скачать книгу бесплатно
– Кто же, – спрашивает, – тебя так раскрасил?
– Ребенок, – отвечаю, – неразумный. Залез в стол и разрисовал все звездами, вполне патриотично, не свастикой же.
– Это хорошо, что не свастикой, но билет менять придется, а это только через выговор с занесением в личное дело, так что не обессудь.
С тем и вернулась я в институт.
Месяца через два назначили комсомольское собрание, и на повестке дня – смена комсомольского билета в связи с порчей. Всем интересно, что я такое с этим билетом сделала, что при всей коллективной близорукости местной комсомольской организации его менять пришлось. А я никого еще в институте не знаю, да и старше они меня все, так что между нами стена, пусть и стеклянная. Но от скуки общей, присущей собраниям такого рода, стали присутствующие мне вопросы задавать, что вот, мол, новый человек, хотим познакомиться, пусть все подробно нам расскажет и о себе, и о порче билета. Пришлось мне рассказывать. Повеселились ребята, первый раз, наверное, такое живое собрание в этих унылых стенах было, каждый хотел высказаться. В конце надо было решение вынести, так один ехидный юноша предложил меня комсоргом комсомольской ячейки сделать, с тем, чтобы на деле могла показать свою преданность идее молодого строителя коммунизма и высокий моральный дух. Так вот и решили, как я ни сопротивлялась.
Вынесли мне выговор с занесением и назначили комсоргом группы. Долго еще этот анекдот по коридорам рассказывали, так что благодаря любовному пылу пятилетнего Антона и его тяге к творчеству известность я приобрела сразу в четырех институтах – всех тех, что ютились в одном здании.
Группу мне доверили непростую, состояла из трех злостных неплательщиков взносов, хорошо хоть, что все трое были молодыми людьми, так что общий язык нашли быстро, и задолженности по взносам растворились сами собой. Правда, двое волокитами были, а третий – углубленным в свою научную миссию ученым, но это нам не помешало стать друзьями. Через некоторое время все определилось: один стал за мной ухаживать и замуж звать, другой оказался замечательным компаньоном для посещения всяких вечеринок и артистических мастерских, а вот третий так углубился в научные изыскания, что до сих пор его оттуда вытащить не могу и объяснить, что жизнь прекрасна. Мне иногда кажется, что он так и считает, что у меня во лбу красная звезда горит, как на той фотографии в комсомольском билете, а разубедить его возможности нет, слишком занят.
Как-то раз я увидела афишу лауреатов Собиновского фестиваля, проводящегося на базе саратовского оперного театра, по ошибке присланную мне на электронную почту интернет-ссылкой. Из любопытства я решила посмотреть. Среди нескольких фотографий, ничем меня не тронувших, я заметила фотографию молодого мужчины и как будто знакомый упрямый взгляд светлых глаз исподлобья, напомнивший мне маленького Антона. Неожиданный привет из прошлого, а может быть, из будущего. Или просто случайное совпадение?
Ваганьково
В начале октября солнце, ласковое и нежное, словно пальчики младенца, скользит по лицу, разглаживая напряженные морщинки у переносицы. Глаза закроешь, задержишь дыхание, чтобы все внутри улеглось, а потом тряхнешь головой, и все эти недодуманные и несостоявшиеся мысли посыплются, разлетятся во все стороны, как осенние листья. А листьев нападало столько, что никаким веником их не выметешь, и приходится целыми охапками выносить за ограду и как это ни чудовищно, а такую красоту нерукотворную в мусорный контейнер ссыпать. Все Ваганьковское кладбище захвачено этой красотой неожиданно и вдруг: вчера еще было лето и пыльные зеленые листья, а сегодня – эйфория красок, торжество цвета. Моя любимая пора – миг грусти и восторга одновременно, и все это на грани жизни и смерти.
Вот этот миг и застал меня на Ваганьковском. Надо было бы подождать, как практичные люди делают, пока все листья с деревьев облетят, осядут на земле, съежатся, и тогда, перед самыми заморозками, убирать – не жалко и легко. Ну да ладно, чтобы так поступать, умным надо быть, а не эмоциональным.
Листья убрала, хотя к вечеру новые нападают. Пусть, черный гранит – желтые листья, красиво. Да и моя свекровь осень любила и астры. Я их тоже люблю, всякие, но особенно темно-бордовые на длинных темных стеблях. И венки из кленовых листьев люблю, чем не золотая корона. Подумала так и сплела венок, положила на могилу. Если ушедшие нас видят, ей понравится. Постояла немного в тишине и в солнечной неге и пошла не торопясь к выходу.
Иду по аллее, памятники рассматриваю – старые, новые – много их на Ваганьковском. Новые всяким известным, порой в узких кругах, личностям принадлежат, за ними администрация приглядывает, а вот за старыми – родственники, все больше старушки. Видно, что тяжело им наклоняться, листья выметать, но держатся достойно, с советского детства, должно быть, осталось – чувство долга превыше всего. Вот и трудятся. Пока шла да по сторонам смотрела, вспомнила о своем старом знакомом, который нет-нет да и касался кладбищенской темы в разговоре и то ли в шутку, то ли всерьез начинал вдруг объяснять, как за его могилой надо будет ухаживать, что посадить, какую оградку поставить. Даже водил меня на могилу своего отца, где и сам будет когда-нибудь похоронен. Странно, что я о нем вспомнила, давно не виделись. Так ведь могила где-то здесь недалеко, через дорогу только перейти. Зайду, гляну.
Через дорогу то же – листва все засыпала, украсила могилы пестрым ковром, так что и отыскать трудно. Ну, я как-то нашла, прочла надпись на памятнике: она. Постояла, размышляя, зачем пришла, никто же не просил, уйти, что ли. Да ладно, ничего случайного не бывает, раз пришла, так надо убраться, хоть листья вынести, навык у меня уже есть. Так, где выметая, где собирая в рыжий влажный пук, листву я победила. Площадка возле памятника стала чистой и скучной. Цветов нет, идти за ними к воротам кладбища не хочется, остается одно – из тех же листьев что-нибудь сплести. Вот я и стала плести, даже не венок, гирлянду сплела и на памятник повесила, пусть украшает. Я, конечно, человек посторонний, но уж какой зашел.
Собралась уходить, а тут женщина пожилая подходит, глаза уставшие, но не потухшие, как это часто бывает. Спрашивает меня:
– Не хотите помочь за могилами ухаживать? Мы неплохо платим. Я за вами наблюдала, вы очень аккуратны.
Я обомлела от неожиданного предложения. Потом представила, как все со стороны выглядело, и улыбнулась.
– Спасибо, – поблагодарила я женщину, – пока нет.
– Подумайте, – сказала она, уходя.
Да, предложение для доктора наук весьма соблазнительное, и платят, как ни странно, не то что в журналах. Однако я что-то делаю не так. Теперь мне стало понятно, что именно.
Закрыв дверь в прошлое, не надо за ней стоять в ожидании, что кто-то в нее постучится. Надо широко открыть двери в будущее и принять его таким, какое оно есть. А листопад засыплет все – и плохое, и хорошее, и ничего уже не будет, кроме мягкого октябрьского солнца и горьковатого запаха дыма от костров, пропитавшего все вокруг. А еще осени, грустной и радостной одновременно.
Два жирафа
Первое сентября – уже не лето, но еще не осень, а некое переходное состояние от блаженного ощущения дачного покоя и неторопливого, только лету присущего медлительного течения времени к четко структурированному расписанию городской жизни, где у каждого предопределены свои обязанности. Стешка всего этого не знала, но всем своим маленьким детским существом чувствовала, поскольку дети видят не только человека, но и его ауру, а потому к одним людям они тянутся и льнут, а других боятся без видимых для нас на то причин. Вот и Стешка, должно быть, видела, как меняется красочная летняя картина настроения окружающих ее взрослых, приобретая более холодную сине-зеленую и фиолетовую тональность. А потому она стала чуть задумчивее и капризней. А тут еще детский сад.
Стешка – человек общительный, для нее детский сад – приключение с продолжением, не то что для других – трагедия жизни и повод к созданию всевозможных психоневротических комплексов, но и у нее не все однозначно просто. Социализация – слово-то какое казенное, а для ребенка это все движение вверх по лестнице: где-то ступенька поменьше, и там легко, а другая покруче и не в размер – там труднее. Но если оставить все эти рассуждения за кадром и сказать просто, то получится – первого сентября Стешка пошла в детский сад.
Забрали ее пораньше, чтобы не пугать сразу длительным пребыванием в незнакомом месте. Мороженое купили для закрепления положительных эмоций и устроили маленький семейный праздник. Стешке в садике понравилось.
– Клоны, – говорит, – были, делали представление сказки «Маша и медведь».
– Какие, – спрашиваю, одновременно дивясь развитости трехлетнего ребенка и ужасаясь неожиданному предположению, – клоны?
– Такие, какие в цирке выступают!
– Ах, клоуны, – доходит до меня, – ну, слава богу, не вундеркинд, можно жить дальше.
– Девочки в группе были? – задаю глупый, но необходимый для ребенка вопрос, хотя знаю, девочек от мальчиков она с младенчества отличает и свое женское начало всеми фибрами души чувствует, да и использует уже неплохо. Лиса Стешка.
– Были, конечно, – отвечает она снисходительно.
– А мальчики?
– Были.
– А кого больше, мальчиков или девочек? – это уже вопрос на развитие.
– Девочек, конечно. Эх, хорошо, что все мы девчонки! – восклицает она с искренним удовлетворением, а я и не знаю, включена ли я в этот круг девчонок, но полагаю, что включена, и мне тоже становится хорошо. Бог знает, чувствует ли трехлетний ребенок возраст, ведь это еще почти чистая душа, а у души возраста нет. Потому, возможно, так легко общаться с детьми, даже слов не надо, довольно улыбки. Это как от берега оттолкнуться, а дальше уже все само пойдет, и ведущим обязательно будет ребенок, что бы педагоги об этом ни думали.
– А чем занимались? – спрашиваю я, хотя и так знаю распорядок дня, заранее все изучила на доске объявлений.
– Играли, ели, гуляли… – перечисляет Стешка, потом задумывается и говорит как-то загадочно: – Спали.
Для нее это необычно, первый раз спала не дома. А сон для ребенка – это не только некое физиологическое состояние, это волшебство, переход в параллельное измерение. Посмотрите на ребенка, когда он просыпается, и не может понять, здесь он или еще там, и никак не хочет сюда, назад, в нашу социализацию.
Я понимаю, что надо эту тему как-то сгладить, разговорить, что ли, и спрашиваю:
– Ты спала в кроватке?
– Да, – отвечает, – в кроватке. Мно-о-о-го кроваток.
«Еще бы, – думаю я, – группа на двадцать восемь человек, нормы для детского коллектива сумасшедшие сделали, хорошо, что не все дети ходят, а то бы китайский вариант получился – всякое движение по команде и строем, иначе не поместятся в комнате, рассчитанной на пятнадцать».
– А что снилось? – наконец задаю я давно припасенный вопрос и самый для меня интересный.
– Мне снились два жирафа, – говорит Стешка мечтательно. – Один жираф желтый, а другой фиолетовый.
И по мере того как она не торопясь и с наслаждением говорит, я с удивлением обнаруживаю, как ко мне склоняются откуда-то свысока две жирафьи морды на длиннющих причудливо изукрашенных узорчатых шеях: одна улыбающаяся желтая, другая, немного грустная или задумчивая, – фиолетовая. У них мягкие большие и подвижные губы, которыми они щиплют и щекотят мои волосы. Стешка это тоже чувствует, и мы смеемся.
Сон – это всегда чудо, а хороший сон – чудесный подарок. Но ведь не случайно ей приснился этот необычный красочный сон, которым она поделилась со мной, да и не только со мной, а со всеми нами. Значит, этот сон теперь и наш тоже. И что же это все значит для нее, для меня, для ее родителей? Не знаю, что бы сделали вы, но я лезу в сонник, и не в первый попавшийся, а подхожу к вопросу вполне научно и исследую сонники на предмет того, что это может значить для разных категорий лиц и в разное время. Получается интересно.
Сначала поискала в шкафу потрепанный семейный сонник, перешедший мне по наследству от кого-то из двоюродных бабушек, именно эта категория родственников оставляет самое неожиданное наследство, которое не знаешь, как применить, а выбросить рука не поднимается. Но не нашла, и тогда, вспомнив, что на дворе двадцать первый век, прибегла к помощи интернета. Сонников в сети оказалась тьма-тьмущая, хорошо еще, не во всех упоминается жираф. Я не нашла его в древнееврейском и ассирийском сонниках, должно быть, в те далекие от нас времена мало кто знал о существовании диковинных длинношеих животных или просто не было времени на интересные сны – жизнь представляла собой тяжелый труд, не оставляющий времени на фантазии.
Не было его и у Карла Юнга, впрочем, с его методом ассоциаций однозначного толкования и быть не может, для каждого оно свое. По мнению Юнга, главное – понять, почему бессознательное выбирает именно этот символ для спящего, что оно хочет этим сказать. Собственно, я того же хочу, что и великий психолог, – понять, почему жирафы и для чего так причудливо раскрашены. Пролистав еще несколько страниц ученого трактата и почти уже забыв о первоначальной причине своего интереса, я вдруг наткнулась на постулат, в котором говорилось, что если сновидение не имеет смысла для того, кто его увидел, то невозможно и толкование. Надо будет к этому вернуться и спросить Стешку, что она сама-то думает о своем сне, – решила я и продолжила поиски. Если уж Юнга не поленилась открыть, то надо и Фрейда посмотреть, у него хотя бы символика носит универсальный характер, а значит, и сонник должен быть. Я не ошиблась, основатель теории психоанализа не обошел вниманием выдающегося представителя фауны и посвятил ему несколько туманных строк.
«Видеть жирафа во сне, – повествовал Зигмунд Фрейд, которого прошлое с врезавшимися в него, точно остеофиты, комплексами интересовало гораздо больше, чем будущее с его радужными надеждами, – значит, что вы обратили внимание на человека, который считает ниже своего достоинства общаться с вами. Совершенно непонятно, что послужило стимулом для того, что вам захотелось быть с этим человеком, потому что он неисправимый сноб и гордец, который любит в жизни только себя одного. Вы испытаете жесточайшее разочарование. Вам это нужно?»
«Нет, – решила я, – ни мне, ни Стешке этого не нужно». Но что-то все-таки свербило в подсознании, уж больно красив был этот фиолетовый жираф и загадочен. Ну не может быть все так банально. И я продолжила поиски.
Я не встретила жирафа в толстенном томе Генри Миллера, столь популярного среди доверчивых читателей такого рода литературы. Пролистав сонник, я нашла там целый зверинец, где в алфавитном порядке выстроились волк, лисица, земляные черви и жабы, царь зверей лев и символ нашей российской ментальности – медведь, а также небольшой птичник, неизменно включающий петуха, заменяющего собой феникса, ворону, совмещенную почему-то с вороном, сову и орла, как родоначальника целого семейства ястребиных. Что делать, толкователи снов далеки от орнитологии. Любопытно было бы узнать, что снится самим орнитологам, жаль, у меня среди них знакомых нет. Но то, что в этой компании не было жирафа, меня даже порадовало, словно он, попав в сферу внимания этого, на мой взгляд, унылого толкователя, потерял бы все очарование своего чудесного образа и полинял. Кстати, единорога я тоже не нашла, и хотя в мифологии я разбираюсь немногим больше, чем в птицах, два этих образа в моем представлении очень близки по эмоциональному восприятию.
Полистав другие сонники весьма уважаемых, но большей частью эпохально мыслящих провидцев, включая Нострадамуса и Вангу, где жираф также отсутствовал, я перешла к тематическим изданиям. И первым, конечно, выбрала детский сонник, хотя гендерный подход мне не кажется особенно уместным. Но в данном случае мне было любопытно – сильно ли будет отличаться трактовка сновидений.
«Не спорь с теми, кто старше тебя, им виднее» – истина, конечно, вечная, не поспоришь, только при чем здесь жираф и даже два жирафа – желтый и фиолетовый? О возрасте и социальном статусе во сне ничего не было, только цвет, хотя жирафу с его колокольни окрестности, конечно, виднее. Ладно, посмотрим, что еще есть.
Поскольку Стешка – член семьи, даже, можно сказать, центр семейной вселенной, вокруг которого все и вращается, то ее сон не может не отразиться на нас всех, и я заглянула в книжечку с многозначительным названием – «Сонник для всей семьи». Да, если предположить, что Стешкин сон в руку, то нас ждут большие расходы и африканское сафари с последующим непременным безденежьем. Ничего удивительного, экзотические путешествия сегодня дороги, а если возьмут в заложники исламисты или даже какой-нибудь местный племенной царек где-то в Кении, то и вся родня на выкуп собирать будет, и неизвестно, соберет ли. Нет, в Африку пока не поедем, как это ни заманчиво.
«Если вы погладите жирафа, то скоро добьетесь расположения дамы, о которой мечтаете уже длительное время», – гласила следующая запись в том же соннике. Интересно, подумала я, сонник позиционируется как семейный, а подтекст у него определенно мужской. В наше время всеобщей эмансипации звучит как-то несовременно и не к месту романтично.
В следующей книжке с настораживающе неопределенным названием «Сонник странника» жираф, как ни странно, присутствовал. Впрочем, «странник» – понятие очень неконкретное, он может оказаться и путешественником, и охотником, а в таком случае жираф просто необходим, как символ чего-то далекого и труднодостижимого. Однако автор сборника был предельно лаконичен – сон о жирафе означал успех. Это хорошо, но хотелось бы пояснений. Вот так всегда: либо чернуху какую предскажут с подробными пояснениями, так, что, кажется, неприятностей уже не избежать, а как что приятное, так обязательно кратко, сам, мол, додумывай, и ответственность за предсказание только на тебе, неправильно увиденное расшифровал – сам и виноват, что в жизни все иначе.
Наконец я добралась и до наших современников – «Сонник Белого Мага», значит, и такие бывают, а ведь двадцать первый век. Здесь все оказалось неоднозначно и весьма противоречиво, но можно выбрать, что тебе нравится больше. Так подряд все и дано, и как этими толкованиями пользоваться, я не вполне поняла, может быть, как при гадании на книгах – строчку загадывать. Так, например, вторая строка сверху сообщит, что жираф означает недостижимую мечту и надо набраться терпения. А что же в отношении тех желаний, исполнения которых вовек не дождешься, они же у каждого из нас есть? Молчит Белый Маг. На строчке седьмой дан совет, что не стоит недооценивать окружающих и преуменьшать свою значимость. Тоже весьма неоднозначно и противоречиво, одно, на мой взгляд, исключает другое.
Не знаю, видели ли вы где-нибудь стадо жирафов, но такой сон предвещает встречу с врагами и выяснение отношений. Если вы к этому не готовы, то лучше и не смотрите таких снов или не пользуйтесь сонником Белого Мага. Хотя услугами Черного Мага тоже лучше не пользуйтесь, а то ведь от этого стада потом не оторваться без его же, скорее всего, недешевой помощи.
«Ладно, бог с ней, с ученостью, спрошу лучше ребенка», – решила я, вспомнив давнюю поговорку – «устами младенца глаголет истина». Пора было эту истину услышать.
– Стеш, а ты сама как думаешь, почему тебе жирафы снились?
– Потому что кра-си-вые, – нараспев и делая ударение на последнем слове, ответил ребенок.
Все встало на свои места. Не надо было больше ворошить гору литературы, скопившуюся у меня возле стола, не надо рыскать по интернету в поисках чего-то упущенного. Все просто: красота – это главное, она, как тут же подсказала мне услужливая память подходящую цитату, – спасет мир.
Девятый дом, или Армянский гамбит
Девятый дом гороскопа связан с заграницей, со всякого рода необычными вещами, с интересом к далеким путешествиям, с людьми из этих самых далеких и не очень далеких стран, а еще со способностью к самовыражению, но самое главное – с неиссякающим желанием понять окружающий нас мир. А у меня в этом доме расположилась Венера, и потому, наверное, привлекательными мне казались люди, на меня ни в чем не похожие, то, что других отпугивает, то меня как магнитом притягивает, и бороться с этим притяжением невероятно трудно, да и зачем? Конечно, в этом стремлении к неизвестному неизбежны разочарования, но это естественный процесс нашего взросления.
Помните игру в шахматы втемную – когда доска разделяется непрозрачным экраном, например газетой, и игроки расставляют фигуры произвольно, после чего экран убирают и начинают играть партию? При определенном везении здесь может выиграть и слабейший. Вот так, втемную, и в моей жизни, как в игре, ферзем изначально была определена Венера, ею подбирались фигуры, казалось бы, случайно, а получилась закономерность.
Сначала появилась на игровом поле фигура, значение которой я сразу определить не смогла, потому что для всего в жизни необходим опыт, а опыт нужно еще накопить, он по наследству не передается. Молодые люди – большей частью мои однокурсники, с которыми я общалась и к которым испытывала устойчивые братские чувства, были все больше славянской внешности, такие же, как я, и лишь этот разительно ото всех отличался, а значит, неизбежно должен был привлечь внимание моей Венеры. Подойти и спросить, кто он такой, я не решалась, а вот девиц всезнающих расспросила. Из снисхождения к моей наивности, которая, по их мнению, проявлялась в неконтролируемой любви ко всему человечеству и к каждому человеку отдельно и граничила если не со слабоумием, то с крайней степенью инфантилизма, они объяснили, что тайны никакой нет и молодой человек не факир, не восточный волшебник, а всего-навсего по национальности армянин, что для меня на тот момент было примерно то же самое. Нет, я не посещала школу для слаборазвитых детей, и уровень образования у меня был вполне стандартный или чуть даже выше, но одно дело книжная информация, которую воспринимаешь как некое абстрактное знание, а другое – реальная жизнь. И как в этой жизни совместить государство Урарту, посылающее нам весточку во времени развалинами своих каменных дворцов, с молодым человеком двадцати лет из плоти и крови, я не знала. Да и никто помочь мне в этом не мог, потому как у большинства моих однокурсников Урарту оставалось вне фокуса их жизненных интересов.
Самым необычным мне казалось его имя, по музыкальности звучания напоминающее шумерский анахронизм так, как я его представляла, поскольку звуковых записей той эпохи в архивах не сохранилось. Но как еще можно озвучить клинопись глинобитных табличек, как не скрипучим сочетанием гортанных согласных? Однако проще всего было расспросить сам объект моего внимания. Я так и поступила: подошла к нему и спросила – почему у него такое странное, прыгающее, точно раненая галка, имя. После нескольких аналогичных вопросов он, похоже, присоединился к категории моих сокурсников, которые считали, что мне нужна опека по малолетству, так что дальше я уже могла задавать любые вопросы, чем, разумеется, и воспользовалась, чтобы поправить свое образование в области армянской истории. Он говорил по-русски так же хорошо, как и все мы, и отличался от нас лишь большей ответственностью и уже сложившимся определенно мужским характером – готовностью взять на себя решение всякого вопроса, чего не было в других мальчишках. И еще, что было немаловажно для моей Венеры, – он был красив, хорошо сложен, обладал шапкой черных вьющихся волос и очень выразительными темными глазами, которые словно поглощали солнечный свет, не становясь от этого ни светлее, ни прозрачнее. Имя его было именем какого-то царя периода Великой Армении, если такое царство действительно существовало, но в любом случае было необычным. Венера назначила его королем. Увы, король фигура несамостоятельная, ходить дальше одной клеточки, пусть и в любом направлении, не может и постоянно нуждается в защите, как полковое знамя, которое при первой опасности все прячут с угрозой для собственной жизни, а выносят только на парад. Нет, он не был слаб, но он был королем.
Благодаря этому знакомству и неожиданно для себя я увлеклась изучением армянского эпоса и средневековой поэзией. Донимала своих новых армянских друзей, требуя от них пояснений и уточнений в непонятных для меня хитросплетениях средневековой истории и литературы и тем самым часто ставя их в неловкое положение, что они по-мужски стоически переносили.
Может показаться странным, но до этого знакомства я совершенно не задумывалась, что окружающие меня люди принадлежат к разным национальностям, и осознать это оказалось неожиданно сложно. Должно быть, такое целостное восприятие человека, без его классификации по национальной, половой, возрастной или другим категориям, – отличительная черта детства. Любого детства. Вы обращали внимание, что в зоопарках часто выделен вольер для молодняка, и там вместе медвежата, лисята, тигрята? Игра всех объединяет, как, впрочем, и отсутствие необходимости бороться за свое существование. Так и в Советском Союзе: железный занавес не только изолировал нас от мира, но и создавал внутри свой специфический, безопасный для вторжения иных идеологий, кроме марксизма-ленинизма, мир. Под влиянием пропаганды о неизбежном и скором слиянии всех народов в единый советский народ мы подзабыли, что когда-нибудь вырастем, обретя внутри себя врожденные инстинкты самосохранения. И все же у нашего поколения эти инстинкты сильно притуплены.
С именами у моих новых знакомых, которые взяли на себя роль пешек в этой шахматной игре, была проблема: одного из них звали совершенно неожиданно – фамилией известного армянского композитора. Но, оказалось, это не предел, поскольку его братом был Пушкин, не Александр, а именно Пушкин. В армянской церкви нет святцев, как в православной, и потому выбор имен не регламентируется – хочешь католические, хочешь сам придумай или у великих мира сего одолжи для своего ребенка, чтобы при встрече его уже все узнавали: «Как там, господин Пушкин, золотая рыбка поживает? Нет, не писали? Писали, но не вы? Ну, это ничего, у вас еще все впереди». А кому целое имя не нравится и он страдает острой формой минимализма, то можно часть имени взять или четверть – все хорошо. Так что и Карлосы есть, и просто Миши, и Комитас с Пушкиным, главное, чтобы человек был хороший. А люди они были замечательные, добрые и отзывчивые, и все как один похожие на тех шахматных пехотинцев, которые в пешем строю преодолевают любые препятствия без страха и сомнения, но, увы, редко побеждают в одиночку. Им надо действовать сообща, как они и поступали – вместе жили, праздновали свои праздники, радовались и огорчались.
Освоившись немного с литературой, я стала просить своих новых приятелей объяснить мне грамматику армянского языка и алфавит, подсознание, наверное, начало действовать – для девятого дома важна структура, через которую можно до истинного понимания добраться, да и какая игра без правил, но они все отшучивались:
– Не надо тебе этого, Азизджан, армянский язык очень сложный, алфавит древний-древний, ни на что не похожий, как его Мисроп Маштоц придумал, так он и не меняется.
Победить этот сговор я не могла, а играть без правил – тоже. Попыталась в библиотеке заказать самоучитель, но и там не оказалось. А Венера моя уже вся в игре, продолжает собирать свое шахматное войско.
У меня был приятель Валька – артистическая натура, ловелас, за всеми моими приятельницами волочился, а потом о своих похождениях мне презабавно рассказывал и все норовил втянуть в какую-нибудь авантюру, так как моя устойчивая нравственность казалась ему очевидным анахронизмом, каким, в сущности, и была. Вальке больше всего соответствовала фигура коня, по белому полю он ходил или по черному, трудно сказать, думаю, что он выступал и в том, и в другом качестве в зависимости от жизненной ситуации и мог отработать за двух коней сразу. Но конь ведь фигура непредсказуемая, да и ходит буквой «Г», как с него спросить?
Приносит он как-то раз компактный сверток, «Комсомолкой» поверху обернутый, тогда предпочитали натуральную бумагу, пусть и газетную, целлофану, которого, впрочем, и не было еще.
– Я тебе кое-что подарить хочу.
Ну, понятно, для советского студента лучший подарок – книга. Разворачиваю бумагу, а там самоучитель армянского с грамматикой и словарем, и издано все это в Тифлисе в тысяча восемьсот восемьдесят каком-то году. В «Букинисте», значит, купил и потратился прилично, такие магазины не для студенческого кармана.
– А мне это зачем? – стараюсь я отвести от себя навязчивую, точно сахарная помадка во рту, любознательность своего приятеля.
– Зачем – это ты сама решишь, а вот что ты три месяца подряд в библиотеке армянскую тему штудируешь, это ни для кого не секрет.
«Это для того не секрет, – думаю я, – кто в один ход может у тебя за спиной оказаться, тоже мне фигура – конь!»
– Да ты книжечку-то открой, там параллельный словарь трех языков, – настоятельно советует Валька, – если тебе после армянского иврит захочется подтянуть, так нового покупать не придется. Экономия.
Валька правильно рассчитал, как только я получила желаемое, пыл мой поубавился, на алфавит его еще хватило, даже читать научилась, а вот словарный запас оставлял желать лучшего, так что читать-то я читала, а понять прочитанное не могла. Это как дебют в шахматной партии – случайно удачно разыграешь, а дальше что делать, не знаешь. И тут уж никто не поможет – ввязался, так играй.
Пока я создавала себе проблемы с армянским языком, на поле появилась еще одна фигура, Аркадий – должно быть, слон, или, как иначе называют ее в европейской интерпретации, – офицер. Почему офицер – потому что своими гусарскими повадками и желанием всегда оставаться благородным героем он был похож на офицера. Но в моей игре у него был один, но весьма существенный недостаток – будучи армянином, он не умел читать по-армянски. С такой ситуацией я столкнулась впервые – человек говорит, но не умеет писать на родном языке.
Для чего появляется на шахматном поле офицер, всем должно быть ясно: для решительного марш-броска. И тут надо действовать, только прежде определиться, в каком направлении. Направление я определила быстро: Эчмиадзин – религиозный центр, древний архитектурный памятник, и еще далеко, где-то за Кавказским хребтом, Малым или Большим, им виднее. Должно быть, девятый дом включился, и мою Венеру потянуло путешествовать по религиозным местам. Включиться-то он включился, а вот для решительного действия мне офицер и был нужен, потому как со сказкой об Эчмиадзине я могла бы жить долго и никогда не собраться ее реализовать. А тут записка от Аркадия: вечером улетаем. Вот вам и действие. Записку он даже не свернул, так в открытом виде через всю аудиторию и передал, кто хотел, прочел. Пока записка до меня дошла, к предполагаемой поездке еще двое желающих присоединилось, один, правда, до вечера из игры вышел, должно быть, в шашки пошел играть, так проще, но другой – Николай – остался и взял на себя роль другого офицера, того, что на черном поле. Черный офицер действует тайно и своих планов никому не раскрывает. Ненадежен, но и без него игры не будет.
Вот так и построила свое войско моя Венера, или ферзь на шахматном поле. Да только играла она просторно, чтобы ничто не мешало, и размахнулась в своей шахматной стратегии аж до Еревана. Зачем, спросите? Но если королем в партии поставлен армянин, так и гамбит должен быть разыгран армянский. А потому ей, среднерусской Венере, нужно сначала посмотреть, как ей в чужой культуре, комфортно ли будет, уютно. Если да, то и фигуры все наготове, а если нет, то место можно и другой уступить, той, которая и без шахмат все по своим местам расставит.
Тем же вечером мы вылетели в Ереван. У меня три рубля в кошельке, у Николая юбилейный рубль с профилем Ленина, должно быть, на счастье, а у Аркадия дальняя родня в Ереване. Можете ли вы представить, что приедете к своей дальней родне с приятелями на прокорм? Я – нет. Но встречается и другое – что тебе еще и рады будут, и билеты купят, чтобы ты и другую родню осчастливил, может быть, еще более дальнюю, живущую в другой стране, например в Азербайджане, но можно и в Сирии. Армяне по всему свету живут и все родственниками друг другу приходятся.
Прилетели мы в Ереван ни свет ни заря, а Эчмиадзин – вот он, около самого аэропорта. Подошли к воротам и не знаем, открыто уже посещение или нет, время-то раннее. На воротах табличка, и все по-армянски написано. Мы возле бронзовой этой таблички стоим, буквы необычные с интересом рассматриваем.
– Я прочесть не могу, – говорит Аркадий, смущаясь.
– Нет проблем, – отвечаю я, – прочту, только ты сразу за мной переводи, чтобы мы хоть что-то поняли.
И стали мы вот таким странным образом с содержанием таблички знакомиться. А с другой стороны ворот старичок-охранник стоит, прислушивается и приглядывается, как бы чего не вышло. Впрочем, мы не могли не привлечь внимания: русская девочка читает по-армянски, а армянин со слуха переводит на русский, третий же вносит по ходу редакторскую правку, и сопровождается весь процесс комментариями общего характера.
Надпись помимо краткой исторической справки содержала расписание посещений, из которого становилось ясно, что мы прилетели слишком рано и имеем возможность познакомиться с окрестностями. Побродив по пыльным дорогам и весьма проголодавшись, мы вернулись к тем же воротам, створки которых были уже широко открыты для всех страждущих. Однако наши попытки войти в Эчмиадзин не увенчались успехом. Охранник, взявший на себя роль апостола Петра, всякий раз закрывал створки ворот перед нами и открывал их, как только мы отходили в сторону. Раза с пятого мы наконец поняли, что попасть в Эчмиадзин нам сегодня не судьба. Он остался для меня и моих спутников тайной, той тайной, которая не открывается любому человеку, а лишь тому, кто уже очистил свою душу от шелухи праздного любопытства. Должно быть, время для этого тогда еще не наступило.
Потерпев поражение в Эчмиадзине, мы отправились в Ереван. Родственники, а может быть, друзья родственников, встретили нас радушно, все говорили по-русски: те, кто знал язык, говорили и за себя, и за тех, кто его не знал, так что мои скромные познания в армянском не понадобились, как, впрочем, и в русском, – достаточно было просто улыбаться и кивать, соглашаясь со всем, что предлагали хозяева. После бесконечно длинного и неторопливого завтрака, плавно переходящего в обед, мы сбежали в город под благовидным предлогом посмотреть его достопримечательности. Как ни странно, но достопримечательностей в самом Ереване оказалось не так много, и на первом месте, пожалуй, Матенадаран – хранилище древних рукописей, а перед ним, конечно, Мисроп Маштоц. Но самой большой неожиданностью оказались люди – все они были темноволосы, смуглолицы и темноглазы, и яркое майское солнце не могло развеять иллюзию, что сошли они с только что виденных мной древних миниатюр. А очень скоро оказалось, что я сама со своей бледной кожей и русалочьими светлыми волосами представляю диковинку в этом новом для меня мире, все чаще и чаще ловя на себе любопытные взгляды прохожих. Пришлось спрятать волосы под кепку и надвинуть ее пониже на лицо, превратившись в обезличенное и бесполое существо. И постепенно я стала понимать, что чувствует южанин, попав в Центральную Россию, а моя Венера, испытывая неловкость от этих непрошеных мыслей, окончательно замкнулась.
Ереван жил своей собственной жизнью, не торопясь откликнуться на наши запросы. Туризм в Советском Союзе был в зачаточном состоянии и едва-едва начинал проявляться даже в таких интернациональных городах, как Москва. Конечно, в небольших провинциальных городках России, да и не только России, новоприбывшего человека сразу окутывали радушной домашней заботой, вовлекая в круг нехитрых, но таких милых в своей разрешимости проблем, что он переставал чувствовать себя чужим, инородным телом. Но Ереван, похожий на орган со своим собственным хорошо отлаженным звучанием, со своими выверенными тонами, не хотел слышать случайной ноты нашего присутствия, звучащей пусть и едва слышно, но не в унисон ему. И это неприятие мы почувствовали сразу и во всем: в жесткой ограненности зданий, в официозе площадей, в безразличии уличной толпы. Даже в ответах случайных прохожих, которые больше походили на стрелки неодушевленного указателя, чем на отклик живого человека, возможно, потому, что многие не говорили по-русски и просто не понимали нас. Все это постепенно вступало в противоречие с привычным для нас тезисом о единой советской культуре, и противоречие это заставляло невольно задуматься – что я для этой культуры, для этой части человечества, которая, как крепкий остов скального дворца, живет своей памятью, взирая на настоящее с большой настороженностью и недоверием. Ничто, инородное тело, которое в лучшем случае можно нивелировать, обезличить или закуклить, как закукливает какую-нибудь морскую раковину монолит розового туфа в облицовке ереванских зданий. И только случайный прохожий, выхватив ее взглядом, подивится, как это она сохранилась так обособленно в целостности камня, остановится, потрогает, потрет ладонью, желая убедиться, что ему не показалось, и пойдет своей дорогой. Готова ли я к тому, чтобы, подобно этой раковине, быть включенной в чужую культуру, всегда оставаясь для нее инородным телом? Нет, не готова.
Все ответы были найдены, и моя Венера вынуждена была согласиться с приведенными доводами.
Не всякой партии дано состояться после того, как на шахматной доске уже расставлены фигуры и даже придуман новый дебют в виде армянского гамбита. Но всякая жизнь должна быть прожита самостоятельно и в полную силу. Хорошо, что я это поняла тогда.
Словарь армянского языка стоит у меня на книжной полке вместе с другими книгами, но выглядит как-то обособленно. Я иногда натыкаюсь на него взглядом, беру в руки, листаю чуть пожелтевшие от времени страницы, испещренные почти забытыми мной буквами, и вспоминаю несостоявшийся армянский гамбит, где фигуры для игры выбирала моя Венера. Она по-прежнему живет в девятом доме гороскопа и не остается равнодушной ко всему далекому и таинственному, ведь мир так велик.
Желание быть иностранцем
Я сидела в Большом зале Московской консерватории и слушала кантату Густава Малера, вспоминала повесть Томаса Манна «Смерть в Венеции», посвященную этому композитору, и почему-то думала, что мое восприятие Венеции совершенно лишено праздничности и легкости, как у большинства моих знакомых, а окрашено в цвета будничных забот, где преобладает сине-зелено-серая гамма. Возможно, это связано с тем, что моя дочь учится в Венеции, и восприятие города тесно связано в моем сознании с теми проблемами, которые сопровождают в таких случаях родителей: вид на жительство, билеты на самолет, поиски квартиры, оплата обучения в университете, болезни, экзамены и тому подобное. Надеюсь, что ей остается невидимая для меня сторона Луны, и она состоит из загадок, открытий, влюбленности, восторга, надежд и побед, то есть из всего того, из чего состоит сама юность.
Но как я ни стараюсь изменить свое представление о Венеции, она все равно остается для меня хищной рыбой, лениво плывущей в Адриатическом море в надежде чем-нибудь поживиться – и так, между прочим, почти того не заметив, проглотила мою дочь с ее бессмысленной идеей стать итальянкой.
Для меня это решение не было большой неожиданностью, поскольку то, что мы не хотим или не можем слышать наяву, отчетливо слышим во сне, и от этого знания уже никуда не скроешься, так что сопротивляться ее неожиданно возникшему решению изучать итальянский язык я не стала, хотя заранее знала, что за этим последует.
