В демисезонном пальто и шляпе

«Надо встать и поправить жалюзи», – подумала женщина, стряхивая солнечную полоску и поднимаясь…

До окна всего несколько шагов, она это хорошо помнила, а кажется, что бесконечно далеко, точно преодолеть нужно было не пространство, а время, ставшее теперь тягучим и вязким, время, в котором она бесконечно мала, как и её мир-горошина.

«Ну вот, ещё чуть-чуть – и я опущу эту ламель…»

Женщина протянула руку к окну и замерла – сквозь щель в жалюзи, словно в фантастическом алефе, она увидела разом всё: улицу, по которой шли люди и бежали дети, парк с прудами и летящими, отяжелевшими за лето утками, шпиль речного вокзала и канал, а там дальше опять дома. Она увидела удивительно глубокое синее небо и крошечное облачко, непонятно откуда там взявшееся. Увидела белоснежную полоску от серебристого крестика самолёта и саму себя, отражённую в стекле окна.

Что-то случилось. Её мир, летевший горошиной неизвестно куда, замер и вдруг начал расти, вбирая в себя всё: запахи, звуки, свет – всё, что она совсем недавно отторгала, теперь вливалось в него, втягивалось, точно в вакуум. И это новое рождение её мира было так удивительно, так великолепно, что она обо всём забыла.

Железнодорожный перегон

Вадиму едва исполнилось двадцать пять, а он уже окончил МИИТ и учился в аспирантуре, занимаясь усовершенствованием механизма для автоматического перевода железнодорожных рельсов. Из Москвы Вадим никогда не выезжал, а тут потребовались опытные испытания прибора, над которым он работал, и для эксперимента был определён заштатный прогон в стороне от магистральной линии. До железнодорожной станции молодой человек добрался на поезде, потом пришлось идти пешком по шпалам, другой дороги не было, кругом плотной стеной стоял лес. О том, где и как он станет дожидаться прохода следующего поезда, чтобы проверить показания своего прибора, Вадим не подумал: он слишком волновался по поводу эксперимента. От результатов испытаний зависело многое, в том числе и его научная карьера.

– Милок, ты чего это здесь?

Вадим, занятый подсоединением прибора, мельком глянув через плечо и заметив укутанную в тулуп фигуру, так что трудно было понять, мужик то или баба, раздражённо бросил:

– Не мешай, видишь, работаю!

– Ты ж замёрзнешь, холодно нонче…

– Не мешай! – он обернулся, намереваясь что-то добавить, но, разглядев под клетчатым платком миловидное женское лицо с румянцем во всю щёку, сдержался.

– Я по делу, прибор устанавливаю… – ему было неловко за свою грубость.

– Замёрзнешь ведь в этом вот, – она ткнула варежкой в его демисезонное городское пальто.

– Нет, я сейчас уже закончу… Вот подсоединю и всё, – откликнулся Вадим.

– Я вон там, – женщина махнула куда-то в заснеженное пространство, – видишь, окошко светится, обходчица я. Замёрзнешь – заходи, печь у меня там.

Вадим машинально кивнул, продолжая возиться с прибором.

Было холодно, сыро, да ещё северо-западный ветер мёл снежной позёмкой вдоль железнодорожного полотна, пронизывая лёгонькое пальто насквозь.

Никакого другого жилья рядом не наблюдалось, и Вадим, едва закончив работу, побежал к домику обходчицы.

– Живой?! – радостно приветствовала его та.

Внутри домик был крошечный, не развернуться, но жарко натопленный и с мороза показался даже уютным. На столе стояла тарелка с тонко нарезанным салом, ломтями хлеба и бутылкой чего-то мутного.

– Садись поешь, чай, оголодал.

Немного отогревшись, Вадим рассмотрел женщину: та была молода, хотя работа обходчицы её и огрубила.

– Ты ешь, ешь, не стесняйся, намёрзся ведь. Вот, выпей, – женщина пододвинула к нему стакан. Вадим, не раздумывая, выпил самогон, его знобило. – Ночевать-то как будем?

– Да я же, – начал было он, – мне за прибором надо следить…

Хмель уже ударил ему в голову, по телу разлилось приятное тепло, ноги плохо слушались, и хотелось просто закрыть глаза, не думая, что да как.

– Поезд-то в полшестого, ты уж и выспаться успеешь, – говорила женщина, наливая ему и себе ещё по полстакана.

Как его уложили в кровать, он не помнил, слышал только сквозь забытьё, как причитала обходчица, помогая ему раздеваться:

– Радость-то какая, молоденький совсем, надо ж, радость-то…

Среди ночи Вадим проснулся, хотелось пить. Женщина не спала.

– Там вода в ведре у двери, а оправиться – снаружи, – предупредила она.

Вадим выскочил на минуту в темноту беззвёздной ночи, холодный ветер ожёг лицо, охватил всего, заледенил.

– Иди сюда, милок, иди скорей, согрею.

Постель была тесна, от женщины пахло луком, самогоном и ещё чем-то невероятно родным, узнаваемым на каком-то генном уровне. Жар женского тела был так притягателен, сопротивляться ему не было никаких сил.

– Не бойся, ты не бойся, – мягкие женские губы касались его лица, волос, глаз…

Вадим проснулся, когда сквозь маленькое оконце путевой сторожки пробивался мутноватый утренний свет. Постель была пуста, в домике никого не было. Он наскоро оделся и тут заметил записку: «Еда на столе, поешь».

Торопливо съев всё, что было заботливо оставлено ему путевой обходчицей и было удивительно вкусно, он побежал к стрелке. К его радости, прибор показывал всё как надо, а это значило, что эксперимент удался.

– Получилось, получилось! – заорал Вадим что было сил, чтобы всё вокруг слышало – у него получилось. Думая лишь о том, чтобы поскорее сообщить о результатах эксперимента научному руководителю, он бросился бежать в сторону станции, но вспомнив, что железнодорожная станция далеко, пошёл медленнее, перескакивая со шпалы на шпалу. Его лихорадило, он вновь и вновь повторял, словно всё ещё не веря своему успеху: «Получилось, у меня всё получилось!»

Где-то позади него, возле самого леса, белел занесённый снегом домик путевой обходчицы.

Родная кровь

Город походил на декорации, да и не город это уже был – тень города. Именно на бесформенные, страшные своей иррациональностью тени были похожи руины зданий. Там, где устояли, не рухнули стены, зияли пустыми глазницами прежние окна. Кое-где совсем по-мирному на сквозняке колыхались чудом сохранившиеся занавески.

«Надо же, – думал Михаил Львович, – людей нет, квартиры нет, стены обвалились, одни бетонные перекрытия да лестничные пролёты, точно могильные памятники, а занавески есть. Что это я? Не до сантиментов теперь, отвлечёшься на такую ерунду – и готово, снайпер того и ждёт. Сколько ребят уже полегло желторотых, жить бы им да жить…»

Михаил Львович скосил глаза на Бориса, тот шёл рядом, почти касаясь его плечом. Другой паренёк, чуть постарше, шёл слева. У каждого была своя задача – отслеживать прячущихся среди развалин боевиков, те, точно шакалы, время от времени возвращались. Патруль состоял из троих: двое рядовых и один званием постарше, да и возрастом. Шли молча, не разговаривая.

Шурка задел сапогом кусок шифера. В гулкой тишине мёртвого города звук показался невероятно громким. На мгновение даже показалось, что город ожил, жадно ловя тёмными ртами развалин случайное эхо. Патруль замер – трое маленьких беззащитных людей против призрачных чудовищ. Борис сжал автомат, шаря глазами по провалам окон.

«Молодец, быстро отреагировал, а я-то думал, опять мечтает – не его это дело – война. Ему бы в Литературный, как он и собирался…»

Михаил Львович строго взглянул на Шурку, тот взглядом показал, мол, виноват, недосмотрел.

Капитан обвёл глазами улицу – поздние зимние сумерки не давали увидеть её всю, только два-три ближайших дома, а там… там неизвестно что. Об этом лучше было не думать. Вообще лучше не думать: мысли отвлекают. Только поди попробуй не думать, да ещё когда рядом Борис, так похожий на свою мать. В нём столько ещё её нежности и мечтательности. Война, конечно, всё это сотрёт, здесь взрослеют быстро, если, конечно, успевают…

Михаил Львович вздохнул, стараясь не выпускать из поля зрения окна ближайших зданий, тревожно замерших в ожидании рассвета. Это у него происходило почти автоматически, выработалось в Афгане, он ведь тоже туда совсем молодым попал, постарше, конечно, чем Борька, после института и с лейтенантскими погонами. Хлебнул всякого: ранен был, в плену, правда недолго, повезло. Когда комиссовали, ещё хуже стало: то ли он так переменился, то ли мир, но делать ему в том чужом мещанском мире было ровным счётом нечего. Хотел даже пулю себе пустить, так бы, наверно, и сделал, да и не он один. Женщина спасла – мать Бориса, Людмила, она психологом работала, и он к ней не ходил – не хотел, чтоб у него в голове копались, порядок устанавливали, у него свой порядок, он его выстрадал, этот порядок! А потом так случилось, что пришлось зайти, иначе комиссия не принимала, и вот что его удивило: доктор ничего не пыталась менять, а ведь изменила, к жизни, можно сказать, вернула. Как-то незаметно стала самым близким человеком, он-то и думать не мог, что способен любить и быть счастливым вот так, совсем по-мирному, со всеми незаметными для обычного человека, повседневными радостями и пустяками.

Борис был ещё маленьким, отца не помнил, вот и стал Михаила Львовича отцом называть, а он не возражал.

Всё было хорошо, Борис вырос, закончил в школу, хотел поступать на филфак университета, стихи писал. Потом вдруг решил в Литературный, но не успел подготовиться, а тут призыв. Михаил Львович считал, что, может, и к лучшему: возмужает пасынок в армии, разберётся в самом себе.

Когда Людмила узнала, что Бориса посылают в Чечню, ничего не сказала, только стала как потерянная. Михаил Львович пытался её успокоить, только как успокоишь? Мать сердцем беду чувствует. Вот тогда он и пошёл в военкомат, попросил, чтобы призвали. Отказали: по возрасту, мол, не подходишь, отслужил своё да и комиссован. Потом майор в военкомате совет дельный дал – и вот он в Грозном. Людмиле так спокойней, да ему тоже – Борька ему сын.

Из развалин справа невесть откуда взявшийся голубь вспорхнул на груду кирпичей, отряхиваясь, людей почуял.

«Чтоб тебя, – выругался про себя Михаил Львович, опуская автомат. – Чуть было не выстрелил. Надо же, война, а птахе дела нет. Едва стрелять перестали – и вернулась, то же и люди, неистребима их тяга к дому.

Голубь гугукнул, словно в подтверждение его мыслей. Мирно так гугукнул, и всё же что-то в этом привычном гугуканье было ещё, а может, показалось, звук какой-то…

Михаил Львович перевёл взгляд налево и, в долю секунды заметив, как что-то блеснуло в тусклом февральском утре, шагнул вперёд, интуитивно прикрывая пасынка. Хлопка слышно не было, казалось, Михаил Львович просто споткнулся. Автоматная очередь, выпущенная Борисом по груде кирпича, подняла фонтанчики красноватой кирпичной пыли. В сереющее небо взлетел перепуганный выстрелами сизарь и тут же исчез в проёме мёртвого окна.

Портрет любимой женщины

Портрет, её портрет, я заказал его вскоре после того, как она уехала. Всё никак не мог забыть её, даже запил. Потом попытался забить голод по этой женщине встречами с другими, надеялся, что поможет, – не помогло. Жена подала на развод, и мы развелись. Вот тогда, оставшись один в квартире и не зная, кому излить свои чувства – обиду, злость, непроходящую страсть, да-да, именно страсть, необъяснимую и непонятную мне самому, что уж говорить о других, – я и заказал этот портрет. Пошёл к знакомому художнику, попросил написать. Фотографии у меня не было, попытался что-то объяснить словами – получилось плохо.

– Знаешь что, Вадик, – в конце концов не выдержал мой приятель, – ты лучше в следственный комитет обратись, у них там есть спецы, они вот по таким отрывочным данным и составляют портреты. Ну, знаешь, из той серии – «Кого разыскивает полиция».

– Так мне же портрет нужен, а не схема, да и кто там со мной станет говорить? Пошлют куда подальше и всё.

– У меня есть знакомец, учились когда-то вместе, он, правда, с третьего курса ушёл. Попрошу, поможет.

Я решил, что приятель просто захотел от меня избавиться, разозлился, конечно, но телефон взял и позвонил.

Парень оказался ничего, дотошный, спрашивал о каждой чёрточке, точно пазл собирал. Я думал, всё, кранты, не выдержу. Ну представляете, когда у тебя выпытывают: «Губы какие? Узкие, полные, верхняя выдаётся или нижняя? Поджимает ли? Прикус правильный, неправильный?!» Ну разве нормальный мужик о прикусе думает, когда женщину целует?

А он опять: «Глаза – цвет, форма, близко посажены или широко? На одном уровне или, может, один глаз выше или прищурен? Уголки подняты или опущены? Веки и т. д. и т. п.» В общем, меня уже мутило, когда он мне свой рисунок передал, тот, что всё-таки составил по моим сбивчивым пояснениям. А когда я его произведение увидел, так и вовсе чуть не вырвало.