолок, сделанный под идеальную белую плоскость. Посуда, пепельница, фрагменты еды. Я сижу на полу, упершись спиной в обклеенную светлыми ненавязчивыми обоями стену. Рядом со мной бутылка холодного пива, пачка легких сигарет (чтобы курить чаще), черная зажигалка и соленые фисташки. Из соседней комнаты доносится унылая музыка с претензией на талантливое исполнение. Ее звук еще более усугубляет мое состояние. Пиво, по мере употребления, размягчает конечности и направляет мыслительный процесс в сужающийся коридор, заполненный мраком собственной биографии и ведущий к ее неизбежному концу.
Мои веки бессознательно смыкаются и размыкаются, позволяя глазам видеть привычную картину кухни, легкие вдыхают и выдыхают воздух, разбавленный табачным дымом, позволяя жить. На своем шаре земли я сижу на теплом полу, изолированный от остальных, подобных мне, кирпичами и бетоном стен. Думаю о ней и себе. Вдруг я представил себя висящим на серой веревке в дверном проеме.
Я поднялся с пола и, открыв холодильник, достал очередную бутылку холодного пива. Прикурил сигарету: «Я завидую тем, кто обманул себя какой бы то ни было верой».
– Послушай, – теперь мой голос вырвался наружу, – давай проживем отпущенный нам срок вместе? Пока кто-нибудь из нас не уйдет первым. Хотя бы по мере возможности, данной нам социумом, хотя бы по мере возможности, данной нам лживостью и порочностью. Мы ведь не можем отбросить все и наслаждаться друг другом. Это невозможно. Тогда мы уже станем не мы, не мужчина и женщина, живущие в одной из кирпичных коробок многочисленных домов, порождающих города. Я никогда не буду говорить тебе о том, что знаю о нереальности истины, происходящей с нами. Я буду жить так, словно верю в то, что есть у нас. Буду играть в жизнь. Играть с тобой. И, быть может, нам повезет – и мы увидим нашу игру в старость.
Я сглотнул солоноватую от фисташек слюну и ощутил, как на мое лицо заползла нетрезвая гримаса. Гримаса злобы, боли, тошноты и неверия, такое беспомощное и бессмысленное лицо, которое мы так часто видим в бесконечном сплетении вечерних улиц, в удушливой притягательности ночных кабаков, в лампочном тепле многолико-одноликих квартир, в тесных объятьях бетонных подъездов. Лицо искаженной алкоголем нации. Слова продолжали вываливаться из моего искривленного рта красными ошметками внутренней жизни, на пол – в никуда:
– Кому я говорю всё это, тебя нет рядом, а если б была, то я не сказал бы ни одного гнилого слова. Я уже пьян. Завтра встану и пойду жить, разговаривать, беспокоиться, улыбаться, молчать.
Я поднялся и шаткой поступью пошел к своему дивану. Там, погасив свет и заглушив музыку, улегся, довольный тем, что не могу больше думать.
Вера
«Вера – как топор гильотины, так же тяжела, так же легка».
Франц Кафка
– Я жить без тебя не могу. Прости меня, пожалуйста, за всё. Я хочу быть с тобой, возьми меня обратно к себе, прошу!
– Что вдруг?! Прозрение что ли у тебя наступило?
– Не издевайся. Я ведь серьезно. Володя, я люблю тебя, слышишь?! Очень, очень люблю. Ты самый лучший, самый дорогой мой человек. Знаю, я причинила тебе много боли. Мне гореть за это в аду. Но я не могу больше, не могу без тебя.
Она сидела рядом со мной на краю мертвого дивана и произносила это тихо, смотря в пустоту. Я молчал: «Вера! Нельзя верить ей и нельзя не верить». Вдруг она встала и опустилась предо мной на колени. Ее серые глаза красивой правдивостью блестели слезами, почти так же, как при первой нашей встрече. Только тогда – из-за солнечных лучей, а теперь – не знаю отчего.
Подолгу глядя в ее глаза, я как будто переступаю заповедную грань, грань самозащиты. Затем, достав душу из ее противоречивого нутра, я пытаюсь постигнуть эту многогранную субстанцию всем своим существом. Но, не постигнув, отдаю ее обратно: неведомые мне законы мироздания не позволяют ощущать прекрасное в безвременном пространстве.
С минуту мы не двигались, глядя друг на друга. Во мне боролись смутные чувства: радость, любовь, ненависть, желание. Я приложил ладони к ее щекам. Вера улыбнулась, глаза ее бегали, как будто она заглядывала в каждый мой зрачок по-отдельности.
Я стал целовать ее влажные веки, губы.
– Я люблю тебя, – как-то фальшиво сорвалось с моих уст.
Никогда не нравилось произносить эти слова. Это всегда выглядит, как в инфантильном телесериале. Вера нуждалась в этих словах. Как бездарный актер на прогнившей сцене сельского театра, я зубной пастой выдавливал из себя три заветных слова: «Я люблю тебя». Что такое любовь? Я не знаю. Но я любил Веру.
Когда я держал в своих руках ее гибкий упругий стан, в мою голову лезли похожие на привидения похабные мысли. Мысли о том, что кто-то не так давно тоже держал ее вот так, и она, быть может, так же стонала и закрывала глаза, и откидывала голову, и выгибала спину, разбрасывая волосы по плечам. Это убивало меня и одновременно возбуждало. Я ненавидел ее за то, что она такая роскошная, а себя за то, что так сильно люблю ее.
Она снова привела мою жизнь в порядок. Когда я приходил домой, мы вместе ужинали, обменивались новостями, смеялись, смотрели телевизор. Только одно «НО» – я знал, что это бытовое, пахнущее сдобными булочками счастье недолговечно. Быть может, именно поэтому я так дорожил каждым днем, прожитым с ней, каждым утром, пришедшим без тошноты, каждым вечером, предвосхищающим теплую ночь. Мысли-привидения прятались по углам моей головы и иногда все же пугали меня.
Мы познакомились ранней осенью. Так прошел год.
Конец
Что-то не так. Я почувствовал. Сладким трепетом это прокатилось по моей спине; вязкой слюной я сглотнул это вдруг; сизым дымом я вдохнул это молча; скорбной улыбкой это исказило лицо мое.
В тот день она пришла домой поздно, с мокрыми от сентябрьского дождя волосами и кислым запахом вина изо рта. Безмолвно зашла и, неестественно улыбнувшись, прошла в кухню. Там села за стол, швырнув на него полупустую пачку дамских сигарет. Я сел рядом.
– Ну, что скажешь? – спросил ее я.
– Есть у нас что-нибудь выпить? – задала она свой вопрос, развеяв душную паузу.
– Кажется, ты уже пила сегодня…
– Ну и что?! Так есть или нет?
– Есть пиво, будешь?
– Да.
– Случилось что-нибудь, ты какая-то странная? – спросил я, достав из холодильника две бутылки холодного янтарного пива.
– Я поздно пришла, ты ждал меня.
– Да, я звонил тебе, но у тебя был отключен телефон. Что случилось?
– Что случилось, что случилось.., – пробормотала Вера с отрешенным видом.
Ее мокрые волосы спутались. Она прикусила верхнюю губу, придав этим своему лицу серьезный, задумчивый вид.
– Ты не хочешь говорить, но ведь так не может продолжаться бесконечно, ты же понимаешь это?! – сказал я, заглянув в ее серые, чуть отдающие бирюзой глаза.
– Понимаю… Я изменила тебе, – наконец, сказала Вера, – прости. Хотя нет, не прощай, я знаю, это конец.
Далее я ничего не слышал, а может, она ничего больше не сказала. Она курила и глядела на меня испытующе-пустым взглядом, взглядом, до крика тихим и до исступления спокойным. Что я мог ей сказать? Она была права. Это конец.
Я умывался ледяной водой, давясь обрывками мыслей.
Тошнота
Встретившись с Димкой, мы, как водится, выпили пива и пошли фланировать по улицам города в скользкой надежде встретить девушек (вдвоем пить было скучно). Как известно, не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки. Мы подходили ко всем, хотя водку еще не пили. Одни нас отшивали сами, другие не нравились нам. Точнее, не то что не нравились, просто было понятно – на ночь они у нас не останутся, а нужно было именно это.
Вот за красным столиком дешевого кафе сидят две. Поглощают пиво. Даже издалека было видно, что они обыкновенные такие, не очень симпатичные шлюшки. Нам, порядком осоловевшим, как раз такие и были нужны.
Мы подсели к ним, предварительно заказав шашлык и водку. Какая тут любовь без водки?! Я сразу (так получилось) выбрал себе носатую черноволосую. Другу досталась курносая шатенка. Надо отдать должное их фигурам – Бог, обделив этих девушек умом и физиономиями, расщедрился в этом. Говорят, когда мужчина сначала замечает грудь женщины, то лицо ее счастливой обладательницы становится ему совершенно безразлично. Не знаю, правда это или нет, но бюст у носатой был больше, чем моя голова.
– Сударыни! Соблаговолите скрасить этот одинокий вечер своим присутствием, а не то два рыцаря «печального образа» погибнут без вашей ласки и любви! – сказал я, подразумевая под рыцарями нас.
Девушки интуитивно улыбнулись и стали переглядываться бездумными глазами.
– Вы нас куда-то приглашаете или я не поняла? – произнесла морковными губами курносая.
– Гы-гы-гы, – подхватила носатая.
В этот момент я вдруг вспомнил о Вере, но тут же забыл, опрокинув себе в рот рюмку водки.
– Конечно! Вы удивительно прозорливы! Тьфу! В смысле, понятливы, – исправился я. – Меня зовут Володя, а это мой друг и соратник – Дима. А вас как зовут, красавицы? – спросил я лживо.
Они представились. Завязался бессодержательный разговор с шутками-прибаутками. Димка выдумал, будто у меня вчера был день рождения, и мы стали пить теперь за меня. В такие минуты на удивление мыслишь в унисон. Я имею в виду меня и моего друга. Даю руку на отсечение, что мы думали об одном: как бы поскорее напоить этих женщин и затащить в квартиру, где есть кровать. В такой ситуации важно каждое слово, вовремя натянутая улыбка.
Короче говоря, мы оказались в квартире, в которой последнее время обитал Димка. Это была двухкомнатная квартира, плохо убранная и мало обставленная. На столе, стоящем в маленькой кухне, было много всего: водка, пиво, пельмени, точнее не пельмени, а каша из мясного фарша и разварившегося теста: с кулинарными способностями у наших подруг оказалось все плохо. Впрочем, мы были пьяны и закусывали тем, что было. А были еще соленые огурцы, остатки жесткого сала, варенье из невиданных ягод.
Я опьянел вконец. Мир вокруг меня стал похож на картины импрессионистов, написанные широкими мазками, сочными красками… Фрагменты ляжек, грудей, смеющихся ртов… Закрутилась алкогольная карусель. Танцы с эротическими притязаниями сделали свое дело: я уже мял бока своей носатой избранницы на крутом диване, а мой собутыльный брат обхаживал курносую на прокуренной кухне.
… Утро было страшным. Я проснулся от головной боли. Поднял тяжелые веки. На безвкусных обоях сидел желтый длинный (русский) таракан. Он шевелил гусарскими усами и хамски подмигивал мне. Боль была настолько сильной, что казалось, если я оторву голову от пахнущей дешевыми духами подушки, то мой затылок останется лежать на ней. Комнату, помимо солнечного здорового света, заполнял странный звук: что-то лежало рядом со мной и храпело так, словно я сплю со старым холодильником. Я ткнул локтем «холодильник» в бок. Он почему-то оказался мягким, но все же заглох.
Я начал смутно догадываться о том, что было вчера. Воспоминания на карачках беспорядочно заползали в больной голове. «Холодильник» рядом снова начал работать. Оставаться в таком положении было больше невыносимо! Я выбрался из дивана, оставив на подушке затылок. Рассмотрел храпящую деву. Где-то читал, что у спящих людей всегда глупые лица. Тот, кто сказал это, был прав. Часто, когда смотришь даже на красивое, спящее лицо женщины, удивляешься, насколько красота может быть безобразной. Только на спящую Веру люблю я смотреть. У нее во сне такое нежное, белое, детское лицо. Бывает, она прикроет его ладошками, сама свернется, прижав колени к животу, словно котенок. Жаль только, что она спит всегда очень чутко: почувствовав мой взгляд, она тут же просыпается.
У этой (не помню, как ее звать) лицо широкое, нос выдающийся, прямой, почти римский профиль. Губы тоже немаленькие, но и не слишком большие, можно сказать, чувственные. Вообще, она симпатичная, только… не знаю, вульгарная что ли. Изящества не хватает, хотя храпеть перестала. Вдруг ее губы приоткрылись и в уголке рта появилась слюна. Я не двигался. Боль пульсировала кровью в голове. Я ждал, когда слюна потечет. Будильник с разбитым стеклом стоял на полу возле дивана и неохотно передвигал секундную стрелку. Слюна тонкой прозрачной струйкой потекла по щеке, медленно опустившись на подушку. Если б я был художником, то обязательно запечатлел бы эту картину. Назвал бы ее: «Изящество и простота на лоне подушки».
Я отправился на кухню, надеясь найти таблетку от головы (хорошее словосочетание «таблетка от головы»), а лучше – гильотину. Нашел «Анальгин». На кухне – разруха. Стол завален объедками. В пельменной каше плавает пепел от сигарет. Полупустые рюмки, недопитое пиво. Два зеленых скрюченных огурца так и не дождались своего часа и теперь вызывают отвращение, плавая в остатках рассола. Пепельница из-за торчащих в разные стороны окурков стала похожа на ежа, который по непонятным причинам скончался прямо на столе.
Скрюченные огурцы нагло уперлись в мою верхнюю губу, теплый и поэтому противный рассол с трудом поглотился. Я поставил греть чайник и закурил. Трясло. Спать я УЖЕ не мог, а ехать домой – ЕЩЕ.
Зашел в комнату, где спал Димка со своей курносой. Там стоял шкаф с книгами: Золя, Шолохов, Пушкин, Дюма, «Сказки народов мира» – стандартный набор еще советских изданий в дешевых переплетах. Взял Цветаеву. Димка высунул взъерошенную голову из-под одеяла и хрипло произнес: «Чё, хуево тебе?»
– Не то слово, – ответил я.
– И мне, – выговорил он. – Принеси попить, а?!..
– Ладно, – сказал я и пошел за водой.
Когда я принес ему воды, кучка, лежащая рядом с ним, зашевелилась (видимо, курносая тоже захотела пить – бодун дело серьезное, демократичное).
Я налил себе крепкий чай. Сел на табурет и стал читать Цветаеву. Кажется, она была одна из немногих по-настоящему пишущих женщин. Сладковатый вкус подкатил к горлу и осел где-то в области живота. Нет! Только не это! Пожалуйста! Отпустило. Но я знал, что она скоро вернется. Тошнота! Это страшное слово. Я никогда не любил ее, больше того, я ее боюсь. Несколько раз глубоко вздохнул. Вроде бы тихо.
Вышла она (носатая). Надела мою рубашку на голое тело (мужская одежда часто идет женщинам). Взяв сигарету, она села за стол.
– Ты чё так рано встал-то? Делать тебе что ли нечего?
Я ее чуть не убил после этих слов. Но промолчал, отхлебнув крепкого чаю. «Когда она успела смыть косметику?» – проползло в моей голове.
Говорят, что глаза – это зеркало души, если так, то я никогда не мог понять, что же в этом зеркале. Я думал, почему она смотрит в мои глаза и не видит, как я ее сейчас ненавижу.
– Сидишь тут в одних трусах, с какой-то книжкой, в восемь утра, – продолжала носатая, дымя сигаретой.
… Снова появилось сладковатое ощущение от живота к груди, от груди к глотке. «Нет, нет… Только не сейчас!» – птицей билось в моей голове без затылка. Отпустило. Но на этот раз продолжалось значительно дольше.
– Че молчишь-то? – не отставала она. – Хреново как-то выглядишь. Плоооохо тебе?!
Последний вопрос она задала нарочито издевательским тоном, так говорят взрослые симулирующему болезнь малышу. При этом улыбалась ехидной.
– Пошла вон, мразь! – сказал я тихо, с расстановкой.
– Чё?! – сделав брови домиком, возмутилась носатая.
– Я сказал, собирай свои шмотки и пошла отсюда вон! – повторил я громче. Мне вдруг стало так противно, я был готов разбить трехлитровую банку с двумя кривыми огурцами об ее волосатую голову. Но все обошлось: носатая ушла, забрав с собой ничего не понимающую курносую.
Тошнота все чаще напоминала о своем присутствии – дышала моей грудью. Стало ясно – от нее не уйти. И все-таки я умылся холодной водой, надеясь, что это поможет, ведь надежда часто умирает после человека.
НЕИЗБЕЖНОСТЬ. Я знаю, что от рвоты не спрятаться, но все равно прячусь.
Молодость
Молодость моя! Моя чужая
Молодость! Мой сапожок непарный!
Воспаленные глаза сужая,
Так листок срывают календарный.
Ничего из всей твоей добычи
Не взяла задумчивая Муза.
