Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы

1.…И я вошел в набитый праздником квартал.Разносчик нечистот меня окликнул строго:откуда и туда ли я попал.Но я безмолвно пересек дорогу,от пят до головы подвижная мишеньдля всех от моего до твоего порога.Тем временем аляповатый деньпо-своему окрасил бок слоновыйдома, и солнечным плевком отерши теньутреннюю, чищенной подковойдом засиял, густея у двериотеками небесной крови.Плюгавые ершились фонари,и каждый грузовик старался быстрым оромхоть с кем да хоть о чем поговорить.Но, лающим застигнут разговором,я принужден был ехать по Москве,то там, то сям изматерившись по заторам.Когда же, наконец, в какой-то сквермной плюнули, то окриком как прежде,меня ошпарил со спины разносчик скверн.Кусками отпадать пошла одеждас меня, и я остался гол,без женщины, без друга, без надежды.Однако же, прозрачно и легкомои глаза на сшелушившиеся брюкиглядели с невесомых облаков,и так, на юг простерши руки,я оставался до исхода дня,латинский крест зажавши как поруку,что есть еще надежда для меня,что в воздухе еще белеют нимбы,что жало вырвано и жалок сатана,и это Бог нам посылает зимы.2.Меня опять окликнули. Я резкона клекот оглянулся и увидел:архангел находил на поднебесную.По ходу своему подмяв обиды,злость, неудачу, свежими глазамион изо всех глядел как победитель.О, Господи, Святая сила с нами.Людские взгляды розового лонанебесной памяти пошли голубоватыми снегами.И так я содрогался изумленно,случайные слова вымямливая немо,святой любви свидетель незаконный.И только и могу, что строго внемля,отметить как восторженно и чинноархангел находил на землю,и этому одна, одна причина —я карту потерял, не может быть двух мнений,и не найти пути в небесную отчизну.Мне изо всех углов зловонные измены —еще минута – взвоют отходную,врачуя душу кисло-сладким пеньем.Еще минута я тебя миную,то розовый, то голубой архангел.Ты мимо, я назад – еще минута.Так сетовал я, сам собой оплакан,когда смеющийся еврей-священникна полтоски меня одернул нагло.Он выговорил чин, жуя служебник,облил меня и сунул крест латинский,сказав: «Вы спасены святым крещеньем».Я вышел в край, где ангелы крутилисьи тот священник с животом огромнымневыносимым пламенем лучился.И Бог приветствовал меня спокойным громом.3.На темный воздух, прокипевший снегом,я, пополам сломавшись, налетел,заворожен неосторожным бегом,когда в меня сквозь нищую фланельпросунулся, нашаривая ребра,нежданный лекарь – мокрая метель,а снизу вверх заведомо недобрый,сворачиваясь, бил под облакатот, кем я был навеки попран:не ветер – мука и тоска.Вся наша жизнь лишь обученье смерти,которая как Дух Святой легка.И Он глядел, как я ломился в двери,безумием органным полощакипящий воздух через тысячу отверстий.«Венчается на царство, – Он кричал, – по швамс натуги лопнувшее тело,твоя душа венчается, треща».И я сморкался, мокрою метельюпод вздох, осоловевший, бит навзрыд,пока душа моя не отлетела,пока душой, как облаком, покрыт,двойною тайной связанный заранеене оказался там, где жгли костры,заботясь об усталом караване,не в первый раз перегонявшие овец,глядевшие на небо в ожиданьи,и те, державшие угольник и отвес,совсем другие, но на те же звездыглядевшие из глубины сердец.И я учился жить единственною просьбой,стоящей горла поперек,чтоб этот мир и этот мокрый воздухсказали, наконец, что с нами Бог.

Между 1973 и 1974

Ворон и соловей

1.Не поспеть тебе теперь оттуда и досюда.Ты попал. Как кур в ощип влип в дорогу.Расхититель твой смотрит лютои добро твое роет рогом.Посреди небес из пяти колесбелой каплей вниз срам на ее губах.Трутся всласть, выжимают злостьгуси-лебеди на твоих хлебах.То, что жал и в снопы вязал – не доспал.Перебегал, перехотел и на черных струях один.Только что у чужих ворот ключом проблистатьна оставшиеся выходит дни.Око праздно. Одни плывутчерные струи в нем.Тать воет, подминая коленом грудь,рану красную заливая огнем.Не сладка смерть в чистом поле на полпути.Но тогда зачем из пяти колесчерной тучей черную думу впустил,черным гадом к черным гадам уполз?Ночь без вина. Напрочь нет ничего.Дичь да погань взрежут да восклюют.Тонкий стон и ледащий войбока твои оплюют.2.Ни грамма жизни в нашем сердце.За разговором цвикнешь мозгом —пустоты в черепном корсете:глаза – на ветер, дом – на воздух.Все расторможено, расхлябанно, виситрука, но лаской через городпирог пространства мной пропорот,и слышишь? – свист.Во мне наращивался царь —кувшин для лилии, и постепеннона стенах локти и коленимои изобразили веныи вынесли как на базар.Как будто рыжая рекана отмель жалкие потери,но так же вот выносит дверис испугу пьяная рука.3.Небесный красный глаз – вечерняя луна.Гони, гони, не обращай вниманья!Что я люблю? Что я с души снимаю?Вечерний красный глаз – она, одна она.Что выпало, чего еще желать,чему еще способствовать, кружиться?Гони, гони, не обернись. Над жизньювечерний красный глаз – луна, луна взошла.4. Ода соловьюСугубой мерою беретсясамомалейшая винаи плоский смех, и высвист плотский,и даже выговор московский,обливший землю тусклым воском,обматеривший дочерна.Да я-то тут причем? А все-таки.Да я-то, я? А вот и ты,когда тебе давали водки,смотрели в рот, шли на уступки,протягивали спичку к трубке,а ты свое и невпротык.Давай. Чего теперь? Давай.Необходимый дух тревоги,порядок, мера, горький рай,цветы, страсть, сладость и покой —всё вроде тут, всё под рукой.Давай. Накатаны дороги.О, соловей, пускаю песню —подобье, ласковую, в путь.И все смешней и интересней,как у тебя разнообразней,как у тебя кому-то в праздникдрожит надсаженная грудь.О, соловей, и ты, и ясугубой мерою ответим —я, что послушал соловья,ты, что истерикою плотирасщелкал тысячи мелодий,но это после, после смерти.Пока удар, еще удар,еще возносится ступня,еще не выдана медальтому, кто между нами стал,чтоб стала жизнь моя проста —утаптывающий меня.О, соловей, мой соловей,за то, что мы не дальше носаглядим, а нам держать ответ,уставлена в упор на нас —смотри – бесстыдна и красна,красна и не утерта роза.Серей себе до синевы!Напрягшись продрожат кусты,весь мокрый мир моей Москвыуже дрожит в ответ на голос,на этот голод, этот голод,который утоляешь ты.5. Вороний вальсОдиночество, страх и голод,многочисленные как брызги,многочисленные как жизни,цельнотканые как снега,как снега там где кончился город,шаг с дороги и вязнет нога,взгляд невидящий горд и долог.Оглянись. Направо, налевоодиночество, страх и голодшьют и клеят тебе такогобеспризорного мертвяка,что и рад бы взяться за дело,да воронья судьба легкаи на белом серее тело.О, снега мои! Галочьих стайрасторможенный ход по насту.Если можешь, и не участвуй,если можешь, и не пытайся,и меня прости, не пытай,что творится: кощунство, таинство?Не пытай и прости – прощай.Не терзай мою страсть насмешкой,не испытывай – невтерпеждаже самая малая ложь,даже самая малая ложкадегтя междунами. Даже немножко,даже самую малость не мешкай.Я же болен и болен словом.Словом, чем-то совсем невзрачным,жизнью вытертой, сердцем зряшным.Словом, вот уж в который разнеудачно проходит ловля,и опять не поймали нас,и опять это так не ново.Рыбаки не ловят ворон,и бездумно идут стадаили прыскают, кто куда,и юродствуют на верхах,сотворивши глухой трезвон:одиночество, голод, страх,Днепр, Немунас, Ахеронт.6.И ветер, и море,и ночь – беспризорный мертвякв посмертном осмотрене так одиноки, не так.В них каркнет ворона,разбитое звякнет стекло,а из-под балконаи кровь соловьем унесло.Куда как не нужнымолитвы, и впрокрассыпчатым мужемвосходит восток.Лежи неподвижно,лети на строке соловья.Излишни, излишнии боль, и надежда твоя.Конец. Третья ода.Сегодня недостаточно любви,и краски слов не радуют, не тешат.О, одинокий дух трубынад миром, полным снега и деревьев.Помешан я на том, что я помешан.Земля и небо, я остался в третьих.О, имена любви, о, имена страстей!Совьешь ли мне, сплетешь ли мне хоть колыбель,чтоб пуще прежнего и праздного пустей,чтобы я мог качатьсяи стлать тебя, и уходить к тебе,и возвращаться часто.Случайный ход наигрывает даму,как пианист наигрывает звук.Окраска слов построит между наминеясный замок, смутный и воздушный —так мимолетный духснимает пенки купно и подушно.Листая засоренный бренный мракдуши, какие странные припомнишь речи:тоска, я твой насельник и овраг,по мне ручьи твои бегут, я комнату твою храню,обнажены белым-пылают плечитвои, по грудь опущенная в мельтешню.О, имена тоски, общественной нуждойвы вызваны, и вот неразличимоогромной цельностью, недробной чередойвы движетесь, а на исходе сна,как Божий лик, искомая причинавсе так же недоступна и ясна.Мы подаем чувствительно и с жаромна вход чужой души прекрасно-мелкий звук,и отзыв затрепещет жаломв пробитом ветреном пространстве,все-все уйдет, и краски схлынут с руки превратятся в страны.Я мир пою, оставленный ни с чем,сравнимый с колыбелью,сплетенной женщиной в немыслимой мечтеочнуться и проснуться не однойи осторожно, чтоб не разбудить, сесть на постели,качаться и смотреть в окно.Я мир пою, не зная, что в ответ,чья зависть все пожжет дотла,чья жажда жить на белый светнашлет пустое место,мор на души, а по телаи трус земной, и хлад небесный.Воззри на руку, вытянутую вперед,ладонью вывороченную вверх,я мир пою, в котором не поетничто, но не дал словамне Бог о том, как ходит зверь,как перхает и каплет злоба.Упорно заставляя славить мир,Ты, Боже мой, за что такую каруизбрал безвидному, который вдруг умрии ничего? За что Ты дал мне головуи холодно глядишь, как я тут шарюи жалуюсь, что холодно мне, холодно?

Между 1974 и 1975

Песни поезда № 32

1.Не получается опятьна самом том же месте,и вспять торопятся созвездьяна то же место встать.Кого я заслонил собой,чьим именем я самозванецвтесался, втерся в общий танец,сам убежденный, что мол свой?Не ломит кости календарь,не прыгает на грудь утеха —я снова тут, мне не до смеха,я сдал, и я совсем не царь.Я самозванец, вор имен,имен незнаемых, нестрашных,и верен прелести вчерашней,и тут же ветром изменен.Все крика жду и жду: держи,и страхом измочалюсебя, что нет как нет началапод оболочкою души.Но что терзаться и орать,к чему нам торопить событья?Москва пуста, Москва забыта,и звёзды повернули вспять.2.Я ехал в поезде, и часне мир менял и не заветы.Колеса в ночь мою стучась,просили продремать до света,и слово дикое «езда»не заставляло улыбнуться,когда встречались поезда,чтобы, конечно, разминуться,но купленный покой купе,но свист приемлемый в три носа,а – выйти в тамбур – на губекартон невкусной папиросыпереставляли всё и вся,меняли нас на нас самих же,а в выси пустота неслась,над миром ко всему привыкших.Потом, как прибыл, невпопадслучайно то не получилось,чему я был тогда бы рад,и я узнал с какою силойвдруг можно захотеть не пить,не есть, не спать, не жить от злобына то, что мир еще стоитв грязи на дряни и холопах.3.О, Боже, я не понимаю, Тыменя оставил понемногу.Как может человек найтитуда, туда, где Ты дорогу?Как может человек один,или расспрашивая близких,понять, что он Тебе как сыни доверять Тебе без рискауслышать хохот за спиной,увидеть на окне решетки,когда над миром образ Твойпровертится легко и ходко.Только не зная, кто Ты есть,я поклонюсь Тебе, не зная,и если мне укажут: здесь,я место обойду по краю.И самозванный, и глухой,не утверждая, не теряяи повторяя: Боже мой,я место обойду по краюи буду, ужасу учась,смотреть открытыми глазамина несмущающую связьмежду Тобою и слезами.4.Не делай глупостей, мой зверь,не позвони, не обнаружься,а, напружинившись, обрушьсяна эту запертую дверь.Нет недозволенного нам,кроме того, сего и в третьихпретит нам, как легко заметить,что всё открыто небесам.Мы повторяем: поделом,когда отчаянный ребенокс неровным и глубоким стономс размаху бьётся в стену лбом.Восславим то, чему верны,и отвернемся недовольноот тех, кому первопрестольныдругие платья и штаны.И сменим то, чему верны,поскольку от него устали,поскольку сами мы вначалесебе сегодня не видны.И я не с поезда. Я – нет,я был рожден в родильном доме,а прадед вовсе на соломеявился видимо на свет.5.За жизнь свою я не успел связать,я не успел сказатьтого, чего хотел.Мне тусклый свет всё время бил в глаза,когда я клял ночные поездаи залезал в оплаченную клеть,когда, хватая душу под уздцы,я заставлял ее бежать по кругуи вспоминать ненужную подругу,испытывать летальные концы.О бремя розы! Как ты далеко.Я проиграл свое благое время,прокинул душу и ушел за теми,кого не знал и не любил кого,но есть ответ, и он предельно прост.По крайней мере так считается,по крайней мере всё вокруг кончаетсяи вот перед тобою закачаетсятот самый пресловутый мостнад водами несчастья и отчаянья,но столько раз я пепельной водойнырял в зеленый трюм планеты,что мне не дать достойного ответаи горнего не приобщиться света,не протянуть вспотевшую ладонь.6.Как пьяница за угол магазиназайдя, вышваркивает пробку из фугаса,и пойло красное сочится по мордасам,вошедший в долю поджидает половину,дома прекрасно розовеют над рекою,над распушенным облаком полоска сини,так поезд входит в мир из инеямечтой какою-никакою,так пустота готовится сменятьклассическую форму пирамиды,фаллическое зданье МИДана семицветную орловскую печать,на женщину, хихикавшую вродееще вчера на прелые остроты,на вдруг открытую на поворотелюбовь и ненависть народа,что было, есть и будет пустотой,принявшей вдруг устойчивые формы,чтоб через час из приоткрытой форткирасплыться в воздухе пластоми быть – не быть, как до сих портот с опорожненным фугасомшкубает у молочной кассыпо гривеннику на повтор.7.Опять слепая желтизна,то есть зима, то есть опятьнеясно сколько еще ждать.Когда, когда еще весна.Когда? Когда еще. Ещемне предстоит и то, и это.Так беззаветно безответен,что самому нехорошо,а вот чего наворотилв такой бесцветной пустоте,что кажется хоть на хвосте,а есть какой и жар, и пыл.Затеи разные умрут,а сердце выскочит на площадьшатать, калечиться, ворочатьили еще чего-нибудь.Но это выдумки шутов,чтоб оправдать свою эпоху,урвать, когда придется, кроху,чтоб не остаться без штанов,чтоб то, чтоб сё, чтобы оно,житье мое, казалось нужными чтобы не было нарушенобесцветное черным-черно.8.О край песиголовцев! Лаетиерарх на поезд, уходящий за границу.Жрец захлебнулся. Обезумев, Пасифаянеразрешенным плодом разрешится.О как страшны сухие роды бреда!Где роза? Где соловушка? Синейот холода позорная победанад невесомой, не моей, над ней —душой. Произошла подмена.Уже произошла. Ещена время скрыт тот самый несомненнодопущенный хоть где-нибудь просчет.Я утверждаю, что не утверждаю.Я повторяю. Только потому,что и живу, не придаваяни смысла слову своему,ни слова хоть какому-нибудь смыслу.За что мы отказались от любви,за что соплёй на воздухе повислини к небесам, ни до земли?Я в поезде. Я между тем и тем,а что творится там и там:сплошная тьма или совсемне до меня, какая там уж тьма!9.Когда надсмотрщик в златотканом облаченьиневнятно каркает спиною к нам,становится мостом. Через него прощенье,через него и нелюбовь к мостам.Не залупайся жизнь. Я не имею васне только наяву – в виду.Мне просто снится поезд на ходу,который в поезде другом увяз,безмолвным криком колосится дождьна еле видных плешах за окном.Надсмотрщик порицает ночь,когда вздымает хлеб с вином,за то, что малая, простоволосаяхудыми бедрами трясете вына всех углах захватанной Москвы,а поезд бьется и меня заносит.Я был рожден в такой понтификат,мои архонты дали мне такое,что вынужденный падать и вставатья не найду ни мира, ни покоя.Жрец обезумел. Поезд осужден,а чернота – одно отсутствье цвета.Наш заговор уныл и беспредметен.В сорок шестом году я был рожден.10.Жизнь! Какою злой забавойвзбудоражила меня?Как ты поманила славой,как ты вырастала! – Всталаи стоишь ночной заставойгреешься возле огня,вертишься как на дозоре,флюгером в ушах скворчишь.Жизнь моя пропала в море,в мусорной ненужной ссоре.Сердобольные врачипонимают наше горе.Понимают, поднимают,опускают, засыпают,черной кошкой низко-низкопробираются к трамваю,объяснительной запиской,морщась, на хуй посылаютнаших недовольных близких.Шаг за шагом, день за днеммы с тобой идем вдвоем.11.Повсюду пепельное утро,на столике багровый чай,а за стеною златокудроймоё желанье и печаль.На время я тебя оставил,площадка голая светла,ступенька стертая блистает —поодаль жизнь моя прошла.Я целиком, еще не рубленс того булыжника пошел,смолой задет, лучом обуглен,с тавром вколоченным в плечо.О, если бы заметить сразу,о, если бы понять, что нетотмены сделанному, сказанному,нарвавшемуся на ответ!Но и клейменый бык бессмыслен.Булыжник сер. Она туда,а мне – ради неё – всё кислымшибает в нос моя езда,моё разбрызганное лето,рукопожатья и толчкии чай до розового светана пепле утрешней тоски.12.Тот, играющий со мнойбелый отблеск дней-огней,этот, черен и проворен,пучезарен, тучевздорен,чьей-нибудь хотя б винойкто-нибудь хоть покрасней!Но дебело черно-белопоездное сердце вдовье —чушкою одервенело,шавкою осатанело.Тот ли поезд этот поезд,на котором еду я,не по делу канителю,украшаемый любовью,тело пестрое крутя.Дело наше нехитро:темное осталось темным,светлое всегда добро,а вот жил и вот не помню.Я стою посередине,зеленею весь в слезах.Что осталось в поездах?Я не помню – ты невинен.Все я выжал из того,что намеком-экивокомможно выдать за тавров размышлении глубоком.13.Балдеж, кто понимает. Подрастая, мыстановимся похожи на верблюда,и съеденное в детстве блюдовсё прыщет соками в умы.О, произвольный выворот горбаналево и направо и налево!Гуляй туда-сюда краюха хлеба,двоюродная спелая сестра.Бабуля, ах, бабуля, ах, бабуля,ну, неужели так уж никуда?Я жить хочу, меняя города,а ты висишь луной на карауле.Любая блажь доказывает лишь,что я не самозванец, я мол здешний.Рванусь, а ты уже поспешнои наплывешь и тусклая стоишь.Скажи, но если имя – это имя,а мы лишь удержаться не сумели,а важно то, что есть на самом деле,как жить мне, если я не с ними?Но ты мне говоришь, что «есть» не только, чтоне «что», но даже не ярлык,а этот звук и тот клеймёный бык —пустое решето и решето.14.Не может быть сомнений:я умер для тебя.Зачем же в снах весеннихмне о тебе трубят?Зачем тела прошедшиеслагаются в слова,идущие про женщинузнакомую едва?Зачем всё собираетсяи, скручиваясь в нить,старается, петляя,тебя одну избыть?Ведь я подвластен времени,и в зимних поездахя видел белой теменипланирующий прах.Казалось, отвязалосьи кубарем стремглавпод насыпь проплясалоиз сердца да из глаз.Зачем же, не тоскуя,вхожу в небывший миг,где вечность поцелуяслетает на язык?15.За то, что день настолько мил,за то, что ночь полнанаружу вылезших светилнам на глаза со дна,с такого дна, котороене выщупать – смешно,что мы войдем в историю,упав на это дно —так вот за то, что есть ещевозможность не влипать,уже объявленный щелчокпопридержи опять,дай право жить и право бытьсчастливым собеседникоми не пиши меня в рабыни первым, ни последним.Вести себя как господин,вообще пристало ль Богу?Мне, кажется, что я одини не спешу как блудный сынв обратную дорогу.16.Не дли трагический надрыв,не обольщайся рваным краем,душа моя, сопи, играя,попрыгивая через рвы.Повизгивая от тоски,своей обидою дурачась,чего ты так серьезно плачешь,чего ты колешься в куски?Не соглашайся и судись.Кому нужна твоя растрава? —взыскующий паяц пространства,весь мир на полдень полон птиц.Он время, кой-где подогнув,теперь укладывает лихо.Дуреха, не хватает мига —и можно будет отдохнуть.Но ты и тут не согласись,тычь пальцем и не прерывай:поставила? – давай играйна этот мир, на эту жизнь.А поезд, город – только блажь,как сшибся конь за шаткой стенкой,как надоумилась студенткаповольничать через соблазн.

Между 1976 и 1977

Ожидается смех, страсть и холод

Стихи 1973–1984 годов

«Полузащитник Бабингтон…»

Полузащитник Бабингтонвозникший средь славянских штудийи та, в кого я был влюблени та, в кого еще я будуК отлету страдная пораи так не хочется прощатьсяхоть не секрет, что со вчераготова смена декораций.И так не совладать с собойза что, твержу, за что мурыжат,за что усталость, как любовькошачьим воплем рвется с крыши.И так весталка хорошажеманница, лиса, Елена,что я зажмурясь, не дышастреляю в яблочко с колена.Но не забыть, что и понынепод Изабеллою Перон,живет в далекой Аргентинеполузащитник Бабингтон.

«Но не настолько умер я…»

Но не настолько умер я,чтоб как щенок кудрявыйот своего житья-бытьябежать за легкой славой.И не настолько здрав и бодртолкаю двери в старость,чтобы себе наперекорпрожить то, что осталось.Я ленту нежную люблю,забытую на ставнях,и я скорее перепью,чем что-нибудь оставлю.Не зря мы свиделись, не зряпустынною любовьюи ты забудь, что умер я,я проживу тобою.

«Когда-нибудь приходит смерть…»

Когда-нибудь приходит смертьи в нашу комнату и в нашузаправленную салом кашуи сердцу тукнуть – не посметь.Тай, тай душа, гнилой весноювалясь в блестящие глаза,я только и хотел сказать,что сердце все еще со мною.И ты, мой ангел голубой,пришедши губ моих отведайи смертоносною победойпосмейся над самой собой.

«И кинула: Звони! – Зачем?..»

И кинула: Звони! – Зачем?мне только бы успеть на пересадку,я призрачен и без остаткувесь умещусь на собственном плече.Напевный холод одиночестваопять к себе меня влечет.Монахов вечное отрочествокак незаслуженный почет.Густея болью и тревогой,дорога зыбкою рекойпротянута от нас до Богаи кинула – Звони! – На кой?Я так спешил на пересадку,прыжком срезая переход,роняя драгоценный лед,голубоватую оглядку.

«Твои горящие глаза…»

Твои горящие глаза,моя бесцветная усталостьвдвоем уходят в небеса.Что с нами сталось? Нам осталосьчерез плечо прокинуть взгляди врозь, пока жиреет сумрак,податься неспеша назади доживать, ополоумев,и доходягой в высоту,не глядя прыснуть с разворота,хотя еще горчит во ртуневычищенная забота,и дух мой слабый и немойзаклинило в плечах усталых,и повторяю: Боже мой,что с нами сталось, нам осталось?

«Любовник должен быть смешон…»

Любовник должен быть смешон,смешон и не настойчив,затем, чтоб оглянулся он,не доходя до точки.Не доходя, душой в кусты,а головою в плечи,он две минуты суеты,слиняв, сменял на вечность.Любовник должен быть смешными в общем равнодушнымк тому, что женщине с другимдостойнее и лучше.И рук, и губ посторонясьс холодною опаской,и так он полон про запасодной скользящей лаской.Но поутру, взлетевши вверх,уже в небесной смутеон дал бы жизнь и дал бы смертьза эти две минуты.

«Тот хрусталь, который ты дала…»

Тот хрусталь, который ты дала,понадеявшись и глянув со значеньемза спину мою, где два крылана асфальт отбрасывали тени,я потом с одежды собирал,тряс в ладони и ловил по звуку,будто бы играя жал и жалтонкую натасканную руку.И ничем не выдам то, что мнесъобезъянничав пошла навстречуженщина, которой нет дурнейс тонкою натасканною речью.Нет дурней ее и нет сильнейи печальней нашего союза.Женщина на облачной волне —легкая моя, благая Муза.Потому-то ворох за спинойне прими за ангельские крылья —я оброс той облачной волной,в милый час она меня прикрыла.И меня ограбить и продатьни одна моя любовь не сможет —то, что было, я уже отдал,то, что будет, я вперед ей должен.

«Поэт не может поумнеть…»

Поэт не может поумнеть,поэт способен тольковымаливать учуяв смертьодежду и застольеу Бога или у властей,у предков, у потомков,у собственных своих страстейвымаливать – и только.Равно у тех, кто навзничь лег,у тех, кто стал за правду,нежирный попросить кусок,в душе боясь: отравят.Так сунь поэту на обеди что-нибудь из платья,а то что жил он как поэт,так он за все заплатит.

«Стихи – предлог для танцев…»

Стихи – предлог для танцев,и горечь и любовьодин зевок пространствадля легких каблуков.Легчайшее насилье —над розоватой мглойстекают шапкой крыльярасправленные мной.Туманы околесицна городской черте —пролеты легких лестницозначенных вчерне.На самый легкий воздухдуша моя взбежит,и рано или поздноя слягу без души,возьму в свои разлукиодну навек одну,и протяну я руки,а ног не протяну.

«А ведь и вправду мы умрем…»

А ведь и вправду мы умрем,тогда… тогда что будет с нами?По одному, вдвоем, втроеммы пролетим под облаками.Ты – каждая, а я – никто.И что все это означает?И поддувает полотно,захлопавшее над плечами.Сжимает кратко и легкои в пальцах скручивает туго,и мы летим одним комком,щелчком направленные в угол.

«Все проходит. Постепенно…»

Все проходит. Постепеннодаже воля и судьбачествуют согласным пеньембелопенную тебя.Что настанет, что устанети совсем сойдет на нет,что, перелистнув, оставитв розовом шкафу студент.На зеленые поляныкучки снега побросав,осень вдруг ушла туманомс головою в небеса.Но на протяженьи взглядатри-четыре в пустотедерева почти что рядом.Ты нигде. И я нигде.